Иван Барков

Рассказывая о Петербурге Баркова, нельзя хотя бы не упомянуть о морозных жестоких зимах (Барков жаловался на худую одежду и обувь – каково-то ему было в петербургские морозы!), о жаре, которая иногда случалась в кратковременные летние месяцы, о слякотной весне и сырой осени, о белых ночах, к которым Барков, наверное, привык. И еще нельзя обойти вниманием те бедствия, которые пережил град Петра в годы жизни Баркова. Речь пойдет о пожарах и наводнениях.

11 августа 1736 года загорелся дом на Мойке, в котором жил персидский посол Ахмед-хан. Причиной этого пожара, который М. И. Пыляев называет «историческим», была нерадивость слуг: на дворе лежало сено, а они позволили себе (не соблюдая правила противопожарной безопасности) курить трубку. Довольно было одной искры, чтобы из нее возгорелось пламя. Огонь стремительно распространялся, перекинулся на близлежащие деревянные здания, стоящие на берегу Мойки, на Гостиный двор. Восемь часов свирепствовала огненная стихия, уничтожив множество домов, причинив значительные убытки.

24 июня 1737 года загорелись два дома, в огне исчезли более тысячи домов, погибли несколько сот человек! Причиной этого пожара был поджог. Поджигателей поймали и наказали нещадно.

16 июля 1739 года напротив Выборгской стороны за Литейным двором загорелись баржи, груженные пенькой, рыбой, хлебом и маслом. А началось все с лучины, от которой на барже вспыхнула пенька.

И в 1748 году были частые пожары.

26 мая 1761 года пожар охватил Мещанские улицы. Всё полыхало с одиннадцати утра до позднего вечера. Императрица Елизавета Петровна, явившись к месту разрушительного бедствия, лично распоряжалась тушением пожара и спасением пожитков несчастных погорельцев.

В мае 1763 года огнем были уничтожены Гостиный двор и находящиеся рядом с ним здания на Васильевском острове.

Не только погорельцы, но и все жители Петербурга страдали от пожаров. Вслед за пожарами неизбежно дорожали жилье и съестные припасы. Впрочем, как свидетельствует В. Н. Авсеенко, «предметы первой необходимости в Петербурге с открытием Ладожского канала были недороги»[62]. В его книге «История города С.-Петербурга в лицах и картинках. 1703–1903. Исторический очерк» приведены некоторые рыночные цены 1730-х годов, для нас любопытные:

«Четверик (26 кг) гречневых круп 34–40 коп., овса 15 коп., пуд (16 кг) ржаной муки 26–27 коп., крупчатой 75–78 коп., масла коровьего 1 руб. 25 коп., фунт (около 400 г) говядины 1¾ коп., гусь с печонкой 12 коп., солонина 3 коп., баранина 2 и 3 коп. за фунт»[63]. Однако всё относительно. Как справедливо заметил автор биографического очерка о Баркове Н. С. Сапов, «мизерного жалования академического копииста могло хватить разве что на водку, при тогдашней ее баснословной дешевизне. Для сравнения с окладом (годовой – в 1753 году Баркова – 36 р. плюс добавленные 14 р.) укажем, что за двадцать лет до этого (в 1735 году) при более низком уровне цен, жалование портомойницы в штате академической семинарии (открывшейся потом как гимназия и университет) было определено в 36 р. годовых, а на каждого ученика по плану ассигновалось (с учетом одежды, питания и т. п.) по 146 р. 60 ½ коп»[64].

Бедствием Петербурга с начала его основания были наводнения. При жизни Баркова они случались неоднократно. Сведения о них мы находим в изданной в Петербурге в 1826 году книге В. Н. Берха, почетного члена государственного Адмиралтейского Департамента «Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санктпетербурге». Она основана на документальных материалах, в том числе донесениях и делах государственной Адмиралтейской Коллегии.

15 сентября 1732 года, в год рождения Баркова, «была опять высокая вода»[65].

10 сентября 1736 года «была очень высокая вода», «…были почти все части города затоплены. Ветер дул от запада с такою жестокостью, что по наблюдению оказалось, что он пробегал в одну секунду 123 фута». «13 декабря выступила она (вода. – Н. М.) опять из берегов»[66].

