Полная версия
Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции
«Начальник полиции только что ушел. Он приходил объявить, что завтра я предстану перед Революционным трибуналом, а стало быть – отправлюсь на эшафот. Это совсем не похоже на сон, который мне приснился прошлой ночью. В нем Робеспьера более не существовало и тюрьмы стояли распахнутые настежь. Но благодаря вашей очевидной трусости во Франции скоро не останется никого, кто мог бы осуществить мою мечту»[38].
Тереза Кабаррюс написала это резкое письмо накануне своему любовнику, депутату Жан-Ламберу Тальену. День прошел, ее так и не вызвали в Революционный трибунал, но угроза эшафота остается достаточно реальной. Что же такое ее записка: пропитанное презрением прощание? Или призыв к действию?
Роман, вспыхнувший между Кабаррюс и Тальеном, протекал весьма бурно и развивался параллельно крутым поворотам революции. До 1789 года Тальен был лишь мелким парижским клерком. Журналистика радикального толка, членство в политических клубах и участие в уличных акциях позволили ему набрать достаточно авторитета, чтобы оказаться избранным в Конвент. В свои 27 лет он был вторым самым молодым депутатом в собрании. Наполненного кипучей энергией, в 1793 году его в качестве депутата отправили на юго-запад Франции, в провинцию, где ему предстояло выполнять работу разъездного комиссара с широкими полномочиями, касающимися проведения государственной политики. В октябре он прибыл в Бордо, где его миссия состояла в том, чтобы наказать город за участие в «федералистском мятеже» против Конвента тем летом[39]. И именно в Бордо он встретил Терезу Кабаррюс[40].
Пользовавшаяся славой одной из самых красивых женщин своего поколения, Кабаррюс вечно оказывалась в эпицентре разного рода сексуальных интриг и сплетен. Она происходит из аристократической семьи с юго-запада Франции, представители которой служили как испанским, так и французским королям. Сейчас ей 20 лет, в 15 она вышла замуж за парижского магистрата, показавшего себя совершенно никчемным человеком, в 16 лет стала матерью, а в 19 – развелась. Она была представлена ко двору в Версале в 1789 году, и этот факт ее биографии, а также ее связи с эмигрировавшей знатью побудили ее поселиться скрытно и подальше от Парижа. Едва познакомившись с Тальеном, она принялась защищать интересы местной знати, которой угрожало суровое правосудие – именно его и послан был вершить Тальен. Через несколько недель Франсуа Эрон, еще один правительственный шпион с бурным прошлым (прежде был капером), сообщил в Париж, что эти двое вступили в любовную связь и защищали аристократов от революционного правосудия. Ни то ни другое невозможно было расценить как достойное занятие для депутата в командировке[41].
В феврале 1794 года Тальена отозвали, и он оставил Кабаррюс одну без защиты в полном опасностей Бордо, где в то время находился не по годам развитый юноша по имени Марк-Антуан Жюльен, шпион, агент КОС по особым поручениям и личный протеже Робеспьера. Этот подросток постоянно изводил Кабаррюс, и, не выдержав, она бежала вслед за своим возлюбленным, укрывшись в местечке Фонтене-о-Роз, примерно в 5 милях от столицы, в апартаментах, принадлежавших семье ее бывшего мужа. Однако, на ее беду, в этом районе рыскал Русвиль, и 31 мая он сообщил, что гражданку Кабаррюс в течение нескольких ночей посещал в Фонтене депутат Тальен, причем теперь она, судя по всему, уже находится в Париже[42]. Действительно – в Париже: к тому времени уже в тюрьме, чему немало поспособствовал Робеспьер. Другой приближенный к нему агент, вспыльчивый Серве-Бодуан Буланже, один из высших офицеров парижской НГ, следил за ее передвижениями, пока она раскатывала между Фонтене-о-Роз и Парижем, часто – в компании Тальена[43]. В Париже она поселилась в здании, расположенном в секции Елисейских Полей, принадлежавшем не кому-нибудь, а домовладельцу Робеспьера, краснодеревщику Морису Дюпле. Было ли это ловушкой? Во всяком случае, Робеспьер не испытывал никаких сомнений относительно образа жизни Кабаррюс, поэтому 22 мая подписал ордер на ее арест и поручил это дело Буланже. Тот последовал за ней в Версаль, где арестовал ее и препроводил в парижскую тюрьму Ла Форс – в квартале Марэ, недалеко от улицы Сент-Антуан. Тюремщик внес ее имя в журнал приема – и конвертировал ее природную красоту в физиогномические параметры полицейской бюрократии: «рост четыре фута одиннадцать [дюймов], темные волосы и брови, нормальный лоб, темные глаза, средний нос, маленький рот, круглый подбородок…»[44]. Затем последовал обыск с раздеванием, после чего ее увели в одиночную камеру, где она провела три недели, успев за это время похудеть и заболеть. Рассказывают, что, узнав о ее муках в заточении, Робеспьер разрешил ей пользоваться зеркалом, но только, уточнил он, один раз в день[45].
