Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка

Так Мартино воплотила возможность, которая начала появляться в публицистике в частности и литературе в целом: профессионализация женщины-автора, карьера писательницы. Процесс профессионализации происходил в течение долгого XIX века, но стал заметен – как демонстрирует Fraser’s – уже в 1830‑х годах. Еще в 1815 году претендующий на аристократичность журнал La Belle Assemblee представил Ханну Мор в своих «Биографических очерках прославленных и выдающихся персон» (Biographical Sketches of Illustrious and Distinguished Characters) как представительницу литературной профессии. Статья хвалила «элегантную простоту», «добродетельные и благочестивые чувства» и «особую грацию женского пера», присущие произведениям Мор, отмечая, что она «сделала значительный вклад в повышение респектабельности и общей значимости профессии, ярким украшением которой являлась»29. Несмотря на общепринятые суждения, замечательно это раннее использование слова «профессия» для обозначения женского авторства, которое появляется в женском журнале, посвященном моде и концепции «леди»30. К началу 1820‑х не только в женских журналах, но и в других периодических изданиях стали выходить статьи про Мор, Анну-Летицию Барбо и их современниц. Мартино анонимно опубликовала в унитаристском Monthly Repository очерк «Писательницы о практическом богословии» (Female Writers on Practical Divinity), в котором рассмотрела вклад Мор и Барбо в повседневную «практическую» религию. Хотя в своей статье автор активно концентрирует внимание на женских обязанностях и «теплоте чувств», обусловливающих тягу к религиозности, Мартино утверждает, что применение библейских принципов в повседневной жизни и морали является одним из величайших достижений женщин-авторов31. Таким образом она фактически признает значимость и авторитетность женского литературного творчества в области религии и культуры. В 1820–1830‑х годах Monthly Repository предоставил возможность для публикации другим женщинам-авторам, включая Сару Флауэр Адамс, Мэри Леман Гримстоун, Летицию Киндер, Эмили Тейлор и Гарриет Тейлор-Милль, которые писали на столь разнообразные темы, как «защитная система морали», «детективная драма» и «мистика Платона»a. В 1830–1840‑х заказывать статьи у женщин-писательниц начал Westminster Review, в первую очередь у Гарриет Грот, Мэри Шелли и Гарриет Мартино (правда, ни одна из их работ не была подписана, учитывая, что до 1960‑х годов издательства проводили политику анонимности)b.

Создавая свою литературную карьеру и конструируя себя как профессионального автора – «профессионального сына» и «гражданина мира»a, как она выразилась в письме 1833 года к своей матери, – Мартино была в авангарде новой фазы женского письма, что мы подробнее рассмотрим в следующей главе. Здесь же я хочу подчеркнуть, что именно предположение Мартино о публичном профессионализме, а не желание писать для рынка периодики, зарабатывать деньги или даже завоевывать литературную славу вызвало беспокойство в литературной среде. И до нее женщины успешно публиковались в периодических изданиях (включая изображенных на индивидуальных и групповых портретах Мэри Рассел Митфорд, графиню Блессингтон и Летицию Лэндон), но их Fraser’s не подвергал порицанию. Митфорд получила существенную прибыль от своей серии «Наша деревня» и ее продолжения, но Fraser’s маскирует финансовый аспект ее литературной работы под метафорой «корзинки», «такой изящной, такой милой, такой аккуратной, такой привлекательной», с которой та «выскочила» на рынок. Позже Магинн признает «прибыльность ее бизнеса», но добавляет, что средства Митфорд тратила таким образом, что, если бы это было известно, это повысило бы ее честь и славу»32. Как было известно ее коллегам-писателям, Митфорд использовала гонорары, чтобы содержать семью после того, как безрассудность отца практически довела их до нищеты. Но Митфорд не трубит на всех углах ни о своих доходах, ни об ошибках своего отца – и за эту скромность удостаивается похвалы Fraser’s: «Мы всегда рассматривали данную тему только с точки зрения того, как она предстает перед публикой»33. И точно так же, поскольку доходы Летиции Лэндон (L. E. L.) от написания рецензий для периодических изданий и другой литературной работы не привлекают внимания общественности, то и ее профессиональная жизнь в Лондоне и проживание в арендованных комнатах в Ханс Плейс (где проживала также ее коллега-писательница Эмма Робертс) ускользает от пера Fraser’s. Вместо этого Маклиз и отец Праут (автор словесного скетча о L. E. L.) представляют ее как поэтессу с фиалкой в руках в знак признания ее самого известного стихотворного сборника «Золотая фиалка» (рис. 10)34. Этот скетч усиливает имидж Лэндон, который она в частном порядке называла «профессиональной» тактикой, когда поклонник пытался утешить ее разбитое сердце, о котором она так часто писала в своих произведениях. Магинн был в курсе материальных аспектов жизни Лэндон, включая ее бедность и пренебрежение общепринятыми нормами сексуального поведения. Но во Fraser’s обходят или утаивают спорные аспекты ее карьеры, поскольку образ Лэндон сохраняет женственность и в глазах общественности, и в ее творчестве. В 1830‑х для женщин, как и для мужчин, ключевыми аспектами профессионального писательства были наличие признания и уважения в обществе, гениальности или умения остроумно выражать свои мысли, а также способности оставаться скромным и не обсуждать свои заработки.

