Шок будущего

Население обычно активно сопротивляется изменениям ритма жизни. Этим объясняется патологический антагонизм по отношению к тому, что многие называют «американизацией» Европы. Новые технологии, на чем зиждется супериндустриализм, были задуманы и воплощены в американских научных лабораториях, несут с собой неизбежное ускорение изменений в обществе и сопутствующее увеличение ритма личной жизни индивида. Хотя антиамериканские ораторы выбирают объектами своих колкостей компьютеры или кока-колу, на самом деле они возражают против вторжения в Европу чуждого ощущения времени. Америка как страна, находящаяся на острие развития супериндустриализма, являет собой образец нового, более быстрого и весьма нежелательного для многих темпа жизни.

Именно эта проблема стала символом гневного возмущения, которым было встречено в Париже открытие американских аптек. Для французов само их появление представляется возмутительным свидетельством коварного «культурного империализма» со стороны Соединенных Штатов. Американцам трудно понять такую сильную реакцию на абсолютно невинный фонтанчик содовой воды. Объясняется же эта реакция просто – в «Драгстор» испытывающий жажду француз торопливо глотает молочный шейк, а в открытом уличном бистро он может и час и два наслаждаться аперитивом. Следует отметить, что по мере распространения новых технологий за последние годы были навсегда закрыты 30 тысяч бистро, ставших жертвами, по мнению журнала «Тайм», «культуры ближнего порядка». (Вполне вероятно, что известная европейская антипатия к журналу «Тайм» сама по себе не является чисто политической, но обусловлена подсознательной коннотацией названия, которое своей краткостью и бездыханной невыразительностью экспортирует в Европу нечто худшее, чем американский образ жизни. Это название воплощает и экспортирует американский ритм жизни.)

Ожидаемая длительность

Чтобы понять, почему ускорение ритма жизни может на деле оказаться разрушительным и неудобным, важно разобраться в идее «ожидаемой длительности».

У человека восприятие времени тесно связано с его внутренними ритмами. Но реакции на течение времени обусловлены культурными факторами. Частью формирования этой обусловленности является выстраивание у ребенка череды ожиданий о длительности событий, процессов или отношений. Действительно, одна из самых важных форм знания, которое мы внушаем ребенку, есть информация о том, как долго длятся разные вещи. Это усваивается исподволь, неформально и часто подсознательно. Тем не менее без обширного набора социально адекватных ожиданий длительности ни один индивид не может успешно существовать.

С младенчества ребенок, например, узнает, что когда папа уходит утром на работу, то его не будет дома много часов. (Если папа возвращается раньше, то, значит, что-то случилось: привычная схема ломается, и ребенок это чувствует. Даже домашняя собака, приучившись к набору ожидаемых длительностей, осознает нарушение рутинного порядка.) Очень скоро ребенок учится тому, что время еды продолжается не одну минуту, но и не пять часов, что обычно это действо длится от пятнадцати минут до часа. Он выясняет, что поход в кино длится от двух до четырех часов, а визит к педиатру редко занимает более часа. Ребенок обучается тому, что учебный день в школе – шесть часов. Отношения с учителем продолжаются один год, а с бабушками и дедушками длятся намного дольше. Некоторые отношения могут длиться и всю жизнь. Для поведения взрослых людей во всех их действиях, от отправления письма до любовного акта, всегда характерно определенное, высказанное или невысказанное предположение длительности этих действий.

Именно эти ожидаемые длительности, разнообразные в разных обществах, но рано усваиваемые и глубоко укорененные, ломаются в первую очередь при изменениях ритма жизни.

Этим можно объяснить критически важную разницу между теми, кто остро страдает от ускорения ритма жизни, и теми, кто скорее наслаждается им. Если индивид не откорректировал свои ожидаемые длительности с учетом непрерывного ускорения, то, вероятно, он будет предполагать, что две ситуации, сходные во всех прочих отношениях, будут также сходными по длительности. Однако ускоряющий толчок означает, что по крайней мере ситуации определенных типов будут сжиматься во времени.

Индивид, сумевший внутренне принять принцип ускорения, понимая, что в окружающем его мире все вещи начали двигаться быстрее, производит автоматическую подсознательную коррекцию, компенсируя сжатие времени. Предвосхищение того, что ситуации будут длиться не столь долго, как раньше, помогает человеку не быть застигнутым врасплох и не пострадать в сравнении с теми, у кого ожидаемые длительности застыли, с теми, кто не предвосхищает частое укорочение длительности ситуаций.

