Шок будущего

Это поколение отличается от всех других еще и удивительным масштабом и объемом изменений. Конечно, в прошлом жили и другие поколения, на жизнь которых пришлись эпохальные сдвиги. Войны, эпидемии, землетрясения и голод потрясали и намного более ранние социальные порядки. Но те потрясения и сдвиги были ограничены одним сообществом или захватывали небольшую группу расположенных по соседству обществ. Требовались поколения или даже века на то, чтобы влияние этих перемен распространилось за свои первоначальные границы.

При жизни нашего поколения границы буквально взорвались и лопнули. Сегодня сеть социальных связей сплетена так туго, что последствия происходящих событий мгновенно распространяются по миру. Война во Вьетнаме меняет основы политических отношений в Пекине, Москве и Вашингтоне, вызывает протесты в Стокгольме, влияет на финансовые операции в Цюрихе, запускает тайную дипломатическую активность в Алжире.

На самом деле быстро распространяются не только современные события – можно сказать, что сегодня мы по-новому переживаем воздействие событий далекого прошлого. Прошлое снова воздействует на нас. Нас захватывает феномен, который можно было бы назвать «смещением во времени».

Событие, которое затронуло горстку народов в то время, когда оно происходило, сегодня может иметь масштабные последствия. Например, по современным меркам Пелопонесская война может считаться мелкой вооруженной стычкой. В то время как Афины, Спарта и несколько близлежащих городов-государств сражались, остальное население земного шара либо вообще ничего не знало об этой войне, либо относилось к ней абсолютно равнодушно. Индейцев, живших в Мексике в то время, та война вообще не затронула. На древних японцев она тоже не влияла.

Тем не менее Пелопонесская война решительно и глубоко изменила дальнейший ход греческой истории. За счет перемещения людей, географического перераспределения генов, ценностей и идей эта война повлияла на дальнейшие события в Риме и во всей Европе. Сегодняшние европейцы стали в определенной степени другими людьми именно потому, что произошел тот древний конфликт.

В свою очередь, в нашем тесно переплетенном мире эти европейцы влияют на мексиканцев так же, как и на японцев. Какой бы след ни оставила Пелопонесская война на генетическом портрете народов, идеи современных европейцев переносятся сейчас во все уголки мира. Таким образом, сегодняшние мексиканцы и японцы ощущают отдаленное воздействие той войны, несмотря на то что их жившие в ее время предки этого не чувствовали. Таким вот образом события прошлого, казалось бы надежно отделенные от нас поколениями и веками, снова восстают, догоняют и меняют нас сегодня.

Когда мы думаем, например, не о Пелопонесской войне, а о строительстве Великой Китайской стены, об эпидемии чумы, о битве банту с хамитами – обо всех событиях прошлого, – всегда нарастает важность накопительного воздействия, оказываемого принципом временного смещения. То, что происходило в прошлом лишь с некоторыми людьми, сегодня влияет практически на всех. Вся наша история всегда пребывает с нами, и парадоксальным образом именно это нарастание масштаба акцентирует трудность разрыва с прошлым. Происходит фундаментальное изменение масштаба перемен. Они захватывают пространство и пронзают время, добиваясь в восьмисотом поколении того, чего им не удавалось достичь прежде.

Но в этом окончательном, качественном отличии нынешнего поколения от предыдущих есть одна особенность, которую часто упускают из виду. Дело в том, что мы не просто расширили границы и увеличили масштаб изменений, а радикально поменяли темп их наступления. Сейчас, в наши дни, мы высвободили совершенно новую социальную силу – поток изменений ускорился настолько, что подействовал на наше чувство времени, произвел революцию в темпе обыденной жизни, решительно повлиял на способ, каким мы «чувствуем» окружающий нас мир. Теперь мы уже «чувствуем» жизнь не так, как ощущали ее люди прошлого. Именно это и есть кардинальная разница, которая отделяет современного человека от всех остальных людей. Дело в том, что это ускорение лежит в основе нестабильности переменчивой скоротечности, пронизывающей содержание нашего сознания, сильно влияя на способы наших отношений с другими людьми, с материальными предметами, с вселенной идей, искусства и ценностей.

