Иван Барков

Наталия Ивановна Михайлова

Иван Барков

Граф. У тебя прескверная репутация!

Фигаро. А если я лучше своей репутации?

Бомарше. Безумный день, или Женитьба Фигаро

© Михайлова Н. И., 2019

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2019

Предисловие

Не смею вам стихи БарковаБлагопристойно перевесть,Ни даже имени такогоНе смею громко произнесть![1]

Это четверостишье Пушкин записал в альбом Анны Петровны Керн. Стихи Баркова – вовсе не стихи того самого Баркова, который до сих пор известен прежде всего как поэт-порнограф. И Барков здесь – не тот самый Иван Семенович Барков, а его однофамилец Дмитрий Николаевич Барков, петербургский чиновник, театрал, переводчик, член общества «Зеленая лампа», знакомый Пушкина и А. П. Керн. Пушкинская шутка – комическая гримаса мнимого ужаса: Барков – воплощенная неблагопристойность, даже его имя нельзя произнести при даме. А впрочем:

Что в имени тебе моем?Оно умрет, как шум печальныйВолны, плеснувшей в берег дальный,Как звук ночной в лесу глухом (III, 155).

Нет, имя Баркова не умерло. Его срамная поэзия живет и увлекает всё новые поколения читателей. Известные творения поэта XVIII века по понятным причинам не печатались, но распространялись во множестве списков, «получили народность» и более того – умножались всё новыми и новыми сочинениями, Барковым не написанными, но ему приписанными. (Скажем сразу: «Лука Мудищев» – не Баркова, а другого охальника сочинение.) Так было и в XVIII, и в XIX веках. Наконец, на исходе XX столетия стихотворения Баркова, и даже те, что ходили под его именем, предали тиснению, изучили, откомментировали. Казалось бы, сбылось пророчество Пушкина, который, беседуя с Павлушей Вяземским, сыном П. А. Вяземского, сказал:

«Вы не знаете стихов… Баркова… и собираетесь вступить в Университет? Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение… Для меня сомнения нет… что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут полное собрание стихотворений Баркова»[2]. Так-то оно так, но и в этом разговоре Пушкин шутит. Рекомендация юному другу непременно прочитать стихи Баркова, коль скоро он собирается стать студентом, сродни настоятельным наставлениям гусарского офицера Зурина, советующего Петруше Гриневу привыкать к службе, а именно пить пунш и играть на биллиарде (на деньги, конечно). Так что не будем излишне серьезно воспринимать и пушкинскую высокую оценку Баркова, и признание огромного значения его сочинений. Вероятно, в этом есть шутливое преувеличение.

И всё же, шутки шутками, а Баркова и барковиану действительно издали, причем издали с максимальной полнотой. Ну и что? Поклонники такого рода литературы получили возможность многократно в разных вариантах прочесть зарифмованное слово из трех букв, которое всё еще можно увидеть на заборах, на стенах грязных подъездов и сортиров. Но, во-первых, не будем ханжами, а, во-вторых, в изданиях сочинений Баркова есть и вполне пристойные стихотворения, есть переводы Горация, Федра, других авторов, труды по российской истории. К тому же Барков был еще издателем и редактором, первым издал сатиры Антиоха Кантемира, присовокупив к ним жизнеописание сатирика. Так что творческое наследие Баркова несомненно требует осмысления, как нуждается в изучении и его биография. Увы! Нам недостает многих достоверных сведений, документов. Ведь даже имя его отца, петербургского священника, в разных источниках названо по-разному: то ли Иван, то ли Степан, но всё же скорее всего Семен. Как звали его матушку, мы не знаем.

С Барковым (его фамилия писалась и как Борков) связано много легенд.

Мне осталась одна забава:Пальцы в рот – и веселый свист.Покатилась дурная слава,Что похабник я и скандалист[3].

Барков, как и живший более полутора веков спустя Есенин, поэтическое признание которого приведено выше, не сводится к «дурной славе». Да, были драки и пьяные дебоши, были трактиры и бордели. Но что стояло за драками, пьянством и распутством? Кто вы, господин Барков?