В общем, ритм жизни следует рассматривать как нечто большее, чем расхожую фразу, источник шуток, вздохов, жалоб или этнически окрашенных насмешек. Это критически важная психологическая переменная, и ее ни в коем случае нельзя игнорировать. В прошлые эпохи, когда изменения в окружающем мире происходили медленно, люди могли (и действительно это делали) оставаться в неведении об этой переменной. Ритм жизни мог мало изменяться в течение всей жизни человека. Однако ускоряющий толчок решительно и резко ломает это положение вещей. Именно за счет ускорения ритма жизни индивид ощущает в своей жизни повышение скорости масштабных научных, технологических и социальных перемен. По большей части в своем поведении человек руководствуется тягой или отвращением к ритму жизни, навязанному индивиду обществом или группой, членом которой он является. Невозможность понять и усвоить этот принцип обусловливает опасность неспособности педагогов и психологов подготовить людей к адекватному исполнению ролей в супериндустриальном обществе.

Концепция быстротечности

Большая часть наших теоретических рассуждений по поводу социальных и психологических изменений рисует верное изображение человека в относительно статичных обществах, но дает совершенно искаженную картину современного человека. Эти рассуждения упускают важнейшую разницу между людьми прошлого или настоящего и людьми будущего. Ее точно выражает слово «быстротечность».

Концепция быстротечности предоставляет нам давно недостающее звено между социологическими теориями изменений и психологией индивидуальных человеческих существ. Объединяя их в единое целое, эта концепция позволяет нам иным способом проанализировать проблемы быстрых изменений. И, как мы увидим, она дает нам метод – грубый, но мощный – логически обоснованной количественной оценки скорости потока ситуаций.

Быстротечность есть новая «временность» повседневной жизни. Она проявляется в настроении, в ощущении недолговечности. Философы и богословы, естественно, всегда понимали, что человек эфемерен. В этом смысле быстротечность всегда была частью жизни. Но сегодня ощущение недолговечности, неустойчивости – более острое и глубокое. Так, герой пьесы Эдварда Олби «Что случилось в зоопарке», Джерри, отзывается о себе как о чем-то «постоянно преходящем», а критик Гарольд Клэрман в рецензии на пьесу Олби пишет: «Никто из нас не занимает надежное жилище – ни у кого нет истинного дома. Мы все – одинаковые люди во всех меблированных комнатах, отчаянно и лихорадочно пытающиеся наладить удовлетворяющие душу связи с соседями». Мы все на самом деле являемся гражданами эпохи быстротечности.

Однако не только наши отношения с людьми становятся более хрупкими или неустойчивыми. Если мы разделим на категории чувственный опыт человека в восприятии окружающего его мира, то сумеем определить разные классы отношений. Так, помимо связей с другими людьми, мы можем говорить об индивидуальных отношениях к вещам. Нам надо выделить отношения человека с определенными местами пребывания. Мы должны проанализировать его связи с его институциональным или организационным окружением. Мы даже можем изучить его отношение к определенным идеям или к информационным потокам, циркулирующим в обществе.

Эти пять отношений, плюс отношение к времени, формируют ткань социального опыта. Именно поэтому, как мы уже предположили выше, вещи, места, люди, организации и идеи являются базисными компонентами всех ситуаций. Именно различительные отношения человека к каждому из этих компонентов структурируют ситуацию.

Это те отношения, кототрые, когда в обществе происходит ускорение, телескопически укорачиваются во времени. Отношения, которые прежде длились в течение больших отрезков времени, имеют теперь меньшую ожидаемую продолжительность жизни. Это укорочение, сжатие служит основой возникновения почти осязаемого чувства того, что мы живем, лишившись корней, погрузившись в неопределенность, на зыбкой почве текучих дюн.

На самом деле быстротечность можно совершенно специфически определить в понятиях скорости, с которой опрокидываются наши отношения. Хотя может быть затруднительно доказать, что ситуациям, как таковым, требуется меньше времени, чтобы протечь сквозь наш опыт, нам все же может удаться расщепить их на компоненты и измерить скорость, с какой эти компоненты входят в нашу жизнь и исчезают из нее, то есть, иными словами, измерить длительность отношений.