Чтобы понять, что с нами происходит по мере нашего движения в направлении эры супериндустриализма, мы должны проанализировать процессы ускорения и испытать на прочность концепцию текучести и быстротечности, а без понимания роли, которую ускорение играет в поведении современного человека, все наши теории личности, да и психология, застрянут на пороге модерна, так и не переступив его. Психология без концепции текучести и скоротечности никогда не сможет с требуемой точностью учесть те феномены, которые являются по преимуществу современными.

Изменяя наше отношение к окружающим нас ресурсам, насильственно раздвигая горизонты перемен, ускоряя темп их развития, мы необратимо порвали с прошлым. Отрезали себя от старых способов мышления, чувствования и адаптации. Мы оснастили сцену общества абсолютно новыми декорациями и стремительно движемся к созданию иного общества. Это главный вопрос, основная проблема восьмисотого поколения. И именно это заставляет ставить вопрос о способности человека к адаптации – какую цену заплатит он за вход в это новое общество? Приспособится ли к его императивам? И если нет, то сможет ли он каким-то образом изменить эти императивы?

Прежде чем даже пытаться ответить на поставленные вопросы, нам необходимо сосредоточить внимание на двойственной силе ускорения, текучести и скоротечности. Мы должны научиться понимать, как они меняют текстуру бытия, как выковывают новые, незнакомые формы нашей жизни, нашей души, нашей психики. Мы должны осознать, как и почему они противостоят нам, впервые в истории угрожая взрывоподобной мощью шока будущего.

Глава 2

Ускоряющий толчок

В начале марта 1967 года на востоке Канады умер одиннадцатилетний мальчик. Умер от старости.

Рику Галланту было всего одиннадцать лет, но он страдал странной и редкой болезнью, называемой прогерией. Она проявляется ускорением старения, и по многим признакам он имел организм девяностолетнего старца. Симптомы прогерии – старческая дряхлость, склеротическое уплотнение артерий, облысение, дряблость и морщинистость кожи. По существу, Рик в момент смерти был глубоким стариком, прошедшим долгий путь биологического старения в течение коротких одиннадцати лет.

Случаи прогерии встречаются исключительно редко. Однако в метафорическом смысле высокотехнологические общества – все без исключения – страдают этим необычным заболеванием. Они не становятся старыми или дряхлыми. Но они переживают изменения, происходящие с аномальной быстротой.

Многие из нас смутно «чувствуют», что все вокруг начало двигаться быстрее. Врачи и руководители одинаково жалуются на то, что не могут угнаться за последними достижениями в своих сферах деятельности. Едва ли хотя бы одна встреча или конференция в наши дни обходится без ритуальных заклинаний о «вызове времени». Многие охвачены мрачным ощущением, подозревая, что изменения вышли из-под контроля.

Не все, однако, разделяют эту тревогу. Люди, словно сомнамбулы, продолжают шагать по жизни так, будто ничего не изменилось с тридцатых годов и не изменится впредь. Несомненно, живя в один из наиболее волнующих периодов человеческой истории, они пытаются дистанцироваться от него, отгородиться, словно это возможно – заставить перемены исчезнуть, если игнорировать их. Такие люди ищут «сепаратного мира», пытаются обрести нечто вроде дипломатического иммунитета к переменам.

Этих людей можно видеть повсеместно: пожилые отказываются активно проживать свои годы, изо всех сил стараясь избежать вторжения нового в собственную жизнь. Как бы преждевременно постаревшие в тридцать пять – сорок пять лет люди, с болью переживающие студенческие бунты, сексуальную революцию, ЛСД или мини-юбки, лихорадочно убеждают себя в том, что ведь юность всегда была мятежной и то, что происходит сейчас, не отличается от того, что случалось в прошлом. Непонимание перемен мы находим также и у молодых: студенты настолько невежественны относительно прошлого, что просто не видят ничего необычного в настоящем.