К настоящему времени «баркововедение» достигло значительных успехов. Появились научные публикации, посвященные Баркову – ученику М. В. Ломоносова (интересно!), его роли в литературной полемике, в которой участвовали Ломоносов, А. П. Сумароков, В. К. Тредиаковский (очень интересно!), его работе издателя и комментатора (очень познавательно!). Исследователи не только России, но и других стран опубликовали статьи о жанровом и стилистическом новаторстве Баркова, о его экспериментаторских поисках, о его диалоге с европейской литературой.

В защиту Баркова выступила «дружина ученых и писателей», которая, по словам Пушкина, «всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности» (VII, 137). Правда, «дружина писателей» – в данном случае может быть слишком сильно сказано. Но всё же знаменательно, что о Баркове писали прозаики, драматурги, поэты XX века.

Андрей Битов написал культурологическое эссе «Барак и барокко (Барков и мы)».

Леонид Зорин в пьесе «Царская охота», которая долгое время не сходила со сцены, была экранизирована, сочувственно отозвался с помощью своего персонажа – пиита Кустова о Баркове:

«Ах, Боже святый, что за кудесник, таких уж нет. Все помнят одни срамные вирши, а знали б его, как знал его я! Как мыслил, судил, как верен был дружбе, а как любил безоглядно! Высокий был, ваше сиятельство, дух…»[4]

Олег Чухонцев посвятил Баркову свое стихотворение, которое так и назвал – «Барков»:

Храпел мясник среди пуховых облаков,Летел ямщик на вороных по звездной шири.А что же ты, иль оплошал, Иван Барков,Опять посуду бил и горло драл в трактире.<…>Но вздор накатит – и разденется душа,И выйдет голая – берите на забаву.Ах, Муза, Муза, – до чего же хороша! —Идет, бесстыжая, рукой прикрыв жураву[5].

Андрей Вознесенский в интервью в газете «Московский комсомолец» вспоминал Баркова, которого, как говорил он, «у нас считают порнографом»: «Но в сравнении с тем, что происходит сейчас, это идиллическая, целомудренная порнография»[6].

Наталья Муромская в адресованном Баркову стихотворении, в котором отразились некоторые накопленные о поэте XVIII столетия знания, писала уже в XXI веке:

Живу сегодня я надеждой:Когда-нибудь, Иван Барков,Поэт борделей, кабаков,С душою пламенной и нежной,Пусть сквернослов, но правдолюб(А был он именно таков —Иван Семенович Барков),Спустя века нам будет люб.К тому ж, ревнитель просвещенья,Он Кантемира издавал.Сиял Баркову свет ученья.Он Ломоносова знавал.Гораций, Федр, еще французы —Барков их славно перевел.Напев его задорной МузыИ здесь Баркова не подвел.Нет, нет, конечно, не случайноПро жизнь его хотим узнать.Он – человек, а значит – тайна.Но можно ль тайну разгадать?[7]

Нам остается только откликнуться на заключенный в этих стихах призыв – самоотверженно попытаться разгадать тайну Баркова, не претендуя, разумеется, на единственно возможный ответ.

Глава первая

Время. 1732—1768

О время!

Екатерина II. О время!

Время Баркова началось в 1732 году. Второй год в России царствовала Анна Иоанновна, племянница Петра I. В январе 1732 года вместе с двором она переехала из Москвы в Петербург – городу на Неве был возвращен статус столицы Российской империи.

Когда родился Барков, Ломоносову исполнился 21 год, Сумарокову – 15 лет, Тредиаковскому – 29 лет. В тот же год, что и Барков, появились на свет президент Соединенных Штатов Америки Джордж Вашингтон и Бомарше, автор комедии «Безумный день, или Женитьба Фигаро», которую А. С. Пушкин советовал перечесть в минуты уныния.

Чему, чему свидетели мы были!Игралища таинственной игры,Металися смущенные народы;И высились и падали цари;И кровь людей то славы, то свободы,То гордости багрила алтари (III, 341–342), —

Так Пушкин в 1836 году написал о своем времени. Но пушкинские строки можно отнести не только к его эпохе. В них – универсальная формула истории человечества всех времен и народов. В них – и трагическое время Баркова, которое закончилось для него в 1768 году, когда русский престол шестой год занимала Екатерина II.