Мы лучше поймем концепцию быстротечности, если проанализируем ее в понятиях идеи «кругооборота». Например, в продуктовом магазине молоко «обращается» быстрее, чем консервированная спаржа. Молоко чаще продается и заменяется. «Проход» молока совершается скорее. Опытный бизнесмен знает время оборота каждого товара, которым он торгует, а также общую скорость оборота для всего магазина в целом. Бизнесмен понимает, что коэффициент оборачиваемости является ключевым индикатором стабильного состояния его предприятия.

По аналогии мы можем считать быстротечность скоростью оборачиваемости различных видов отношений в индивидуальной жизни каждого человека. Более того, каждого из нас можно охарактеризовать в понятиях этой скорости, этого коэффициента оборачиваемости. Некоторым жизнь представляется более медленной оборачиваемостью, чем другим. Люди прошлого и настоящего ведут жизнь, отличающуюся «низкой быстротечностью» – их отношения отличаются долговечностью. Но люди будущего существуют в условиях «высокой быстротечности» – в условиях, в которых длительность отношений сильно усечена, а «оборачиваемость» отношений стремительна. В жизни таких людей вещи, места, идеи и организационные структуры «используются» гораздо быстрее.

Это оказывает огромное воздействие на способ, каким эти люди переживают реальность, на их ощущение вовлеченности и на их способность или неспособность справляться с ситуациями. Именно эта быстрая «проходимость» в соединении с нарастающей новизной и сложностью окружающего мира заставляет напрягать все резервы к адаптации и создает опасность шока будущего.

Если мы сможем показать, что наши отношения с внешним миром становятся все более быстротечными, то получим мощное обоснование допущения о том, что поток ситуаций набирает скорость. Кроме того, у нас есть действенный новый способ посмотреть на себя и других. Итак, давайте исследуем жизнь в обществе с высокой быстротечностью.

Часть вторая

Быстротечность

Глава 4

Вещи: общество одноразовых вещей

Барби, двадцатидюймовая пластиковая девочка-подросток, стала самой известной и популярной куклой в истории. С момента появления в 1959 году численность кукол Барби в мире выросла до двенадцати миллионов – это больше населения Лос-Анджелеса, Лондона или Парижа. Девочки обожают Барби за то, что она весьма реалистична, а к тому же ей можно менять наряды. Фирма «Мэттел», изготовитель Барби, продает для этой куклы целый гардероб, включая одежду для повседневной жизни, для званых вечеров, а также купальники и лыжные костюмы.

Недавно «Мэттел» объявила о производстве новой, улучшенной куклы Барби. У новой версии более стройная фигура, «настоящие» ресницы, а кроме того, кукла сгибается и поворачивается в поясе, что делает ее еще более человекоподобной. Фирма объявила, что впервые любая юная леди, желающая приобрести новую Барби, получит скидку, если сдаст в магазин старую куклу.

То, о чем «Мэттел» умолчала, заключается в том, что, сдавая старую куклу в обмен на технологически усовершенствованную, сегодняшняя девочка, гражданка завтрашнего супериндустриального мира, усвоит фундаментальный урок о новом обществе: отношения человека с вещами будут становиться все более временными.

Океан рукотворных физических предметов, окружающих нас, расположен посреди еще большего океана естественных, природных предметов. Но все более значимую роль в жизни индивида начинает играть искусственная, произведенная технологиями окружающая среда. Текстура пластика или бетона, радужное сияние автомобилей в свете уличных фонарей, потрясающий вид городских пейзажей из иллюминатора реактивного лайнера – все это глубинная реальность бытия современного человека. Рукотворные вещи вторгаются в жизнь человека и расцвечивают его сознание. Множество таких вещей растет взрывоподобно, как в абсолютных величинах, так и относительно природной внешней среды. Все это будет в еще большей степени, чем сегодня, верно для супериндустриального общества.

Идеалисты склонны принижать важность «вещей». Тем не менее они очень важны, и не только благодаря своей утилитарной, функциональной ценности, но и психологическому воздействию. Мы вступаем с вещами в отношения. Вещи влияют на наше восприятие непрерывности или дискретности мира. Вещи играют важную роль в структуре ситуаций, а укорочение длительности наших отношений с ними ускоряет ритм жизни.

Наше отношение к вещам есть отражение суждения о базовых ценностях. Ничто не воспринимается с большей трогательностью, чем разница между новым поколением девочек, радостно отдающих своих старых Барби в обмен на улучшенные модели, и теми девочками, которые, как их мамы и бабушки, любовно прижимают к себе старых кукол и играют с ними до тех пор, пока они не разваливаются от ветхости. В этой разнице заключается контраст между прошлым и будущим, между обществами, зиждущимися на постоянстве, и новым, быстро формирующимся обществом, основанным на быстротечности.