Тревожный факт заключается в том, что подавляющее большинство людей, включая образованных и умных, находят идею перемен настолько угрожающей, что пытаются отрицать ее наличие. Даже многие из тех, кто понимает, что перемены ускоряются, не анализируют это знание и не принимают этот важный социальный факт в расчет при планировании собственной личной жизни.

Время и перемены

Откуда мы знаем, что изменения ускоряются? В конце концов, у нас нет методов измерения перемен в абсолютных величинах. В чудовищной сложности вселенной, даже внутри каждого отдельно взятого общества одновременно течет практически бесконечное множество потоков перемен. Все «вещи» – от самого мельчайшего вируса до огромной галактики – являются вовсе не вещами, а процессами. Они не находятся в статическом положении, они не существуют в нирване полного отсутствия изменений, нирване, которую можно было бы использовать в качестве точки отсчета при измерении величины изменений. Таким образом, по необходимости величина изменений всегда является величиной относительной.

Кроме того, процесс изменений отличается неравномерностью. Если бы все процессы протекали с одинаковыми скоростями или если бы они ускорялись или замедлялись в унисон, то было бы невозможно наблюдать какие бы то ни было перемены. Будущее, однако, вторгается в настоящее с разными скоростями. Мы получаем возможность сравнивать скорость различных процессов по мере их развертывания. Например, мы знаем, что в сравнении с биологической эволюцией видов культурная и социальная эволюции протекают невероятно стремительно. Нам известно, что определенные общества преобразуются технологически или экономически быстрее, чем другие. Различные секторы одного и того же общества характеризуются разными темпами перемен – эту неравномерность Уильям Огборн обозначил термином «культурный лаг». Именно эта неравномерность изменения делает его измеримым.

Нам, однако, нужно мерило, которое сделало бы возможным сравнение разнообразных процессов, и таким мерилом является время. Без времени изменение не имеет смысла, а без изменений остановилось бы время. Время можно понимать как интервалы, в течение которых происходят события. Так же, как деньги позволяют нам приписывать определенные стоимости яблокам и апельсинам, время помогает нам сравнивать несходные между собой процессы. Когда мы утверждаем, что строительство дамбы потребует трех лет, то на самом деле мы говорим о том, что оно займет столько времени, сколько требуется Земле, чтобы трижды обогнуть Солнце, или столько же времени, за какое можно заточить карандаш 31 миллион раз. Время – это обменная валюта, позволяющая сравнивать скорости, с которыми протекают самые разнообразные процессы.

Учитывая неравномерность изменений и вооружившись нашим мерилом, мы тем не менее все равно столкнемся с мучительными трудностями при попытке реально измерить изменения. Говоря о скорости изменений, мы имеем в виду число событий, происшедших в течение произвольно выбранного промежутка времени. Таким образом, нам надо определить, что мы имеем в виду под «событием». Нам нужно с большой точностью выбрать интервалы. Кроме того, необходимо соблюдать осторожность и проявлять осмотрительность, делая выводы из наблюдаемых нами различий. Сегодня мы достигли впечатляющих успехов в измерении физических процессов в сравнении с процессами социальными. Например, мы точнее можем измерить скорость движения крови по телу, чем измерить скорость распространения слухов в обществе.

Несмотря на все эти оговорки, существует всеобщее согласие среди ученых – от историков и археологов до социологов, экономистов и психологов, что многие социальные процессы набирают скорость поразительно быстро и впечатляюще.

Подземные города

Рисуя картину размашистыми мазками, биолог Джулиан Хаксли сообщает: «Темп эволюции человека в течение его письменной истории приблизительно в сто тысяч раз превышает темп эволюции до появления человека». Изобретения или значимые усовершенствования, которые для своего завершения требовали около пятидесяти тысяч лет в эпоху раннего палеолита, полагает Хаксли, «окончательно внедрялись за тысячелетия; с появлением оседлой цивилизации мерой внедрения стало столетие». Ускорение, происходившее в течение последних пяти тысяч лет, было «особенно заметным в течение последних трехсот лет».