Находясь в этом темном и враждебном месте, Кабаррюс добилась благосклонности своих тюремщиков, сделав наброски их портретов – в юности она обучалась ремеслу художника. Воспользовавшись письменными принадлежностями, которые ей удалось получить взамен, она сочиняет жалобные послания своему возлюбленному, а тем временем призрак Революционного трибунала все ближе и ближе.
Тальен не в тюрьме, но его жизнь и свобода висят на волоске. На нем черная метка – сделанная рукой самого Робеспьера. Против него свидетельствуют не только его любовные связи с аристократкой и его коррумпированное и беспринципное поведение в Бордо[46]. Робеспьер с подозрением относится к прежним связям Тальена с депутатом Жоржем Дантоном (которого Робеспьер помог отправить на эшафот в апреле 1794 года за коррупцию и контрреволюционные намерения). Еще до этого Робеспьер возражал против кандидатуры Тальена из-за его предполагаемой причастности к сентябрьским убийствам 1792 года (2–4 сентября). До убийств дело дошло из-за обуявшей город паники: военная обстановка резко ухудшилась. Известие о падении в конце августа 1792 года Вердена, последней оборонительной крепости, защищавшей Париж от вторжения прусской армии, привело, с одной стороны, к массовой мобилизации, чтобы укрепить фронт, а с другой – к слепой решимости уничтожить контрреволюционеров, содержавшихся в городских тюрьмах. Оправданием террора служили слухи о «тюремном заговоре» аристократов – именно они подстегнули парижских радикалов, которые группами обходили городские тюрьмы и убивали направо и налево.
Робеспьер публично защищал и оправдывал эти массовые убийства как проявление народной воли, заявляя даже (с бессердечной неточностью), что был убит лишь один подлинный патриот. В частном порядке, однако ж, он был возмущен шокирующими инцидентами такого рода и позже в том же месяце заблокировал избрание Тальена в качестве кандидата от Парижа на выборах в Конвент, вынудив его выдвигаться от департамента Сены и Уазы[47].
Давняя неприязнь Робеспьера к Тальену выкристаллизовалась в ненависть в июне 1794 года, когда Робеспьер и его ближайшие политические союзники Сен-Жюст и Кутон вынудили заметно нервничавший Конвент согласиться с так называемым Законом 22 прериаля (10 июня 1794 года), облегчающим и ускоряющим вынесение Революционным трибуналом обвинительных приговоров за контрреволюционные преступления. Как и многие его коллеги, Тальен опасался, что закон может быть использован против депутатов, поэтому бросил вызов Робеспьеру на заседании Конвента, но потерпел сокрушительное поражение в дебатах. «Тальен – одно из тех лиц, – высокомерно сообщал Робеспьер депутатам, – что беспрестанно говорят о гильотине как о чем-то, что их беспокоит, дабы оклеветать и взбаламутить Конвент»[48].
Робеспьер выглядит грозным и даже пугающим[49]. Депутат Бурдон из Уазы, также протестовавший против Закона 22 прериаля, претерпел от Робеспьера настолько обидное унижение, что месяц пролежал в постели. Его состояние лишь усугубляли разлетевшиеся вскоре по Парижу слухи о том, будто он и Тальен убиты. Тальен, более крепкий орешек, после стычки в Конвенте написал Робеспьеру письмо, в котором продемонстрировал патриотизм высшей пробы. Он утверждал, что вовсе не является распутником-сластолюбцем, каковым его считают, и живет тихой, скромной семейной жизнью в доме своей матери на улице Перль в Марэ. Вместо ответа Робеспьер использовал свой авторитет в парижском Якобинском клубе, чтобы в течение 48 часов аннулировать членство Тальена там. Наводить мосты явно не входит в его намерения.