Действительно, социальный статус – это вопрос, который больше всего беспокоит авторов с портретов Fraser’s. Если выражаться в современных социологических терминах, портреты Fraser’s демонстрируют фазу «статусного профессионализма», когда «стиль и манеры» являются «формирующими элементами престижа, а престиж важнее, чем карьера» (фаза «профессионализма специалистов» развернется в середине викторианского периода)a. Учитывая повышенное внимание к социальным статусам, неудивительно, что иллюстратор Маклиз и редактор Магинн заполняют женский групповой портрет титулованными дамами: графиня Блессингтон, леди Каролина Нортон и Сидни Оуэнсон – леди Морган (получившая титул, когда ее муж, хирург, был посвящен в рыцари). Присутствие высокопоставленных особ придает «фрейлинам королевы» блеск, символом статуса, увы, является и разливающий чай черный слуга. Не случайно и сэр Вальтер Скотт (№ 6) на портрете Fraser’s изображен как баронет, владелец Эбботсфорда, «прогуливающийся по своей усадьбе с шотландским беретом (lowland bonnet) в руке, одетый в старую зеленую куртку для стрельбы, рассказывающий старые истории о каждом камне, кусте, дереве и ручье»35. Баронетство, которое Скотт получил в 1820 году после публикации цикла романов «Уэверли»b, повысило статус литературной профессии в глазах всех писателей. И портреты фрейзериан были направлены на поддержание этого высокого статуса, исключение недостойных и конструирование концепции авторства, которая сливала в себе гения романтической литературы с новым викторианским идеалом коммерческого успеха, к которому стремился средний класс.

Профессиональный автор середины века: авторские права, служение обществу и развитие литературной карьеры

Основополагающую статью об истории авторства «Положение авторов в Англии, Германии и Франции» (The Condition of Authors in England, Germany, and France), опубликованную в журнале Fraser’s Magazine в 1847 году, Джордж Генри Льюис начинает с утверждения: «Литература стала профессией. Это источник дохода, почти такой же надежный, как бар или церковь». Учитывая замалчивание денежных вопросов в портретах Fraser’s в 1830‑х годах, это явное упоминание связи профессионального писательства с доходами отражает новый поворот в обсуждении статуса и роли автора. В качестве базового дохода профессионального литератора Льюис приводит цифру триста фунтов в год (позже снижая диапазон «до двухсот в год»). Большая часть его эссе (которое фактически анализирует состояние профессии именно в тот момент) посвящена сравнению того, как платят английским и континентальным литераторам за ту или иную работу – например, двадцать гиней за лист для английских периодических изданий по сравнению с двумястами пятьюдесятью франками для французского, двести фунтов за средний роман в Англии против одной десятой этой суммы за роман в Германии, несмотря на более низкие затраты на производство на континенте. Льюис также обсуждает относительный статус жанров в трех странах: например, популярность драмы и, следовательно, высокую плату за нее во Франции, высокий статус, но низкую оплату научных книг в Германии и большие гонорары за статьи, рецензии и романы в Англии. В этом анализе национальных различий он приписывает успех профессионального авторства в Англии появлению периодических изданий:

Реальной причиной, как мы полагаем, является отличное качество и большое количество периодической печати. Именно на наших рецензиях, периодике и журналах зарабатывают себе на хлеб большинство профессиональных писателей. Это поразительное количество таланта и энергии, которое, таким образом, вкладывается в периодическую печать, не только не имеет себе равных за рубежом, но и, конечно, приносит гарантированный, умеренный, но в целом достаточный доход36.