Писатель и ученый Чарльз Питер Сноу также высказывается по поводу нового видения изменений. «Вплоть до нашего столетия, – пишет он, – социальные изменения были настолько медленными, что на протяжении жизни каждого отдельного человека оставались незамеченными. Теперь ситуация иная. Скорость изменений возросла так значительно, что наше воображение начало от нее отставать». Действительно, утверждает социальный психолог Уоррен Беннис, маховик изменений раскрутился столь стремительно, что «никакое преувеличение, никакая гипербола, никакое забвение закона не может реалистически описать масштаб и скорость перемен… На самом деле представляется, что верны теперь только преувеличения».

Какие же изменения могут оправдать эту страстную речь? Давайте посмотрим на изменения, например, в процессе, посредством которого люди, в частности, создают города. В настоящее время мы переживаем невиданную прежде по масштабам и быстроте урбанизацию. В 1850 году только в четырех городах мира население составляло миллион человек. К 1900 году число таких городов достигло девятнадцати. Но уже к 1960 году в мире был уже сто сорок один такой город, а сегодня, согласно данным Эдгара де Фриза и Й. Тиссе из Гаагского института общественных наук, численность городского населения стремительно увеличивается на 6,5 процента в год. Одна эта убедительная статистика означает, что городское население планеты удваивается каждые одиннадцать лет.

Один из способов понять значение перемены подобного масштаба – это попытаться вообразить, что произойдет, если все существующие города, вместо того чтобы расширяться, сохранят свои нынешние границы. Если бы это было так, то для того, чтобы обеспечить жильем новые миллионы городских жителей, нам придется построить по дубликату для каждого из сотен городов, которые уже присутствуют на картах Земли. То есть построить новый Токио, новый Гамбург, новый Рим и новый Рангун – и все это в течение одиннадцати лет. (Этим можно объяснить, почему французские градостроители набрасывают схемы подземных городов, где будут располагаться магазины, музеи, склады и предприятия, и почему один японский архитектор запланировал постройку города на сваях в океане.)

Аналогичная тенденция к ускорению становится очевидной в отношении потребления человечеством энергии. Доктор Хоми Бхабха, ныне покойный индийский ученый-атомщик, первый председатель Международной конференции по мирному использованию атомной энергии, проанализировал этот тренд следующим образом. «Для того чтобы проиллюстрировать его, – говорил он, – давайте воспользуемся буквой Q, чтобы обозначить количество энергии, получаемой при сжигании 33 миллиардов тонн угля. За восемнадцать с половиной веков, прошедших от Рождества Христова, суммарное потребление энергии составило меньше половины Q за одно столетие. Однако к 1850 году это количество увеличилось до одного Q на одно столетие. Сегодня мы потребляем около 10 Q энергии за одно столетие». Это означает, грубо говоря, что за последнее столетие человечество использовало половину всей энергии, потребленной за истекшие две тысячи лет.

Столь же очевидным является экономический рост стран, присоединившихся теперь к гонке к супериндустриализму. Несмотря на тот факт, что они стартовали, уже имея основательную промышленную базу, ежегодный прирост потребления энергии там воистину впечатляет. Возрастает также и скорость самого ускорения.

Например, во Франции за двадцать девять лет между 1910 годом и годом начала Второй мировой войны прирост промышленного производства составил всего 5 процентов. Однако за период между 1948 и 1965 годами, то есть всего за семнадцать лет, этот рост составил приблизительно 220 процентов. Сегодня рост промышленного производства на 5–10 процентов в год не является редкостью в большинстве промышленно развитых стран. Естественно, в этом процессе можно наблюдать как взлеты, так и падения. Но тенденция видна ясно.

