Томас С. Элиот. Поэт Чистилища

Кирпичную стену, разделявшую двор Элиотов и двор Mary Institute, тоже приходилось регулярно мыть…

«На окраинах – продолжает Твен, – перемены достаточно заметны, особенно в архитектуре жилых домов. Прекрасные новые дома благородны, красивы и вполне современны. Кроме того, они стоят особняком, окруженные зелеными газонами, тогда как жилища прежних лет стоят стена к стене на целые кварталы, и все – на один образец, с одинаковыми окнами в полукруглых наличниках резного камня…»

В 1892 году в Сент-Луисе побывал начинающим журналистом Теодор Драйзер, который писал: «По контрасту с Чикаго Сент-Луис совсем не кажется метрополией. Он богат и успешен, но отличается совсем другим настроем и растет гораздо медленнее… Я тотчас же вышел на Сосновую улицу (Pine street) и принялся разглядывать вагончики городского трамвая, желтые, красные, оранжевые, зеленые, коричневые…»[14]

Он, впрочем, тоже на всю жизнь запомнил мутную воду в стаканах.

А вот как вспоминал о Миссисипи и своем детстве в Сент-Луисе сам Т. С. Элиот («Драй Сэлведжес», 1940):

Я не слишком в богах разбираюсь; но думаю, что эта рекаСильный коричневый бог; непобежденный, угрюмый, недоговороспособный,Хотя и не лишенный терпенья, когда-то она считалась границей;Пользу она несет, но доверять ей не стоит, это лишь конвейер торговли;Позже в ней стали видеть вызов для мостостроителя, инженера.<…>Ритм этого бога ощутим был в колыбели и в детской,В айланта запахе душном на апрельском дворе,В виноградном запахе гроздьев над столом, что осень накрыла,В кругу вечернем семьи, в зимнем газовом свете[15].4

Вскоре после рождения у Тома обнаружилась двусторонняя паховая грыжа. Серьезной опасности она не представляла, но на операцию родители не решились – антисептика и обезболивание в хирургии только начали развиваться, антибиотиков для лечения послеоперационных осложнений не было и в помине. В результате долгие годы Тому приходилось носить бандаж и не рекомендовалось заниматься спортом. Но в остальном он рос вполне здоровым ребенком.

В доме под влиянием отца царила достаточно строгая атмосфера. Правда, родители называли друг друга Лотти и Хэл, не возбранялись добропорядочные шутки, и все же… Несмотря на то что Генри Уэйр, в отличие от У. Г. Элиота, не был унитарианским проповедником, в повседневной жизни он оставался образцовым унитарианцем – не курил, не признавал развлечений, не прикасался к алкоголю. Потакание любым человеческим слабостям считалось недопустимым. Мы – Элиоты. Во многих отношениях мы выше обыкновенных людей, помним о дедушке, но подчеркивать это нельзя. Мы живем в западной части города, в хорошем районе.

Зимой в доме не должно быть слишком натоплено. Холодным зимним утром в комнату к маленькому Тому заходила служанка, грела на огне воду, забирала из-под кроватки и уносила ночной горшок. Прохладная, упорядоченная жизнь, настоящий островок Новой Англии в Сент-Луисе.

Впрочем, понятие хорошего района в Америке не отличается стабильностью. Времена меняются, и район, который еще недавно считался хорошим, может испортиться. Участок, приобретенный У. Г. Элиотом, постепенно превращался в островок респектабельности, окруженный неблагополучными кварталами иммигрантов. Но бабушка Эбигейл никуда переезжать не хотела, да и Mary Institute переехать не мог. В результате у Тома в раннем детстве почти исключалось общение со сверстниками даже своего круга, об иных и речи не шло. Лишь иногда через стену, из школы для девочек, доносились детские голоса…

Летом наступала жара. Риск появления ночных грабителей был вполне реальным, поэтому только на рассвете хозяйка дома или одна из служанок распахивала ненадолго все окна нижнего этажа, чтобы впустить желанную прохладу.

Ранние детские впечатления Тома передают строки из его стихотворения «Animula» (1928)[16]:

Выходит из руки Божьей простая душаВ плоский мир переменного света и шума,В светлое, темное, сухое или влажное, прохладное или теплое,Двигаясь между ножками столов и стульев,Поднимаясь или падая, жадная до поцелуев и игрушек,Смело устремляясь вперед, но вдруг, как по тревоге,Отступая в угол руки и колена,Требует, чтоб ее утешали, веселитсяДушистому великолепью рождественской елки,Радуется ветру, солнцу и морю;Изучает солнечные узоры на полуИ оленей, бегущих по краю серебряного подноса;Путает явь и выдумку,Довольна игральными картами, королями и дамами,И что феи делают и что слуги говорят.(Пер. О. Седаковой)

Слуг в доме было много, около десятка – кухарка, садовник, горничные, няня. Дом защищал от жизненных трудностей, но воспитание детей было строгим. Вот еще несколько строк из того же стихотворения, про чуть более поздний возраст:

Тяжелое бремя растущей душиСтавит в тупик и обижает, и день ото дня тяжелей;Неделю за неделей обижает и ставит в тупикСвоими императивами: «быть и казаться»,Можно и нельзя, желанием и контролем.Боль жизни и снадобья воображеньяЗагоняют маленькую душу скрючиться у окнаЗа полками с Британской Энциклопедией.