Клод Герен, еще один шпион КОС, подчиняющийся полицейскому бюро Робеспьера, организовал наблюдение за всеми передвижениями Тальена по городу[50]. Его отчеты ложатся на стол Робеспьера. Тальен понимает, что за ним следят, сообщает Герен. Он с тревогой оглядывается по сторонам, направо и налево. Он бесцельно шатается по улицам, заглядывая в рестораны и букинистические лавки, прогуливается по саду Тюильри, болтает с коллегами-депутатами, после чего заглядывает в Конвент, чтобы послушать там дебаты. О посещении тюрьмы, где томится его возлюбленная, не может быть и речи: это верная смерть для них обоих. Однако Тальен тайно передал Кабаррюс ответ: «Будь так же благоразумна, как я буду храбр, и прежде всего сохраняй спокойствие». Обманывает ли он свою бывшую любовницу? Или что-то замышляет? За пару дней до того он уверенно заявил знакомому, что «к концу недели тиран будет повержен»[51].
Квартира Леграсьё, улица Данфер (секция Шалье)[52]Станислас Леграсьё находится в своей квартире на Левом берегу – и пишет письмо товарищам-якобинцам из своего родного города Сен-Поль-Труа-Шато, что в бывшей провинции Дофине на юго-востоке Франции. А еще Сен-Поль – родина друга Леграсьё, Клод-Франсуа Пайяна, решительного сторонника Робеспьера, который в качестве национального агента стал ведущим должностным лицом в Коммуне Парижа – то есть муниципалитете; выше его только мэр – Жан-Батист Флёрио-Леско. Скорее всего, именно влиятельность Пайяна позволила Леграсьё занять хорошо оплачиваемое место в центральном правительственном аппарате – ради которого он и отправился в столицу.
Леграсьё вне себя от волнения. Сегодня он стал свидетелем поистине драматических событий, развернувшихся на заседании Национального конвента. Робеспьер без обиняков разоблачил и осудил «иностранный заговор», цель которого – раскол нации и поглощение революции. Он обещал (перефразируя Леграсьё) сорвать пелену, скрывающую коррумпированных предателей, прячущих свои тиранические лица за улыбкой надежды. Он стоял как скала напротив своих врагов в Конвенте, олицетворяя собой Добродетель и готовый дать отпор объединившимся силам преступности и коррупции[53].
Леграсьё возмущен тем, что, несмотря на ту бездну беззакония, которую Робеспьер раскрыл своим коллегам-депутатам, собрание решило не публиковать его речь – и не рассылать ее в провинции. Таким образом, людям отказывают в праве знать добродетели непорочных и пороки коварных. К возмущению Леграсьё, враги Робеспьера пошли еще дальше: они осмелились обращаться с этим стражем свободы как с диктатором! Робеспьеру пришлось положиться на силу своего характера, чтобы выдержать прием такого рода в Конвенте.
Однако один лучик надежды пробился сквозь мрачные тучи этого дня. В тот вечер, согласно свидетельству Леграсьё, Робеспьер посетил «святилище патриотизма», то есть знаменитый парижский Якобинский клуб[54]. Клуб получил свое название в честь места, где собирались его члены, – монастыря св. Якова, бывшего доминиканского здания на северной стороне улицы Сент-Оноре, всего в нескольких сотнях ярдов от квартиры Робеспьера. С самого момента своего основания осенью 1789 года – в качестве Общества друзей конституции – клуб оказался привлекательным местом для наиболее радикальных депутатов Национального собрания. Однако членство в нем открыто и для частных лиц, приверженных патриотическому делу. Разворачивающиеся здесь дебаты – и принимаемые здесь решения – сильно повлияли на Национальное собрание. К счастью для Робеспьера, его многочисленные друзья и поклонники в клубе горячо поддержали его намерение наказать предателей, где бы те ни находились. В течение дня шляпы неоднократно – и с отчаянным энтузиазмом – подбрасывались в воздух в знак поддержки и солидарности.