Таким образом, в двадцати одной стране, входящей в Организацию экономического сотрудничества и развития, – в странах в общем и целом «состоятельных» – средний ежегодный рост валового национального продукта в период между 1960 и 1968 годами составил 4,5 процента. Япония же возглавила этот список с ростом ВНП 9,8 процента в год.

В этих показателях ничуть не меньше революционного, чем в удвоении тотального производства товаров и услуг в развитых обществах каждые пятнадцать лет, причем период удвоения неуклонно сокращается. Это означает, что ребенок, достигший подросткового возраста в любом из этих обществ, буквально окружен вдвое большим количеством рукотворных вещей, чем его родители в то время, когда он был младенцем. К тому времени, когда сегодняшний подросток достигнет тридцатилетнего возраста, а может, и раньше, произойдет второе удвоение. А позднее, когда этот индивид вступит в преклонный возраст, общество, в котором он живет, будет производить в тридцать два раза больше, чем в тот период, когда он родился.

Подобные изменения в соотношении старого и нового оказывают, как мы увидим, электризующее воздействие на привычки, убеждения и самооценку миллионов людей. Никогда за всю предшествующую историю это соотношение не менялось так радикально за столь короткие отрезки времени.

Мотор технологии

В основе этих грандиозных экономических фактов находится огромный рычащий мотор, двигатель изменений – технология. Это, конечно, не значит, что технология является единственным источником общественных перемен. Социальные подвижки могут вызываться химическим составом атмосферы, климатом, изменением плодовитости и множеством других факторов. Тем не менее именно технология – главная сила, обусловливающая ускоряющий толчок.

Для большинства людей термин «технология» ассоциируется с видом дымящих сталелитейных заводов и лязгающих машин. Вероятно, классическим символом технологии до сих пор является сборочный конвейер, созданный Генри Фордом полвека назад и превращенный Чарли Чаплином в мощный социальный образ в фильме «Новые времена». Этот символ, однако, был неадекватным с самого начала и вводил в заблуждение, поскольку технология всегда была чем-то большим, нежели заводы и машины. Изобретение хомута в Средние века привело к революционным изменениям в методах ведения сельского хозяйства и было таким же технологическим достижением, как и бессемеровская печь несколькими столетиями позднее. Более того, технология включает в себя практики, так же как и машины, которые могут быть (но не обязательно) применены для их осуществления. К технологии можно отнести возникновение новых химических реакций, иных способов разведения рыб, насаждения лесов, освещения театров, подсчета голосов на выборах или преподавания истории.

Старые символы технологии еще сильнее вводят в заблуждение сегодня, когда большинство технологических процессов осуществляются без сборочных конвейеров и открытого огня. Действительно, в электронике, в космических технологиях, в большинстве новых отраслей промышленности характерными являются относительная тишина и чистота производства; порой эти качества считаются исключительно важными и необходимыми. Что касается сборочных линий, требующих организации многочисленной армии людей, выполняющих повторяющиеся простые операции, то они в настоящее время уже стали анахронизмом. Прошло время менять наши представления о символах технологии – для того, чтобы идти в ногу с ускоряющимися переменами в самой технологии.

Это ускорение часто представляют в миниатюре на примере прогресса в транспорте. Подчеркивают тот факт, чтошесть тысяч лет назад самым быстрым из доступных человеку видов транспорта для дальних расстояний были караваны верблюдов, передвигавшиеся со средней скоростью 8 миль в час. Такое положение сохранялось приблизительно до 1600 года до н. э., когда изобрели колесницу, позволившую увеличить максимальную скорость передвижения до 20 миль в час.

Это изобретение было настолько грандиозным, так трудно было превзойти заданный им предел скорости, что, скажем, почти три с половиной тысячи лет спустя, в 1784 году, когда в Англии впервые появилась регулярная почта, почтовые кареты двигались со средней скоростью 10 миль в час. Первый паровой локомотив, изготовленный в 1825 году, имел максимальную скорость всего 13 миль в час, а большие парусные суда того времени с трудом развивали вдвое меньшую скорость. Вероятно, только в восьмидесятых годах девятнадцатого века человек с помощью усовершенствованного парового двигателя смог достичь скорости 100 миль в час. Потребовались миллионы лет для того, чтобы установить этот рекорд.