«Наводнение 1744 года достопамятнее всех бывших. Августа 17 дня настал жестокий ветр от севера-запада, и вода поднялась только до высоты 7 футов. Сентября 9 числа задул по утру сильный ветр от востока, который выгнал почти всю воду из каналов. После обеда начал ветр отходить, и установясь от юго-запада дул с неимоверной жестокостью целую ночь. <…> Наводнение было очень велико»[67].

Ужасный день!Нева всю ночьРвалася к морю против бури,Не одолев их буйной дури…И спорить стало ей невмочь…По утру над ее брегамиТеснился кучами народ,Любуясь брызгами, горамиИ пеной разъяренных вод.Но силой ветра от заливаПерегражденная НеваОбратно шла, гневна, бурлива,И затопляла острова,Погода пуще свирепела,Нева вздувалась и ревела,Котлом клокоча и клубясь,И вдруг, как зверь остервеняясь,На город кинулась. Пред неюВсе побежало, все вокругВдруг опустело – воды вдругВтекли в подземные подвалы,К решеткам хлынули каналы,И всплыл Петрополь, как Тритон,По пояс в воду погружен (IV, 279).

«1752 года, октября 22 числа в 10 часов вечера, настал жестокий шторм от юго-запада, причинивший мгновенное наводнение. Вода поднялась до высоты 9 ½ футов сверх ординара; все острова изключая Литейную и места около Невского Монастыря лежащия, покрыты были водою. Вскоре после полуночи сбыла вода с тою же быстротою»[68].

В 1752 году 25, 27 и 28 октября поднималась вода: «28 октября невзирая на безветрие, стояла она целыя сутки и причинила много вреда жителям Васильевского острова»[69].

Наводнения были и в октябре 1755 года, и в сентябре 1756-го, и в августе 1762-го, и в ноябре 1764-го.

Когда вода отступала, жители Петербурга долго ощущали запах сырости затопленных жилищ, испорченных продуктов. И еще вонь от разложения погибших животных, размытых отхожих мест и мусорных свалок.

Работу малую високЕще вершит. Но пали руки.И стайкою наискосокУходят запахи и звуки[70].

В 2009 году в Петербурге была издана книга В. В. Лапина «Петербург. Запахи и звуки». Казалось бы, запахи и звуки XVIII века давно ушли, исчезли. Но автору книги удалось собрать их, рассказать о них так живо и увлекательно, что кажется – их ощущаешь, слышишь.

Когда в Петербурге случались пожары, ноздри щекотал запах гари.

Ночью, если Баркову приходилось идти по улицам, он вдыхал запах конопляного масла – им заправляли фонари (их гасили 1 мая и снова зажигали 1 августа).

Ранняя весна в Петербурге пахла корюшкой. «На Фонтанке треснул лед, в гости корюшка плывет»[71]. А корюшка, мелкая, очень вкусная рыбка, пахла, да и сегодня пахнет свежим огурцом. В высокоскоростном поезде «Сапсан», следующем по маршруту Москва – Санкт-Петербург, пассажиры могут ознакомиться с журналом «Саквояж СВ», на страницах которого – зазывная реклама: «Русская Рюмочная № 1. Свежайшая корюшка уже сейчас!»[72] Ну и, конечно, – адрес и телефон рюмочной, сулящей гостям и жителям Северной столицы это любимое петербуржцами блюдо.

Пасха пахла куличами.

Летом благоухали ландыши.

Там запах ландышей весь воздух наполнялТам пели соловьи, там ручеек журчал[73].

На улицах мастеровой люд благоухал луком, чесноком, редькой и водкой. Пахло навозом – и не только конским. Иной раз и коровы забредали в город.

К Троицкому дню, когда «народ, зевая, слушает молебен», в Петербург возами везли березовые ветки, полевые цветы – ими украшали церкви и жилища.

В сентябре над городом витал тонкий аромат сена. Все спешили к Сенной площади и Екатерининскому каналу – туда прибывали возы с сеном. А всем ведь надобно было на зиму запастись фуражом.

Зимой Петербург был пронизан запахом дыма – это в домах топились печи.

Открыты ставни; трубный дымСтолбом восходит голубым… (V, 21).

Но это, конечно, поэзия. Скорее, столбы были всё же бело-серыми. Сажа оседала на стенах домов великого города.

Запахи причудливо соединялись со звуками. Зимой, когда с кувшинами молока на улицы выходили жительницы Охты, под ними действительно скрипел утренний снег.