Для Льюиса современное ему английское литературное поле – лучшее в мире.

Откровенность Льюиса в отношении денежных вопросов вытекает из более широкой дискуссии о новых профессиях и соответствующих доходах. Как показала Клэр Петтитт, в 1830–1840‑х изобретатели и ученые энергично включались в кампанию по созданию нового патентного законодательства для защиты своей интеллектуальной собственности и обеспечения адекватных доходов среднего класса37. А Фрэнк Тернер в «Оспаривая культурный авторитет» (Contesting Cultural Authority) продемонстрировал, что молодые ученые провели обширную кампанию по профессионализации науки, чтобы вырвать власть у оккупировавших естественные науки в Оксбридже священников и обеспечить вместо этого постоянные позиции в университетах для «настоящих людей науки»38. Более того, движение за реформирование университетского образования, особенно в Оксфорде, вызвало в 1840‑х годах дебаты об академическом профессионализме в периодической прессе, и обсуждение доходов преподавателей и наставников шло параллельно с дискуссией о гонорарах профессиональных литераторов. Предложенные академические реформы горячо обсуждались, и в 1846 году статьи выходили в British Quarterly Review и Tait’s Edinburgh Magazine – незадолго до того, как в 1847 году Льюис опубликовал «Положение авторов». Один из проектов призывал преобразовать все пятьсот пятьдесят семь академических позиций Оксфордского колледжа. Другой, который продвигал Бонами Прайс, учитель из школы Рагби, выступал за иерархическую систему, при которой преподаватели могли бы подниматься по карьерной лестнице до статуса профессоров, достигая в итоге годового дохода в размере тысячи фунтов. Как отмечает А. Дж. Энгель в книге From Clergyman to Don: The Rise of the Academic Profession in Nineteenth-Century Oxforda, эти реформы должны были «сделать должность университетского преподавателя постоянной карьерой», самостоятельной, но социально равной должности священнослужителя39. Необходимым условием реформы называли обеспечение преподавателям профессионального дохода, достаточного для «джентльмена». Предлагаемые гонорары – от четырехсот до тысячи фунтов – поразительно напоминают те, которые Льюис приводит в своей статье 1847 года о профессии литератора, и, скорее всего, повлияли на его аргументацию.

Хотя Льюис акцентирует внимание на годовом доходе, он мог бы сделать акцент и на авторских правах и недавно появившемся законодательстве по их защите – как это делают современные историки вроде Кэтрин Сэвилл:

Девятнадцатый век стал эпохой рождения профессии писателя, и авторское право стало первым вопросом, вокруг которого эта новая профессия формировалась40.

Публичные дискуссии авторов об их профессиональном доходе в этот период часто имеют темой парламентские законопроекты о внутреннем и международном авторском праве начиная с 1837 года и далее. С принятием в 1837 году закона Томаса Нуна Талфурда о внутреннем авторском праве и с одновременным началом кампании за международное авторское право английские авторы стали громко заявлять о том, что они претендуют на литературную собственность, о необходимости признать бессрочное авторское право и о потере доходов в результате пиратства со стороны американских изданий. На внутреннем фронте о трудностях работы в профессии, не защищенной адекватными законами, высказывались Вордсворт, Саути и Карлайл. Саути заявил, что «существующее авторское право мешало приняться за работы, требующие значительных усилий, исследований и долгого времени», и высказался о необходимости признания бессрочного авторского права не только ради авторов и их наследников, но и для защиты престижа английской литературы41. Пользующийся наибольшей международной известностью Диккенс во время своего североамериканского тура 1842 года выступал в Бостоне и Хартфорде с речами об американском авторском праве, используя обнищание умирающего Вальтера Скотта, чтобы проиллюстрировать ту несправедливость, от которой страдают британские авторы.