1732–1768 годы – эпоха заговоров и дворцовых переворотов, когда менее чем за 40 лет на троне сменили друг друга три императрицы и два императора. Это эпоха фаворитов, «жадною толпой стоящих у трона», их стремительных взлетов и не менее стремительных падений, интриг, доносов и казней. Это «громкий век военных споров», войн, которые Россия вела на западе и на востоке, Семилетней войны, в которой она принимала участие.

Барков не служил в армии, не воевал, был далек от двора и не участвовал в дворцовых переворотах. Он не был участником исторических событий. Скорее всего, не был и их свидетелем. Но он был их современником. Впрочем, Пушкин однажды иронически заметил, что и в таком случае все равно можно иметь свой взгляд на историю. П. А. Вяземский сохранил в записной книжке такой рассказ Пушкина:

«Пушкин забавно рассказывал следующий анекдот. Где-то шла речь об одном событии, ознаменовавшем начало нынешнего столетия (имелось в виду убийство Павла I в 1801 году. – Н. М.). Каждый вносил свое сведение. “Да чего лучше, – сказал один из присутствующих, – академик *** (который также был налицо) – современник той эпохи и жил в том городе. Спросим его, как это все происходило”. И вот академик *** начинает свой рассказ: “Я уже лег в постель, и вскоре по-полуночи будит меня сторож и говорит: извольте надевать мундир и идти к президенту, который прислал за вами. Я думаю себе: что за притча такая, но оделся и пошел к президенту, а там уже пунш”. Пушкин говорил: “Рассказчик далее не шел; так и видно было, что он тут же сел за стол и начал пить пунш. Это значит иметь свой взгляд на историю”»[8].

По части пунша можно не сомневаться: Барков всегда отдавал должное горячительным напиткам. Что же касается его взгляда на историю его времени, то какими-либо сведениями на этот счет мы, увы, не располагаем. А потому нам придется довольствоваться взглядами историков и писателей, обращаться к документам XVIII столетия, чтобы представить, в какое же время он жил.

В зеркале сатиры Пушкина и М. Е. Салтыкова-Щедрина история Российской империи XVIII века представлена историей села Горюхина и города Глупова. Горюхинцы и глуповцы переживают междоусобицы, смену власти, всяческие притеснения. Салтыков-Щедрин, по-своему продолжая Пушкина, блистательно воссоздал эпоху дворцовых переворотов: авантюристки-градоначальницы сменяют друг друга. Их поддерживают пьяные солдаты из местной инвалидной команды (намек на роль гвардии, которая штыками прокладывала императрицам путь к трону): «Вот наша матушка! Теперь нам, братцы, вина будет вволю!»[9] Глуповцы всякий раз «шарахаются к колокольне», сбрасывают с раската то Ивашку, то Семку (вот он – «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»). Обыватели же всякий раз поздравляют друг друга, лобызаются и проливают слезы. Картина безрадостная, но точная.

В образе градоначальницы Ираиды Лукиничны Палеологовой Салтыков-Щедрин запечатлел Анну Иоанновну, в царствование которой в 1732 году часы начали отсчитывать время Баркова: «…бездетная вдова, непреклонного характера, мужественного сложения с лицом темно-коричневого цвета, напоминавшим старопечатные изображения»[10].

Но прежде чем говорить об Анне Иоанновне и ее царствовании, на которое приходятся годы детства нашего героя, несколько слов о 1732 годе, в котором начиналась жизнь Баркова.

Возьмем подшивку «Санктпетербургских ведомостей» за 1732 год. (Нам повезло – тот экземпляр, который нам предоставили в отделе редких книг научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова, держал в руках А. С. Пушкин – он подарил его, как и подшивки этой газеты за другие годы, своему приятелю, библиофилу Сергею Дмитриевичу Полторацкому.)