«Когда взломав свой синий лед», Нева несла его к морю и только-только начинался ледоход, то больше часа был слышен треск. Петербуржцы бежали на набережную поглядеть на это радостное весеннее зрелище. В хорошую погоду на набережную выходила и императрица Елизавета Петровна со своими приближенными.

Летом болота давали о себе знать писком комаров и кваканьем лягушек. Императрица Анна Иоанновна находила прелесть в лягушачьем пении. Это удовольствие разделял с нею Бирон. На Васильевском острове слышался гомон диких гусей и уток.

На улицах гудела многоязычная толпа – немцы, финны, шведы и другие. И еще – различные говоры русских, приехавших в Петербург из разных углов России. В праздники, да и в будни тоже, раздавалась нецензурная, пьяная ругань. Если Пушкин говорил, что русскому языку надо учиться у московских просвирен, то Баркову в Петербурге было у кого научиться сквернословию.

Крики разносчиков, крики извозчиков. «Тяжело-звонкое скаканье / По потрясенной мостовой»… Звуки военной столицы…

Люблю, военная столицаТвоей твердыни дым и гром… (IV).

«Согласно “реестру салютов” от 24 февраля 1743 года, в первый день Нового года в обеих столицах пушки били двадцать один раз. В остальных случаях количество выстрелов связывалось с пребыванием в городе царствующих особ. В Богоявление стреляли только в Петербурге и только в присутствии царицы. Если великий князь Петр Федорович в дни своего рождения и именин находился в столице, пушки били двадцать один раз, а если был в отъезде – только пятнадцать. В день святой Пасхи, если вообще не слышалось многократного, «как при державе государя императора Петра Великого», «Невского грома», царица была в отъезде. 25 апреля – в день коронации императрицы Елизаветы Петровны и 25 ноября – в годовщину ее восшествия на престол в обеих столицах сто один выстрел означал присутствие, а пятьдесят один – отсутствие правительницы. Кроме того, в последнем случае гарнизон трижды палил из ружей. Свой день рождения “дщерь Петрова” отмечала скромнее: 18 декабря пушки били тридцать один или двадцать один раз, а гарнизон три раза из мушкетов. День святого Андрея Первозванного отмечали салютом из двадцать одной пушки. годовщину победы над Лесным отмечали только в присутствии Елизаветы Петровны сто одним или пятьюдесятью одним залпом»[74].

Пушечную пальбу жаловала и Екатерина II. Торжественные церемонии, праздничные богослужения с участием царицы сопровождались пушечной пальбой.

Когда Нева освобождалась ото льда, Петропавловская крепость трижды палила из пушек. Пушечными выстрелами оповещали о наводнениях. Сегодня в полдень каждый день можно услышать пушку Петропавловской крепости.

А Петербург неугомонныйУж барабаном пробужден (V, 21).

Барабанная дробь раздавалась в разных частях города. В Петербурге квартировали гвардейские полки.

Парады, смотры, ученья военной столицы сопровождались барабанным боем, криками команд. Быть может, Барков рано осознал, что

Парады, караул, ученья —Все это оды не внушит,А только душу иссушит… (I, 423).

В Петербурге звучали колокола. Барков, конечно, различал праздничный, будничный, великопостный и заупокойный звон.

«Благовест трижды в день призывал верующих на церковную службу: в колокола били поочередно, почему этот сигнал назвали еще перебором. Когда били одновременно в три и более колоколов, получался праздничный звон (трезвон)»[75]. В 1752 году в Александро-Невском монастыре выстроили колокольню. К ней занял свое место большой колокол весом в 800 пудов. Его голос был слышен издалека.

Играла в Петербурге музыка. Это были не только полковые оркестры (у каждого полка свой марш). Играли и роговые оркестры. Они состояли из охотничьих рогов разной длины – от восьми сантиметров до двух с половиной метров. Каждый музыкант выдувал на своем рожке один лишь звук той или иной высоты. Музыканты – крепостные или солдаты – проявляли при этом необыкновенное искусство, изумлявшее иностранцев. Громкие звуки рогового оркестра далеко разносились по городу. Роговая музыка увеселяла императорских особ. Свои оркестры роговой музыки заводили и знатные вельможи. Лучшим был признан оркестр Нарышкиных, который был основан капельмейстером Марешом в 1754 году.