Бумажное свадебное платье

Отношения человека к вещам становятся все более временными, преходящими, и это можно проиллюстрировать исследованием культуры, в какой воспитываются девочки, обменивающие старых кукол на новые. Этот ребенок очень скоро узнает, что куклы Барби – не единственные материальные предметы, которые с калейдоскопической быстротой сменяют друг друга в ее юной жизни. Пеленки, слюнявчики, бумажные салфетки «Клинекс», одноразовые полотенца, одноразовые бутылки из-под газированной воды – все это часто используется и безжалостно уничтожается. Пончики продаются в жестяных формочках, которые выкидываются после однократного использования. Шпинат пакуют в пластиковые мешочки, их можно положить в кипящую воду, сварить содержимое, не вынимая из пакета, а затем выбросить пакет в мусорное ведро. Готовые замороженные блюда готовят, а часто и подают в одноразовых лотках. Ее дом представляет собой большую перерабатывающую машину, сквозь которую текут – со все нарастающей скоростью – входящие и выходящие из нее предметы. С самого рождения эта девочка прочно включается в культуру одноразовых вещей.

Идея использовать изделие один раз или пользоваться им в течение короткого времени, а затем заменять на новое противоречит глубинной структуре обществ или индивидов, проникнутых наследием бедности. Недавно Уриэль Рон, маркетолог французского рекламного агентства Publicis, сказал мне: «Французская домохозяйка не привыкла к одноразовым изделиям. Она любит хранить вещи, даже старые, и предпочитает их не выбрасывать. Мы работали на одну компанию, которая хотела поставить на рынок пластиковые одноразовые шторы. Мы провели маркетинговое исследование и обнаружили, что неприятие этого нового изделия весьма велико». Надо, однако, заметить, что это неприятие становится слабее во всем промышленно развитом мире.

Так, писатель Эдвард Мейз отмечал, что многие американцы, посещавшие Швецию в начале пятидесятых, поражались чистоте шведских городов. «Мы испытывали почти благоговение перед тем фактом, что на обочинах дорог не было бутылок из-под пива и газировки, как это, к нашему стыду, мы видим в Америке. Но наступили шестидесятые и – извольте видеть! – бутылки стали усеивать и обочины шведских дорог. Что произошло? Шведы превратились в покупающее, потребляющее и выбрасывающее общество, следуя американскому примеру». В сегодняшней Японии одноразовые салфетки стали настолько распространенными, что матерчатые носовые платки считаются теперь старомодными, даже негигиеничными. В Англии за шесть пенсов можно купить зубную щетку «Дентаматик» – одноразовое изделие с заранее нанесенной на него зубной пастой. И даже во Франции стали весьма популярными одноразовые зажигалки. От картонных молочных пакетов до ракет, выводящих на орбиту спутники, изделия, созданные для кратковременного или одноразового использования, становятся все более многочисленными и важными для нашего образа жизни.

Недавнее появление в продаже материи из натуральной или искусственной бумаги продвинуло тренд к одноразовости еще на шаг вперед. Фешенебельные бутики и магазины рабочей одежды начали открывать целые отделы, заполненные ярко окрашенными и изобретательно оформленными бумажными предметами одежды. Модные магазины предлагают умопомрачительно роскошные платья, пальто, пижамы и даже свадебные платья, сделанные из бумаги. Невеста, изображенная в одном из таких платьев, несет длинный белый шлейф бумажных кружев, из которых после церемонии, как гласит подпись под фотографией, получатся «великолепные кухонные занавески».

Бумажная одежда особенно хорошо подходит для детей. Один специалист по моде пишет: «Скоро маленькие девочки смогут ронять на платьица мороженое, рисовать на них картинки и вырезать узоры под благосклонную улыбку матери, радующейся их творчеству». Для взрослых же, склонных к творческому самовыражению, в продаже есть одежда типа «раскрась сам». К одежде прилагаются кисточки. Стоит такой набор два доллара.