Когда листаешь плотные, пожелтевшие от времени страницы, сразу обращаешь внимание на то, что российскому читателю предлагаются новости из многих стран – Италии, Испании, Германии, Франции, Польши. В этих сообщениях – тоже история, но история «домашним образом»:

Римский папа «жестоко занеможествовал», но «к вящей радости стало Папе легче».

«Обретающаяясь в стране Шабли рысь чинит великие причины, понеже она несколько баб и детей заела, а однако ж поимать оную невозможно».

На острове Корфу «появились… красноватыя летучия мыши, которых на корабельные парусы так много насело, что их с великим трудом собрать могли».

«Его королевское высочество Герцог Лотарингский забавлялся… в Волмерстате ловлею… на которой… 4 серн, 58 зайцев, да 2 лисиц застрелил»[11].

Читая «Санктпетербургские ведомости» этого года, можно узнать, какие товары предлагались покупателям. Любопытно объявление Санкт-Петербургской главной портовой таможни:

«Звание конфискованным товарам, которые проданы быть имеют, а имянно:

Ленты с золотом и серебром

Кисея

Пуговицы, обшитые золотом и серебром

Кофейник серебряный

Шапка женская парчовая с кружевом золотым…»

В длинном списке – чулки мужские и женские, рукавицы кожаные, водка двойная хлебная, рейнское белое вино, чаи, цветки бумажные, рукомойники жестяные… Впрочем, вряд ли священник, в доме которого родился сын Иван, покупал что-либо в портовой таможне…

Главные же сведения в газете – о императрице, о торжествах и парадах, которые она иногда созерцала с балкона, о ее поездках в адмиралтейство, где она «изволила… там на стапеле стоящие военные корабли осмотреть», в оранжерею, где «особливо понравился Ея императорскому Величеству из… плодов ананас называемый», в Кунсткамеру и библиотеку Академии наук (в университете Академии будет учиться Барков, станет академическим переводчиком). Всё правильно: «Ея Величество всемилостивейшая наша Государыня Императрица изволит в государственных делах к бессмертной своей славе с неусыпным трудом упражняться»[12].

Таков был год рождения Баркова, таков был исполненный великолепия фасад Российской империи в царствование Анны Иоанновны. Но что скрывалось за фасадом?

«Это царствование – одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней – сама императрица», – утверждал В. О. Ключевский. «Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве»[13], – такой представил ее историк, не забыв о ее «злом и малообразованном уме» и «ожесточенной жажде запоздалых удовольствий». Обратил внимание Ключевский и на ее упоение «безотчетной властью», ее «празднества и увеселения, поражавшие иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием». И еще – на то, что «большим удовольствием для нее было унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом»[14].

Тредиаковский, «трудолюбивый филолог», теоретик литературы, переводчик, поэт, вклад которого в развитие русской поэзии неоспорим (он первый разработал теорию силлабо-тонического стихосложения и первый применил ее на практике), будучи придворным стихотворцем, вынужден был от дверей тронного зала на коленях ползти к престолу «императрис» Анны Иоанновны, чтобы вручить оной очередное похвальное слово или торжественную оду, сочиненную в ее честь. На коленях полз автор получившего необыкновенную популярность перевода французского романа П. Тальмана «Езда в остров любви», сочинитель песенки о весне, птичках синичках, которую распевали в городах и деревнях России, ученый, аттестованный профессорами Сорбонны, преподаватель Академического университета, ставший в 1845 году, уже после кончины Анны Иоанновны, академиком… У него будет учиться Барков, принятый в университет в 1848 году…

Заслуги перед отечественной словесностью и просвещением не избавляли от унижения, насмешек и даже от побоев.

В «Отрывках из писем, мыслей и замечаний» Пушкина есть такая запись:

«Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца» (VII, 40).

В записи Пушкина речь идет о знаменитой «забавной свадьбе», описанной в романе И. И. Лажечникова «Ледяной дом». Устроителем этой свадьбы, задуманной императрицей как часть грандиозных празднеств в честь победы над Турцией осенью 1739 года, был кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, а вынужденным участником – В. К. Тредиаковский.