Еще Барков мог услышать в Петербурге цыганское пение, которое вошло в моду в царствование Екатерины Великой. Во второй половине XVIII века итальянцы завезли в Россию гитару… Но «поговорить» с семиструнной гитарой Баркову не пришлось. У гитары было четыре струны, потом пять, шесть и только в конце XVIII века она стала семиструнной…

Некогда П. А. Вяземский, обращаясь к дорогому для него прошлому, сказал:

«…В свое время все это было, жило, двигалось, вертелось, радовалось, любило, пело, наслаждалось; иногда, вероятно, грустило и плакало. Все эти люди, весельчаки, имели утро свое, полдень свой и вечер, теперь все поглощены одною ночью. Почему ночному караульщику не осветить мимоходом эту ночь, не помянуть живым словом почивших на ее темном и молчаливом лоне? Почему мельком, на минуту не собрать эти давно забытые изглаженные черты? Не расцветить их, не дать им хотя призрак прежнего облика и выражения? Почему не перелить в один строй, в один напев эти разлетевшиеся звуки и отголоски, давно умолкнувшие?»[76]

Пожалуй, этими словами П. А. Вяземского можно закончить главу о Петербурге Баркова с тем, чтобы, перевернув страницу, представить краткий очерк его биографии.

Глава третья

Жизнь поэта

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Михаил Лермонтов. Я жить хочу! хочу печали…

О смерти Баркова ходили легенды. Якобы он покончил с собой, утонув в отхожем месте. Другой вариант: он спустил с себя штаны, засунул голову в печь и задохнулся угарным газом, оставив перед смертью записку в стихах:

Жил грешно,А умер смешно.

Какой уж тут смех… И наконец – третий вариант: Барков умер от побоев в борделе[77]. Предпочтем вариант четвертый: «он умер под хмельком в объятиях женщины»[78].

Могила Баркова не найдена. Если он действительно покончил жизнь самоубийством, то его не отпевали и похоронили за пределами церковной ограды.

Он ушел в мир иной в 1768 году тридцати шести лет от роду.

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краюЯ коней своих нагайкою стегаю, погоняю…Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, —Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!Вы тугую не слушайте плеть!Но что-то кони мне попались привередливые —И дожить не успел, мне допеть не успеть[79].

Барков был похож на Владимира Высоцкого. Об этом можно судить по гравюре А. А. Осипова с оригинала неизвестного художника, предназначенной для «Пантеона русских авторов» 1801 года (издание Платона Бекетова). Энергичный поворот головы, высокий лоб, волевой подбородок, умные глаза. И длинные волнистые волосы…

Он родился в семье священника в Петербурге. Известно, что у него была сестра. Она жила под Петербургом в Сестрорецке, и Барков, уже будучи взрослым, ездил к ней. Вообще-то в семьях священников обычно было много детей, так что возможно, что и братья у Баркова имелись.

Детство, скорее всего, как у всех. Ранние впечатления бытия, летом – плавание в реке, вылазки в лес по грибы и ягоды, зимой – игра в снежки, катание с горок на санках.

В доме Баркова, конечно же, соблюдали посты и церковные праздники, исправно молились. Наверное, будущий поэт помогал отцу в церкви, пел на клиросе.

Возможно, именно отец обучил Баркова грамоте. Сначала ребенок запоминал буквы, затем по складам читал азбуку. Ну а потом – Часослов, по которому учил молитвы, потом – Псалтырь. А там, глядишь, и Новый Завет…

В 1744 году Баркова определили в духовную семинарию при Александро-Невском монастыре в Петербурге. Как писал историк Петербурга А. И. Богданов, который завершил свой труд о Северной столице в 1749–1751 годах, в семинарии «обучаются дети здешняго Санктпетербурга священнаго чина по латыни, по гречески и по еврейски, также философии и богословии, которые, обучаясь, производятся в священный чин»[80]. Таким образом, путь сына священника, которому в 1744 году должно было исполниться 12 лет, был предначертан – «в священный чин», и никуда иначе.

Во время учебы Баркова в семинарии ректором там был иеромонах Гавриил (Кременецкий).