Естественно, этот бумажный бум в первую очередь обусловлен дешевизной. Так, например, в одном универмаге рекламируется простое А-образное платье, о котором сказано, что оно сделано из «весьма прочной смеси целлюлозного волокна и нейлона». Платье стоит один доллар двадцать девять центов, и покупателю, несомненно, едва ли не дешевле выбросить новую вещь, чем нести ее в химчистку. Видимо, скоро так и будет. Но у распространения одноразовой культуры есть, помимо экономических, и важные психологические последствия.

Для того чтобы соответствовать природе одноразовых изделий, мы проникаемся одноразовой ментальностью. Она производит набор радикально измененных ценностей относительно собственности. Распространение в обществе одноразовых заменяемых вещей означает также уменьшение длительности отношений человека с вещью. Вместо долгой связи с какой-то одной вещью мы за короткий период времени вступаем в отношения с последовательностью однотипных вещей, сменяющих друг друга.

Пропавший супермаркет

Тенденция к быстротечности и текучести проявляется даже в архитектуре – именно в той части физической окружающей среды, которая в прошлом по большей части создавала у человека ощущение долговечности и стабильности. Девочка, обменивающая куклу Барби, не может не замечать также и мимолетность зданий и других окружающих ее монументальных предметов. Мы стираем ориентиры ландшафтов, сносим с лица земли целые улицы и города, а на их месте возводим новые, причем с головокружительной быстротой.

«Средний срок службы жилищ неуклонно сокращается, – пишет Э. Картер из Стэнфордского исследовательского института, – от эпохи практически вечных пещер до ста лет для домов, построенных в Америке в колониальный период, и до сорока лет для современных зданий». Английский писатель Майкл Вуд по этому поводу замечает, что американец «… создал свой мир вчера и точно знает, как он хрупок и переменчив. Здания в Нью-Йорке исчезают буквально за одну ночь, а лицо города может полностью измениться за год».

Романист Луис Окинклосс возмущается, что «ужас жизни в Нью-Йорке – это ужас проживания в городе без истории… Все восемь моих прадедов и прабабок жили в этом городе… и из всех домов, где они жили… до сих пор стоит только один. Вот это я и имею в виду, говоря об исчезающем прошлом». Менее родовитые ньюйоркцы, предки которых прибыли в Америку не так давно из пригородов Пуэрто-Рико, деревень Восточной Европы или с плантаций Юга, наверное, выражают свои чувства иначе. Но «исчезающее прошлое» – это реальный феномен, и, вероятно, он будет становиться все более распространенным, захватывая даже многие дышащие седой историей города Европы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Пока не существует единого общепринятого, удовлетворительного термина для обозначения новой стадии общественного развития, к какому мы, как представляется, несемся сломя голову. Социолог Дэниел Белл предложил термин «постиндустриальное» общество. В нем экономика по большей части зиждется на услугах, в нем доминируют классы высококвалифицированных специалистов и технических профессионалов; главным является теоретическое знание и интеллектуальная технология – системный анализ, математическое моделирование и тому подобное, которые сильно развиты, а технология, во всяком случае потенциально, способна к самоподдерживающемуся росту. Термин подвергся критике за предположение о том, что грядущее общество не будет основано на технологии, – упоминаний об этом следствии сам Белл старательно избегает.

Излюбленный термин Кеннета Боулдинга «постцивилизация» употребляется как противопоставление будущего общества «цивилизации» – эре стабильных обществ, сельского хозяйства и традиционных войн. Трудность с этим термином заключается в том, что он якобы намекает на то, что после цивилизационной стадии развития общества наступит эпоха варварства. Боулдинг отрицает эти обвинения с тем же жаром, с каким отстаивает свой термин Белл. Выбор Збигнева Бжезинского – «технотронное общество». Этим термином он обозначает общество, в первую очередь основанное на передовых средствах коммуникации и электронике. Против этого можно возразить, что выпячивание роли технологии, причем специфической отрасли технологии, не оставляет места для социальных аспектов общества.

Затем, конечно, существуют «глобальная деревня» и «электрический век» Маршаллa Маклюэнa – еще одна попытка описать будущее в терминах пары весьма узких измерений: коммуникации и коллективизма. Возможно применение и других терминов: трансиндустриальное, постэкономическое и т.д. Я считаю, что с учетом всего сказанного и сделанного наилучшим термином является «супериндустриальное общество». У него тоже, разумеется, есть недостатки. Им я намерен обозначить сложное, быстро развивающееся общество, зависящее от передовой технологии и основанное на постматериалистической системе ценностей.– Здесь и далее примеч. автора.