Если бы существовали какие-либо законы, способные его защитить, Скотт, возможно, не пал бы жертвой жестоких ударов и, возможно, остался жив, чтобы добавить силой своей фантазии новых персонажей к тем, что роятся вокруг читателя, будь то во время летней прогулки или у камина зимним вечером… Я представлял себе его слабым, угасающим, умирающим, раздавленным морально и физически в его честной борьбе, и вокруг него витают только призраки, сотворенные его собственным воображением… ни единой дружественной руки, чтобы помочь ему подняться с этого печального, печального ложа. Нет, и ни единого доллара не принесли ему в благодарность из той страны, где говорили на его родном языке и где в каждом доме и хижине читали его книги на его родном языке, чтобы купить венок на его могилу42.

Из более практичных мер Диккенс представил сенатору Генри Клэю петицию, подписанную ведущими американскими авторами, с настоятельным призывом принять закон об авторском праве. Это была не первая такого рода петиция, как отметил Карлайл, когда его попросили подписать документ:

Несколько лет назад, если память не изменяет мне, я, как и многие английские писатели, под эгидой мисс Мартино уже подписывал обращение в Конгресс с просьбой принять закон об авторском праве между двумя нациямиa, 43.

После того как Конгресс США не смог в очередной раз провести этот законопроект, Диккенс решил обратиться к широкой общественности, опубликовав письма в Literary Gazette, Examiner и других британских периодических изданиях, чтобы выразить свое возмущение «существующей системой пиратства и грабежа»44, и позже в 1843 году подал иск против Illuminated Library Питера Парли за плагиат «Рождественской песни», изданной как «Рождественская история о призраках: воссоздана по оригиналу Чарльза Диккенса» (Christmas Ghost Story: Reoriginated from the Original by Charles Dickens). Действия Диккенса воодушевили других авторов включиться в дискуссию на тему гонораров и необходимости правовой защиты.

В публичных прениях 1840‑х годов о профессиональном доходе женщины в основном молчат о деньгах, однако в личной переписке они проявляют к ним живой интерес. Например, в автобиографическом письме, написанном Ричарду Х. Хоуму в 1844 году, Мартино отмечает, что она «подсчитала доходы (которые, однако, продолжают поступать) и нашла, что они составляют около пяти-шести тысяч фунтов»45. Тогда, в 1840‑х, возможно, из‑за опасений, что инвалидность истощит ее ресурсы, Мартино подсчитывала свой доход от книг, статей и обзоров – эти документы она показывала Джону Чепмену. В 1840‑х Мэри Хоувитт также прямо сообщает о своих авторских отчислениях и профессиональных гонорарах в письмах к сестре Анне Харрисон, ссылаясь на контракт в тысячу фунтов, упоминая платежи за стихи, переводы и статьи и объясняя, что она «рассчитывает на то, что А. М. [ее дочь Анна Мэри] заработает в следующем году триста фунтов за переводы»46. Элизабет Гаскелл посетила дом Хоувиттов и, описывая Элизабет Холланд увиденные великолепные гравюры и гипсовые отливки, отметила доходы писательской семьи: «Подумать только! Литература приносит им приличные деньги!»47

Несмотря на обсуждение финансовых вопросов в частном порядке, женщины-авторы тем не менее, как правило, принимали деятельное участие в кампаниях по защите авторских прав. Мартино благодаря активной политической деятельности в Вестминстере и многочисленным знакомствам, которые она приобрела во время тура по Северной Америке в 1834–1835 годах, организовала сбор подписей писателей в поддержку законопроекта о международном авторском праве. Она использовала свой дом на Флудьер-стрит в Вестминстере в качестве штаба для подписания петиции. Уже 1 ноября 1836 года она написала Мэри Сомервилл, уважаемой шотландской ученой и научному автору, с просьбой подписать документ «Заявление ныне живущих английских авторов обеим палатам Конгресса» (Memorials from the Living Authors of England to both Houses of Congress), добавив, что она также надеется на подписи Марии Эджворт, Джоанны Бейли и Люси Айкин48. Документ, как его описывает Мартино, представлял собой «простое заявление об отсутствии надлежащей защиты собственности и целостности наших работ, вреде для американских авторов и требовании ввести закон»49. Неделю спустя, 9 ноября, она обратилась к другим писательницам, в том числе Мэри Рассел Митфорд, призывая: «Все подписывают, и дело настолько очевидное, что, я думаю, вы не можете колебаться»50. В то же время Мартино отправляла письма влиятельным политическим и литературным деятелям по обе стороны Атлантики, прося авторов – членов парламента, таких как лорд Брум, подписать «Авторскую петицию», а литераторов вроде Уильяма Каллена Брайанта – «подать аналогичную петицию в Конгресс [США] в то же время, что и мы [в Британии]»a. После того как сенатор Клэй представил Конгрессу петицию и свой доклад, она написала ему, чтобы поблагодарить его за «борьбу в области авторского права»51.