Среди преподавателей выделялся Адам Селлий, датчанин, сын аптекаря. Он занимался медициной, а затем его заинтересовало богословие. Его пригласили в семинарию в 1734 году. Он преподавал латинский язык, а также взял на себя обучение семинаристов русскому чтению и письму, арифметике и пению. Известно, что Селлий был заикой. Трудно сказать, насколько он преуспел на педагогическом поприще. О методах его преподавания сохранились следующие сведения:

«Сказавшегося 3 недели больным ученика Селлий, по его собственным словам, “служительским хлебом и розгами в прежнее здоровье привел”. А затем, за его речи, будто его Селлий неверно и плохо учит, он “укреплял ему получше ученыя вещи плетьми, дабы он их не позабыл”»[81].

В 1737 году Селлий на некоторое время покидал семинарию, но вскоре вернулся в монастырь, занялся трудами, посвященными главным образом истории русской церкви. В 1744 году он принял православие. В 1745 году пострижен в монашество с именем Никодим и в том же 1745 году, 7 декабря, скончался и был погребен в Александро-Невском монастыре. Барков, как и другие семинаристы, мог быть на его отпевании и погребении.

Вместе с Барковым в семинарии обучались еще 73 ученика[82].

«На содержание Семинарии… шли деньги, получаемые за “гробокопательныя места”, но их было недостаточно.

Выдачи на Семинарию из монастырских сумм были крайне ограничены: в 1745 году 350 рублей, в 1746 году 270. В 1746 году, прося у Монастыря ассигнования денег, ректор Семинарии писал, что в Семинарии уже денег не имеется, а вновь как бумаги и чернил, так пищи и обуви, рубашек и прочаго одеяния непременно надобно»[83].

Но всё же и хозяйственные успехи иногда случались:

«В 1743 году заменены были новыми приобретеныя в 1738 году и изветшавшия оловянныя кружки, солонки, скатерти и настольные ручники или утиральники»[84].

Так что Барков, поступив в семинарию, пил из новой оловянной кружки и утирался относительно новым утиральником.

Пудами закупали мыло для бани – семинарское начальство заботилось не только о душевном, но и телесном здравии учеников. Чернила варили из сандала и купороса (на это тоже деньги нужны были). И еще: «для перьев закупали гусиные крылья по 3 копейки десяток и по деньге крыло»[85]. Баркову было чем писать, а может быть, и записывать свои первые опыты в сочинении стихов.

В Александро-Невском монастыре имелась прекрасная библиотека, где хранились книги на греческом, латинском и других иностранных языках, собрания сочинений классических писателей, церковные книги. Ею могли пользоваться и семинаристы.

Каждую субботу в десять часов утра в семинарии проходили диспуты. Собирались все ученики и учителя. На диспутах присутствовал ректор. С кафедры произносились речи на русском и латинском языках. Обращаясь к воспитанникам, ректор говорил «о пользе наук, о союзе наук с добродетелью и что всякая наука красна только добродетелью»[86].

О телесных наказаниях в семинарии мы уже упоминали. Некоторые семинаристы бежали. Если их ловили, то по возвращении в семинарию секли розгами, били кнутом.

Барков «убежал» от, казалось бы, предначертанной ему судьбы. В 1747 году в Петербурге при Академии наук был основан университет. Предполагалось, что там будут помимо вольнослушателей на казенном содержании обучаться 30 студентов. Кузницей студенческих кадров стали Московская славяно-греко-латинская академия и Петербургская Александро-Невская духовная семинария. В Москву отбирать наиболее способных семинаристов для Академического университета отправился Тредиаковский. В Петербурге этим занялся Ломоносов. 26 апреля 1748 года он направил в Академическую канцелярию «Доношение»:

«1. Сего Апреля 24 дня приходил ко мне из Александро-Невской семинарии ученик Иван Борков и объявил, что он во время учиненного мною и г. профессором Брауном (Иосиф Адам Браун (1712–1768), профессор философии Академического университета. – Н. М.) экзамена в семинарии не был и что весьма желает быть студентом при Академии Наук; и для того просил меня, чтоб я его экзаменовал.

2. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинского на российский язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что он профессорские лекции разуметь может. При экзамене сказан был от учителей больным.

3. При том объявил он, что учится в школе пиитике, и что он попов сын, от роду имеет 16 лет, а от вступления в семинарию пятый год и в стихарь не посвящен (то есть не рукоположен в священный сан. – Н. М.).