Однако прошло всего пятьдесят восемь лет до того, как в 1938 году человек на воздушном судне сумел преодолеть предел скорости 400 миль в час, то есть в четыре раза больше скорости самых совершенных локомотивов девятнадцатого века. К шестидесятым годам реактивные самолеты приблизились к скорости 4 тысячи миль в час, а космические аппараты стали огибать Землю со скоростью 18 тысяч миль в час. Если построить график изменения этой скорости в течение жизни последнего поколения, то мы получим кривую, поднимающуюся вверх почти вертикально.

Тренд ускорения очевиден в любой сфере – будь то преодоление больших расстояний, достижение высот в воздухе, добыча полезных ископаемых или обуздание силы взрывов. Закономерность в этих и тысячах других статистических результатах абсолютно очевидна и усматривается безошибочно. Проходят тысячелетия или столетия, а затем, в наше время, возникает внезапный взрыв границ, и мы наблюдаем фантастический рывок вперед.

Причина заключается в том, что технология питает сама себя. Ее достижения делают возможной еще более развитую технологию, что можно отчетливо увидеть, если обратиться к процессу внедрения инноваций. Технологическая инновация включает в себя три стадии, которые связаны между собой, образуя самоподдерживающийся цикл. Во-первых, появляется творческая осуществимая идея. Во-вторых, выполняется ее практическое применение. В-третьих, новое изобретение пропитывает все общество.

По завершении этого процесса петля замыкается, когда проникновение технологии, воплощающей новую идею, в свою очередь способствует появлению новых творческих идей. Есть свидетельства того, что время между этапами этого цикла стало короче.

Это не просто верно, как часто отмечают, что 90 процентов всех когда-либо живших ученых живы до сих пор и что новые научные открытия совершаются каждый день. Эти новые идеи теперь начинают работать быстрее, чем прежде. Время между появлением новой концепции и ее практическим применением значительно сократилось. Возникает сильное различие между нами и нашими предшественниками. Аполлоний Пергский открыл коническое сечение, но прошло еще две тысячи лет до того, как оно было использовано для решения инженерных проблем. Миновало несколько столетий с того времени, когда Парацельс объяснил, что эфир можно применять для анестезии, до практического его использования с этой целью.

Такую задержку можно наблюдать и в совсем недавние времена. В 1836 году была создана машина, которая косила, молотила, связывала солому в снопы и рассыпала зерно в мешки. Она работала на технологиях, изобретенных за двадцать лет до этого. Но только сто лет спустя, в тридцатые годы двадцатого века, такие комбайны впервые массово появились на рынке. Первый английский патент на пишущую машинку был выдан в 1714 году. Но в продаже пишущие машинки появились только полтора века спустя. Прошло целое столетие с того момента, когда Николас Апперт открыл, как можно консервировать пищу, и до того времени, когда консервирование стало важной отраслью пищевой промышленности.

Теперь такие задержки между появлением идеи и ее воплощением почти немыслимы. И дело не в том, что мы стали более активными или менее ленивыми, чем наши предки, а в том, что мы изобрели всякого рода социальные механизмы, ускоряющие этот процесс. Таким образом, мы видим, что время между первой и второй стадиями инновационного цикла – между рождением идеи и ее воплощением – радикально сократилось. Например, Фрэнк Линн, изучив внедрение двадцати главных инноваций, в частности замораживания пищи, антибиотиков, интегральных схем и синтетической кожи, обнаружил, что с начала двадцатого века среднее время, необходимое для того, чтобы значимое научное открытие приняло полезную технологическую форму, сократилось на 60 процентов. Сегодня растущие научные и инновационные подразделения в промышленности целенаправленно работают над дальнейшим сокращением длительности задержек.