По приказу Анны Иоанновны между Адмиралтейством и Зимним дворцом был выстроен изо льда дом. Изо льда соорудили сени, два покоя, баню. Даже рамы и стекла в окнах были ледяными. Но баню топили соломою. Ночью в окнах зажигали свечи, дом освещали разноцветные огни плошек. Петербуржцы и иностранные гости Северной столицы сбегались поглазеть на необыкновенное зрелище. Как знать, может быть, в толпе стоял и семилетний Ваня Барков. Быть может, и он, будущий поэт, изумлялся, глядя на ледяные пирамиды и пушки, на ледяных дельфинов и огромного ледяного слона. Днем из хобота изливался фонтан воды, ночью – огненный фонтан горящей нефти: в императорской потехе соединилось поистине несоединимое – лед и пламень.

17 февраля 1840 года состоялась шутовская свадьба князя М. А. Голицина (его, придворного шута, звали Квасником, потому что он подносил государыне квас) и придворной калмычки Бужениновой. Для князя это было наказание за то, что он за границей принял католичество и женился на итальянке. Разумеется, по возвращении в Отечество его вернули в лоно православной церкви. Что сталось с его иноземной женой после того, как она попала в Тайную канцелярию, неизвестно. Свадьбе предшествовало маскарадное шествие: жители России – вотяки, татары, калмыки и прочие (кто на оленях, кто на собаках, а кто и на свиньях) – в национальных костюмах плясали и пели народные песни.

Какую же роль в этом театральном действе, по-своему знаменующим государственную мощь Российской империи, единение всех живущих в ней народов, должен был сыграть Тредиаковский? Конечно же, роль придворного пиита. Ведь участвовали же в организации праздника художники Караван и Вишняков, архитекторы Трезини и Бланк. Так что без пиита никак нельзя.

Когда Тредиаковского привезли к Волынскому, то он позволил себе не сразу согласиться сочинить стихи в честь новобрачных. Тогда кабинет-министр и его офицер стали жестоко избивать несчастного поэта. Стихи пришлось написать. В маске и шутовском костюме Тредиаковского привезли к ледяному дому с тем, чтобы он сам продекламировал свои вирши.

Побои, полученные Тредиаковским, были настолько сильны, что он поспешил написать завещание, в котором распорядился книги свои передать в академическую библиотеку.

В 1840 году был казнен обидчик Тредиаковского Волынский – правда, не только за побои, Тредиаковскому нанесенные. Кабинет-министр, некогда в бытность свою губернатором Архангельска проворовавшийся, злоупотреблявший властью во время губернаторства в Казани, писавший доносы на фельдмаршала Миниха, был обвинен в заговоре, в умысле на захват престола. Народное предание окружило Волынского ореолом мученичества, представило борцом с фаворитом Анны Иоанновны Бироном, с немецким засильем в Российском государстве. Так представил его впоследствии и К. Ф. Рылеев, приглашая отца семейства привести сынка к могиле мученика:

Да закипит в его грудиСвятая ревность гражданина[15].

В царствование Анны Иоанновны казни были делом обыкновенным. «Тайная канцелярия, – писал В. О. Ключевский, – работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получала утонченно жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек, из которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы»[16].

Упоминание В. О. Ключевского о несчастном священнике, посаженном на кол, дает основание полагать, что и семья священника Баркова жила в атмосфере доносов и казней. Ее тоже могли коснуться репрессии этого страшного времени. Бог спас.

Когда речь идет о жестокости царствования Анны Иоанновны, пожалуй, надо вспомнить о ее страстном увлечении охотой. Во дворце во всех углах и простенках стояли ружья для того, чтобы она могла из окон стрелять в пролетающих птиц. В Петергофе для императрицы устраивались охоты с высоких повозок. Повозки ставили в центре поляны, окруженной стенами из корабельного полотна. По коридору, также огороженному полотняными стенами, загонщики гнали крупных и мелких зверей – волков и медведей, оленей и кабанов, рысей, зайцев. Ну а императрице оставалось только отстреливать зверье и гордиться своими охотничьими трофеями. Так, в 1740 году чуть больше чем за два месяца царственная Диана-охотница убила 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайцев, 68 диких уток, 16 птиц. Мужественные забавы императрицы не исключали проявлений доброжелательности и кротости. Во всяком случае леди Рондо, жена английского резидента при русском дворе в царствование Анны Иоанновны, описывает ее так:

«Она почти моего роста, чрезвычайно полна, но несмотря на это, хорошо сложена и движения ее свободны и ловки. Она смугла, волосы ее черны, а глаза темно-голубые; во взгляде ее есть что-то царственное, поражающее с первого разу. Когда же она говорит, то на губах ее появляется невыразимо приятная улыбка. Она много разговаривает со всеми и в обращении так приветлива, что кажется, будто говоришь с равной себе; однако же она ни на минуту не теряет достоинства государыни. Она, по-видимому, очень кротка, и если бы была частным лицом, то, так я думаю, считалась бы чрезвычайно приятной женщиной»[17].

Леди Рондо отмечает и простоту в обхождении «первого любимца ее величества» обер-камергера графа Бирона, и любезность фельдмаршала графа Миниха. Заметив, что «видеть, как такой человек (Миних. – Н. М.) подражает ужимкам щеголя – все равно, что видеть резвость коровы», она пишет своей подруге:

«…Он один из самых любезных кавалеров здешнего двора и когда находится в обществе дам, то старается высказывать веселость и нежность… Если бы вы находились в обществе этого господина, который, судя по газетам, убил тысячу и даже десять тысяч людей, то вы очень удивились бы, увидев, как он, с томными глазами, прислушивается к вашему голосу, потом вдруг схватывает вашу руку и целует ее с восторгом. Но вы удивились бы еще более, заметив, что он считает необходимым обращаться подобным образом со всеми женщинами»[18].

Ну что же, недаром XVIII век называют веком чувствительности.

В начале октября 1740 года Анна Иоанновна занемогла. Почечно-каменная болезнь уложила ее в постель. 17 октября 1740 года императрица почила в Бозе. Перед смертью она объявила наследником престола двухмесячного сына своей племянницы Анны Леопольдовны Ивана Антоновича, регентом же при нем – Бирона. Тот стоял в ногах умирающей императрицы и плакал. Как сообщает английский посланник Э. Финч, «Ее Величество, глядя на него, сказала ему “Небось!” (Nie bois) – обычное выражение в этой стране, обозначающее “Не бойся!” (Never fear)»[19]. Так закончилось царствование Анны Иоанновны, во время которого были подписаны Рештский трактат между Россией и Персией (и Персии возвращены провинции на южном побережье Каспийского моря), а затем и Гянджинский мирный договор (по которому Россия получила от Персии ранее завоеванные Петром I Баку и Дербент); Россия, участвуя в «войне за польское наследство», возвела на польский трон угодного ей Августа III вместо избранного на трон королем неугодного Станислава Лещинского; победоносно завершена Русско-турецкая война: взяты Азов, Перекоп, Бахчисарай, Очаков, Хотин (М. В. Ломоносов написал прекрасную «Оду на взятие Хотина»); заключен Белградский мир с Турцией, России возвращен Азов; основаны крепости Оренбург, Челябинск, город Барнаул… Что же касается просвещения (а XVIII век – век просвещения), то в царствовании Анны Иоанновны состоялась Великая Северная экспедиция (так называемая Вторая Камчатская), в которой участвовали В. И. Беринг, С. И. Челюскин, Д. Я. и Х. П. Лаптевы, С. П. Крашенинников, Г. Ф. Миллер; в Петербурге испанской труппой поставлены первая в России опера Франческо Арайя «Сила любви и ненависти» и его же опера по либретто Сумарокова «Цефал и Прокрис», основана танцевальная школа Ж. Б. Ланде, положившая начало русскому балету. В России работали физик Г. В. Крафт и математик Х. Гольдбах, художник А. М. Матвеев, в Петербурге творили Сумароков, Ломоносов, Тредиаковский (с ними Баркову еще предстояло встретиться), в Париже сочинял стихи русский посланник А. Д. Кантемир (сатиры которого Баркову еще предстояло издать).

Через две недели после кончины Анны Иоанновны ее внучатый племянник Иван Антонович стал императором Всероссийским Иоанном VI.