Итак, завтра, сообщает Леграсьё своим друзьям в провинции, 27 июля 1794 года, якобинцы будут обсуждать выявленный Робеспьером заговор. Вот тут-то и начнется настоящая война не на жизнь, а на смерть – против тиранов. В самые ближайшие дни мы станем свидетелями торжества Республики свободы и равенства, увидим всплеск ненависти к тиранам – и волну справедливой мести от рук народа, которая обрушится на предателей. Под мудрым руководством Робеспьера восторжествует единство. Удел же нечестивых – исчезнуть с лица земли…
Дом Гиттара де Флорибана, улица Канетт (секция Муция Сцеволы)Приближается полночь, завершающая день 26 июля 1794 года. Солнце закатилось в 19:36. Новолуние можно было наблюдать с 4:51 дня – теоретически, потому как небо затянуто облаками. Для этого времени года такая погода не является чем-то из ряда вон выходящим – проливные дожди скорее норма. Завтра, 27 июля, солнце должно встать в 4:22 утра.
Селестен Гиттар де Флорибан, 69-летний вдовец, буржуа и рантье, ведет дневник[55]. Его повседневные записи кое-где снабжены россыпью звездочек и пометок на полях, обозначающих сексуальные контакты с его давней знакомой, с которой он привык вместе обедать, – некой мадам (точнее, теперь уже гражданкой) Селье. В течение нескольких месяцев у Флорибана выработался своего рода распорядок ежедневного досуга, включающий в себя два ключевых пункта: сначала он заносит в дневник суточную температуру, а затем составляет список казненных в течение дня на гильотине. 23 июля, как показывает его дневник, температура поднялась до 22 градусов и 55 человек были гильотинированы. 24 июля: 23 градуса, 36 казненных на гильотине. 25 и 26 июля выдались прекрасные деньки: столбик термометра держался на отметке 23 градуса, в первый день были казнены 38 человек, на следующий – еще 52.
Дом Флорибана, расположенный на Левом берегу, на углу улицы Канетт, примыкает к площади Сен-Сюльпис. На улице полно народу и духота, что, вероятно, объясняет, почему в обсерватории на южной окраине города на высоте 30 метров ученые в полдень 27 июля зафиксируют максимальную температуру всего 18 градусов, а в дневнике Флорибана будут указаны 23 градуса. День 27-го останется пасмурным и теплым. Флорибан отметит, что утром моросил легкий дождик; согласно записям обсерватории, это случилось в 9:15 утра. За этим единственным исключением 27 июля дождя больше не будет[56].
Флорибан записывает время в своем дневнике по старому григорианскому календарю, упорно игнорируя официальный революционный стиль. Возможно, он даже не знает, что в грядущий последний день декады, 10 термидора – или 28 июля, – планируется почтить память двух героев-подростков, Жозефа Бара и Агриколя-Жозефа Виала, павших на поле битвы во имя отечества. Робеспьер раздул вокруг них шумиху, и по его предложению их тела решили поместить – с большой помпой – в Пантеон, старую церковь Святой Женевьевы, ныне ставшую республиканской святыней национальных героев.
Планы меняются. На самом деле через 24 часа или около того, на исходе дня 28 июля, предварительно должным образом отчитавшись о своих метеорологических наблюдениях, автор этого скучного дневника провозгласит, для пущего драматизма используя заглавные буквы:
ВЕЛИКИЙ ЗАГОВОР. Сегодня могло случиться одно из величайших событий, которые когда-либо знала Франция, если бы заговор был доведен до конца.
Дата 27 июля 1794 года (9 термидора, II года) действительно окажется днем заговора и контрзаговора, предполагаемого заговора, раскрытого заговора, сорванного заговора. Сам Париж, судьба революции и всей Франции – все повиснет на волоске. И в центре событий в эти 24 часа месяца термидора окажется Максимилиан Робеспьер. В ближайшие недели Флорибану не раз еще придется корпеть над своим дневником. Однако к финалу рокового дня 9 термидора шпион Робеспьера Русвиль, его горячий поклонник Станислас Леграсьё и, конечно, измученный похмельем sans-culotte Александр Верне попадут в тюрьму. Тальен примет энергичные меры в защиту своей возлюбленной Терезы Кабаррюс. А что же сам Робеспьер? Через двадцать четыре часа Робеспьер окажется в бегах – и ему будет угрожать смертельная опасность…
ЧАСТЬ I
Элементы заговора
(с полуночи до 5 утра)
Париж спит. С тех пор как в июле 1789 года состоялся штурм Бастилии, город переживает один из самых бурных и страстных периодов своей истории. Молодая Французская Республика из последних сил, не на жизнь, а на смерть, сражается против объединенных армий «старорежимной» Европы, попутно пытаясь преодолеть общенациональные разногласия и гражданские конфликты. Несмотря на то что Национальный конвент был избран демократическим путем, он приостановил традиционные демократические процедуры и использует террор в качестве средства подавления оппозиции.