Мартино также помогала с петициями в поддержку внутреннего законопроекта об авторском праве и стала одной из четырех известных писательниц, поставивших свои имена на петиции Талфурда 1839 года. Остальные три были Джоанна Бейли, Маргарита (Маргерит) Гардинер, графиня Блессингтон и Мэри Рассел Митфорд. Из известных авторов, подписавших документ, можно назвать Роберта Браунинга, Томаса Карлайла, Чарльза Диккенса, Ли Ханта, Томаса Гуда и Сэмюэля Роджерса)52. До постигшего ее в 1839 году недуга Мартино активно работала как с международным, так и с внутренним авторским правом, подталкивая современников подавать петиции, обнародовать свои взгляды и, таким образом, защищать литературную собственность.

Большинство женщин-писательниц, однако, уделяли «материалистическим» вопросам меньше внимания, а больше – «идеалистическим» аспектам служения писателя обществу, аспекту профессионального авторства, к которому Льюис обращается во второй половине «Положения авторов» и который лежит в основе дискуссии середины века о том, что представляет собой профессионализм. Как недавно отметила Сьюзен Э. Колон, полностью понять авторство середины викторианской эпохи мы можем только при рассмотрении его идеалов, «пересекающихся религиозных, этических и трансценденталистских убеждений, которые определяли большую часть викторианской жизни»53. Тридцатилетний журналист Льюис пишет как молодой человек, претендующий на статус среднего класса и надеющийся поднять статус своего «призвания» (он называет его vocation) в глазах читателей. Он сравнивает авторов с духовенством, называя их «светскими учителями народа». Проводя аналогию с военными, Льюис утверждает, что писатель точно так же служит государству, «как и человек, который идет во главе полка». Прибегая к классическим аллюзиям, Льюис призывает литераторов сплотить свои ряды и сетует на «бесчисленное множество разгневанных самозванцев», «напоминающих армию Ксеркса», хотя они должны быть «македонской фалангой, элитной, монолитной и неодолимой»54. Используя такие ассоциации, Льюис воплощает в слове то, что было отображено на портрете мужчин-фрейзериан в 1835 году: утверждая, что «человек, который посвятил свои таланты и энергию тяжелому труду по улучшению и развлечению человечества, точно так же служит государству, как и человек, который идет во главе полка», он ставит авторство наравне с профессиями, требующими высокого уровня образования и специализированных знаний. Писатели, утверждает он, сравнивая авторство с общественным вкладом представителей традиционных профессий, «достойно сражались за нашу интеллектуальную свободу», «помогали нам стать мудрыми, уравновешенными и гуманными» и «утешали в особенно утомительные часы и наполняли многочисленные будни „дорогими, привычными мыслями“»55.

Несмотря на то что писательство продолжало ассоциироваться с учеными профессиями, тревоги и аргументы Льюиса являются наглядным доказательством того, что Fraser’s в 1847 году был уже не таким, как в 1836‑м. Когда Льюис исследует «положение авторов», «бесчисленное множество разгневанных самозванцев» несколько нарушает его уверенность – несмотря на улучшение доходов английских литераторов, о которых он так подробно рассказывает. К «самозванцам» Льюис причисляет писателей-юристов, врачей и священнослужителей, которых Fraser’s с радостью включал в свои ряды в 1830‑х. Такие люди составляли большую часть авторов, пишущих для журнала. Сюда входили писатели, которые «зарабатывали на жизнь не писательской деятельностью» и воплощали собой типичную модель жизни литератора начала XIX века – «профессионал или чиновник, обязанности которого оставляют достаточно времени для занятий литературой»56. Ярким примером такой модели был Вальтер Скотт. Как он сам писал в предисловии к «Песни последнего менестреля», литература должна была стать его посохом, а не костылем, и хоть доходы от литературного таланта и могли быть удобным дополнением, он не хотел постоянно жить исключительно на них. На такой должности, как у него (Скотт долго добивался и в конце концов получил должность секретаря сессионного суда), по мнению Скотта, писатель может надеяться уйти на покой, без какого-либо заметного изменения обстоятельств, в тот миг, когда общественность устанет от его попыток угодить или он сам устанет от пера57.