И ежели Канцелярия Академии Наук заблагорассудит его с прочими семинаристами в Академию потребовать, то я уповаю, что он в науках от других отменить себя может.

О сем доносит Профессор Михайла Ломоносов

1748 года Апреля 26 дня»[87].

Барков был зачислен в студенты Академического университета. Прощай, семинария! 10 мая 1748 года его прислали в Академию наук. 27 мая 1748 года – эта дата стояла под указом о том, что он, Барков, принят в университет со студенческим жалованьем. Однако прежде чем приступить к студенческим занятиям, по соответствующему распоряжению его направили в Академическую гимназию с тем, чтобы он там доучился.

В написанном в 1850-х годах неизвестным автором биографическом очерке «Вакханалический певец Иван Семенович Барков», предваряющем рукописный сборник его сочинений (он хранится в Государственном архиве литературы и искусства) об обучении и воспитании Баркова в гимназии сказано так:

«О пребывании его в гимназии не осталось ничего известнаго, и мы можем только гадательно, на основании дошедших до нас сведений о состоянии тогдашней гимназии, судить насколько оно принесло ему пользы, которую мы и постараемся сейчас охарактеризовать.

В то время гимназия, или точнее – состояние ея, представляло весьма печальное зрелище. Трудно было в ней чему-либо научиться, трудно было приохотиться к учению, а еще труднее – не испортиться, не развратиться нравственно. Воспитанников содержали гадко – жалованье им выдавалось неисправно, а иногда и совсем не выдавалось, так что большая часть воспитанников ходила в рубище, шаталась по городу, производя различные пакости!..

Преподаватели, будучи почти все из немцов, смотрели весьма не дружелюбно на своих русских питомцев, которых, вообще всех, они считали за диких варваров. <…>

Все управление академии находилось в руках Шумахера (Иоганн Даниил Шумахер (1690–1761), в 1714 году был приглашен на службу библиотекарем книжного собрания Петра I и его кабинета редкостей, руководитель Академической канцелярии. – Н. М.), библиотекаря, подлаго, корыстолюбиваго человека, интригана в высшей степени и, вдобавок еще, наделеннаго зверским характером. Он самовластно распоряжался в академии, выдавая или не выдавая, по своему произволу жалованье профессорам. А уже о воспитанниках и говорить нечего – он делал с ними что хотел, доказательством тому мы можем привести следующее: гимназисты, не получая долгое время жалованья, пожаловались на Шумахера. Ему сделали выговор. Тогда Шумахер призвал их и, не помня себя от злобы, велел беспощадно выдрать их батогами, и колотя предварительно по лицу!..»[88]

О пребывании Баркова на студенческой скамье Академического университета известно неизмеримо больше, нежели о его учебе в Академической гимназии. Мы знаем, кто были и кем стали его соученики, кто были его преподаватели, какие предметы, будучи студентом, Барков изучал. Сохранились характеристики Баркова, данные ему учителями, документы о его проступках и полученных им наказаниях.

Сначала об университетских товарищах Баркова. Среди них были те, кто внес вклад в отечественную науку, литературу, культуру, педагогику: А. А. Барсов, Б. А. Волков, А. И. Дубровский, Н. Н. Поповский, С. Я. Румовский, Ф. Я. Яремский[89].

Антон Барсов (1730–1791) – сын управляющего Московской синодальной типографией. Весьма образованный и одаренный, он обучался в Московской славяно-греко-латинской академии. Был наделен редким математическим дарованием, при этом отличался успехами и в словесных науках. С 1755 года преподавал в Московском университете математику. В 1761 году стал ординарным профессором на кафедре красноречия, в торжественных речах прославлял науку.

Борис Волков (1732–1762) – сын церковного сторожа. Попал в Академический университет из Московской славяно-греко-латинской академии. Обладал несомненными математическими способностями, но получил «распределение» на должность академического переводчика. Особое место среди выполненных им работ занимают перевод с французского языка древнеиндийского собрания басен и рассказов и перевод трактата Цицерона «О должностях».

Андреян Дубровский (1732 – после 1761) – сын дьячка. Ученик Московской славяно-греко-латинской академии. Сочинял стихи, басни, загадки, сатирические эпитафии. Автор дидактической поэмы «На ослепление страстями». Переводил эпиграммы и элегии. Перевел стихами трагедию Вольтера «Заира». В 1757 году назначен академическим переводчиком.