Война и террор преобразили город, наполнив его жителей новой политической энергией. Крупнейший город континентальной Европы, Париж некогда упивался своей репутацией гедонистического гнезда европейской галантности, просвещенного мышления и разборчивого потребления. Теперь парижане считают себя передовым отрядом эпохи, авангардом демократических преобразований мирового масштаба. После 1789 года вся политика представляет собой хронику повторяющихся кризисов и резких смен направления, и вот-вот разразится новый кризис. Все концы сходятся на одном из ведущих деятелей революции Максимилиане Робеспьере. Его репутация патриота и демократа незыблема. Наиболее красноречивый и неподкупный из всех защитников народа, он в настоящее время – ключевой член правительства, которое, похоже, успешно справляется со своими задачами. Но прямо сейчас, когда большинство парижан дремлет в своих постелях, Робеспьер размышляет, как ему лучше поступить. Он осознает, что его враги рисуют его диктатором, который вот-вот превратится в полноценного тирана. И прямо сейчас он опасается, что они всерьез замышляют против него заговор, полагая, что от его успеха зависят их жизни. В сущности, так оно и есть. Они замышляют – и замышляют именно заговор.
Полночь
КВАРТИРА РОБЕСПЬЕРА, ДОМ 366 ПО УЛИЦЕ СЕНТ-ОНОРЕ (СЕКЦИЯ ПИК)
– Я ничего не жду от Горы; они хотят покончить со мной как с тираном; но большая часть Конвента меня услышит[57].
Робеспьер разговаривает со своим домовладельцем, мастером-краснодеревщиком Морисом Дюпле, в своей квартире в доме 366 на улице Сент-Оноре. В последнее время он рано ложится спать. Сегодня так не получится.
Длинная эмоциональная речь, которую Робеспьер произнес в Конвенте ранее в тот же день, была его первым с середины июня публичным выступлением. Он, похоже, привел в восторг присутствовавшего там якобинца из провинции Станисласа Леграсьё – но одновременно вызвал яростное неприятие и направленный лично против него гнев со стороны многих депутатов, не в последнюю очередь – его постоянных и давних политических союзников, радикальных депутатов из объединения, известного как «Монтань», или «Гора» (в Манеже, который до мая 1793 года служил в качестве зала заседаний для Конвента, эта группа получила такое название, поскольку облюбовала самые верхние скамьи на круто уходящих вверх трибунах). Сегодня вечером Робеспьер повторил речь, с которой выступал в Конвенте, перед гораздо более дружелюбно настроенной аудиторией на собрании Якобинского клуба[58]. Клуб представляет собой главную политическую ассоциацию Республики, дискуссионную палату, формирующую политику, которую депутаты впоследствии утверждают в виде законодательства. Его галереи открыты для широкой публики, и представители общественности могут стать членами клуба, уплатив довольно внушительный взнос. Клуб, среди прочего, служит и центром обширной сети партнерских и вспомогательных клубов во всех концах страны, в общей сложности насчитывающей, вероятно, свыше 150 000 членов. Встречи в клубе редко затягивались позднее десяти часов, но этот вечер стал исключением. Хотя речь Робеспьера вызвала ожесточенное сопротивление оппозиции, в конце концов его требования провести политические чистки – для уничтожения заговорщиков, угрожающих Республике, – встретили, как с волнением отметил Леграсьё, бурную поддержку – после яростных дебатов, из-за которых, собственно, он и вернулся домой так поздно.