К 1847 году такие писатели с двойной карьерой – и модель литературной карьеры, которую они воплощали, – стали мишенью для презрения Льюиса:

Мелкие адвокаты, врачи с небольшой практикой, священники малых приходов, праздные женщины, богачи и множество амбициозных никчемушников.

Все они становятся, по мнению Льюиса, непрофессионалами или неудачниками, посягающими на чужую территориюa.

Упоминание «праздных женщин» поднимает вопрос об авторах-женщинах – считает ли Льюис их профессионалами или продолжает и в 1847 году воспринимать их, подобно Fraser’s в 1830‑х, как дилетанток в сравнении с мужчинами-литераторами. Подразумевает ли Льюис под «праздными» писательниц-аристократок, вроде леди Морган, чьи «нелепые преувеличения и пустое позерство» регулярно высмеивал Fraser’s Magazine, и Кэтрин Гор, на чьи «романы серебряной вилки»b он часто нападал58, или же он имеет в виду всех женщин, связанных с литературой?

В нескольких эссе 1840‑х годов Льюис признает способности женщин в области художественной литературы, называя Филдинг и Остин «величайшими романистами нашего языка». Льюис также немало хвалил современных ему романисток, в частности Шарлотту Бронте и Элизабет Гаскелл59. Например, в 1847 году, когда он прочитал «Джейн Эйр» Каррера Белла, он был поражен и позже в письме 1855 года к Гаскелл вспоминал: «Энтузиазм, с которым я прочитал его [роман], заставил меня спуститься к мистеру Паркеру [редактору] и предложить написать рецензию на него для Frazer’s Magazine»60. В сводном обзоре, опубликованном в декабрьском выпуске 1847 года, Льюис признал «замечательную силу» романа, назвав его «книгой по сердцу», и написал автору в частном порядке (в письме, отправленном через издателей Бронте Smith, Elder & Company), чтобы выразить восхищение работой и предложить свои мысли и советы для будущих произведений61. За время своей непродолжительной карьеры романиста Каррер Белл не раз удостаивался публичных и частных похвал Льюиса.

Тем не менее Льюис оскорбил Бронте (и других писательниц) обзором на «Шерли» (1849) в журнале Blackwood’s Magazine своими спекуляциями об «органических» различиях между полами, заявлением о том, что «главной функцией женщины <…> является и всегда должно оставаться Материнство» и сарказмом о «возможности равенства женщин и мужчин в различных сферах жизни, включая литературу» – оскорбительные замечания для эссе, якобы призванного выразить хвалу великой женщине-романистке, которая, как ему было известно, не была замужем62. В конце 1840‑х Льюис под псевдонимом Vivian также вел колонку для Leader, где опубликовал эссе «Полет авторесс», начинающееся словами: «Вот! Я так и знал… эти женщины! Они не удовольствовались вторжением в нашу мужскую сферу литературы и снижением цен на статьи, теперь они атаковали наш последний оплот – лондонские сезоны»63. Предоставляя Шарлотте Бронте и Джеральдине Джусбери почетное звание «женщин, [у которых] есть претензии», Льюис одновременно высмеивает других «претенденток» – поэтессу мисс Банион и писательницу миссис Буони Джонс, – которые приезжают из провинций, наводняя Лондон своими глупыми стихами и претенциозными трактатами вроде «Троичного развития духа» (Triune Development of the Spirit) и дискредитируют профессию литератора. Беспокойство по поводу конкуренции со стороны женщин-авторов и их «понижающего» воздействия на качество литературы уже высказывалось в колонке Leader, но эссенциализм текста Льюиса 1850 года для Blackwood ставил женщин перед более сложным вызовом – вызовом, который они приняли, продолжая развивать и высказывать идеи о своей «функции».