Своим ораторским искусством Робеспьер поднял политические ставки на новый уровень, однако он чувствует, что игра стоила свеч. Он так долго говорил об «иностранном заговоре» и прочих злокозненных умыслах, но его слова не вызывали никакого отклика. Сегодня Конвент предоставил ему убедительные доказательства, подтверждающие его точку зрения: существует явный заговор против него, и руководят им его старые союзники в Конвенте из числа монтаньяров – от слова «монтань», «гора», – обвиняющие его в стремлении к диктатуре. Они думают, что тиран затаился в ожидании своего часа. Теоретически общее число членов Конвента – 749 депутатов[59]. Примерно треть из них считаются монтаньярами. Остальные равномерно распределены между центром, который часто презрительно называют «равниной» или «болотом» (или Marais), и постоянно редеющими рядами правых. Несмотря на то что они в меньшинстве, энергичная и решительная группа монтаньяров в течение года или чуть большего срока смогла в значительной степени навязать остальным свою коллективную волю в вопросах государственной политики, определявшей курс революции. Людям с «равнины» не хватило координации, а также мужества и дальновидности, чтобы реализовать свое численное преимущество. Сотня или около того недавно избранных депутатов, которые заняли места подвергшихся чистке, ушедших в отставку или умерших на своем посту, вероятно, относятся к наиболее сдержанным в политическом плане. Однако, похоже, теперь Робеспьер – столкнувшись с вопиющим заговором, созревшим на скамьях монтаньяров, – полагает, что сейчас самое время мобилизовать именно таких умеренных, составляющих «основную часть Конвента» (как он сам отмечает), чтобы они стали той важнейшей силой, которая в состоянии спасти республику и его самого.
Уже за полночь, попрощавшись с Дюпле и направляясь в свою спальню, задумывается ли Робеспьер хоть немного о том, что сегодня исполняется ровно год с тех пор, как 27 июля 1793 года он был избран в КОС? Он с уважением относится к юбилеям: старается не пропускать празднования 14 июля[60]. Может быть, он также вспоминает, что 6 мая 1789 года, когда третье сословие выступило против Людовика XVI в начале революции, было его собственным днем рождения? Однако теперь его разум вынужден сосредоточиться на ближайшем будущем, а не на том, что наверняка должно казаться ему далеким прошлым. К счастью, его маленькая, обставленная по-спартански комната практически не отвлекает от размышлений. Уже больше месяца он не занимается почти ничем другим. Старательно избегая посещать заседания Конвента и КОС, он держался особняком здесь, в своей квартире, – разве что выгуливал свою собаку, мастифа по кличке Брунт[61], на окраине города и совершал вечерние визиты в Якобинский клуб, который удобно расположен недалеко от дома Дюпле. Последний – тоже якобинец, поэтому домовладелец и арендатор часто посещают клуб за компанию.
Робеспьер был малоизвестным провинциальным адвокатом в Аррасе, когда в 1789 году его избрали от провинции Артуа в Генеральные штаты. В новом Национальном (Учредительном) собрании, а затем в Якобинском клубе он завоевал себе прочную репутацию непоколебимого защитника народных классов и дела народного суверенитета. Его враги из числа правых презрительно называли его «депутатом-народником»[62] и «народным Дон Кихотом», но он никогда не отказывался выступить с тирадой против тех или иных видных деятелей нового режима, которые, по его оценке, обманывали народ: например, Мирабо, выдающегося, но коррумпированного лидера Учредительного собрания; Лафайета, командира парижской Национальной гвардии; Дюмурье, любимого жирондистами генерала-патриота, ставшего изменником и бежавшего к австрийцам; и беспокойного герцога Орлеанского, двоюродного брата Людовика XVI. «Неподкупный», как его стали называть, неизменно оказывался выше новой государственной элиты, зачастую исповедовавшей сомнительную политическую мораль. Он претендовал и до сих пор претендует не только на то, чтобы представлять народ, но в каком-то гордом смысле даже воплощать его: je suis peuple – «я – народ»[63]. Это отождествление основано на смутной, но непреклонной вере в вечную людскую добродетель, которой всегда угрожает коррумпированная рука сильных мира сего.
Приверженность Робеспьера одновременно народному делу и Якобинскому клубу не поколебалась даже в мрачные дни, последовавшие за попыткой короля Людовика XVI бежать из Парижа в момент так называемого «бегства в Варенн»[64] в июне 1791 года. Король никогда по-настоящему не понимал дела революции и уж точно не сочувствовал ему. Изгнанного из Версаля в октябре 1789 года, его вместе с семьей поместили во дворец Тюильри в центре Парижа. Формально свободные, они сразу почувствовали себя пленниками. Намерение Людовика попытаться бежать из города раскололо политический класс, вызвав серьезную размолвку среди якобинцев. Еще до того, как униженного короля вернули в столицу из Варенна, где его и его семью удалось перехватить, среди членов Якобинского клуба возникла идея поддержки республиканизма, однако среди ее сторонников не оказалось действующих депутатов. Все последние, за исключением Робеспьера и горстки других, покинули клуб, создав новый (хотя и недолго просуществовавший) «клуб фельянов».