И под гладью хорошо организованной, упорядоченной жизни могли чувствоваться подводные течения. Г. У. Элиот остался верным унитарианцем, но сошел со стези отца, строгость могла вызываться чувством вины… В молодости он не был столь строгим приверженцем порядка и авторитета. Он играл на гитаре и флейте, заносил в дневник слова популярных песен, во время войны Севера и Юга записался в ополчение. Характерно, что в 1910–1911 годах он написал мемуары, озаглавленные «Воспоминания простака» («The Reminiscences of a Simpleton»).

К моменту рождения Тома его отец почти оглох. Потеря слуха сопровождалась у него обострением обоняния. Возможно, впрочем, это качество было наследственным и лишь развилось сильнее благодаря глухоте. Том в дальнейшем тоже отличался повышенной чувствительностью к запахам.

Прямое участие Генри Уэйра в воспитании младшего сына было незначительным, барьер глухоты слишком мешал, хотя попытки его преодолеть все же были. Когда к завтраку детям давали вареные яйца, порой отец рисовал на скорлупе смешные рожицы. Вообще, его живые рисунки запомнились Тому на всю жизнь[17]. Особенно он любил рисовать кошек – не отсюда ли исходят корни «Практического котоведения» его знаменитого сына? Но куда большую роль в воспитании играли женщины – мать и сестры, а также старший брат. Однако и здесь далеко не все было идеально…

После рождения последнего ребенка Шарлотта Чэмп Элиот много энергии вкладывала в общественную деятельность. Она была в числе организаторов «крестового похода» против детской преступности, боролась за организацию особого суда для несовершеннолетних. Она также написала биографию У. Г. Элиота и драматическую поэму «Савонарола». По свидетельствам родственников, она не особенно любила детей. В ранние годы наибольшую привязанность Том чувствовал к своей няне Энни Данн (Annie Dunne), бойкой молодой ирландке, которая брала его иногда с собой на мессу в католическую церковь (распятие, изображения святых, свечи, запах ладана…).

Чуть позже, когда стало ясно, что Том растет умным ребенком и любит читать, мать постаралась увлечь его той литературной культурой, которой увлекалась сама. Благодаря ей в доме не угасал интерес к культуре. С юношеских лет она мечтала стать поэтом, но этому помешала работа в школе. Потом она вышла замуж, растила детей и в конце концов ее нереализованные амбиции переключились на младшего сына.

Директору подготовительных курсов для его поступления в Гарвард она писала: «Я говорю с ним, как говорила бы со взрослым, что, возможно, не столь хорошо, как если бы вокруг него были его сверстники»[18]. А вот ее слова, адресованные Тому: «Надеюсь, что в литературной работе ты добьешься раннего признания, к которому я стремилась и потерпела неудачу. Я так хотела учиться в колледже, но вынуждена была сама стать школьной учительницей, когда мне еще не было девятнадцати. Школу я окончила с высокими оценками, в моем пожелтевшем аттестате обо мне говорится «молодая леди, отличающаяся блестящими успехами в учебе», но когда мне пришлось учить малышей, успехи в Тригонометрии и Астрономии ничего не значили, и все закончилось полным провалом»[19].

Как только Том научился читать, семейная библиотека, за исключением нескольких книг, считавшихся вульгарными, была предоставлена в его распоряжение. В число «неподходящих» попали такие произведения, как «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна»[20], зато «Британская энциклопедия» или «История Англии» Маколея считались допустимым чтением. Мог он заглянуть и в Диккенса, Шекспира или в толстый том «Дон Кихота» с иллюстрациями Доре. Его отец в шутку любил называть этот том «ослиной книжкой» благодаря сходству слов Don Quixote и donkey (осел). Когда Тома по праздникам стали сажать со взрослыми, поначалу ему подкладывали на сиденье этого «Дон Кихота».

К слову, «Британская энциклопедия» содержала куда более сомнительные с пуританской точки зрения сведения, чем «Приключения Тома Сойера». В девятом ее издании (1875–1888) около 200 страниц занимает подробнейшая статья «Анатомия». В статье «Эволюция» обсуждаются идеи Декарта, Ламарка, Чарльза Дарвина. Есть там и раздел (критический) про римскую церковь в статье «Церковная история». Статьи «Католицизм» как таковой в энциклопедии нет, но есть статья про «полковника Блада», знаменитого авантюриста, попытавшегося в 1671 году похитить драгоценности короны из Тауэра. Мать Тома (девичья фамилия ее матери была Блад) в разговорах с сыном иногда называла его в числе своих предков, как, впрочем, и писателя Лоренса Стерна.

О детстве Тома известно многое. Надо помнить, однако, что речь идет об очень замкнутом, очень книжном ребенке, наделенном богатой фантазией. «Простая душа» быстро теряла первозданную простоту. До того, как Том найдет слова, чтобы рассказать об этой утрате, пройдет немало времени, причем слова будут не свои, но очень точные и уместные слова английского философа Ф. Г. Брэдли: «Мои внешние ощущения не в меньшей мере являются моей собственностью, чем мои мысли или чувства. В обоих случаях мой опыт попадает внутрь моего собственного круга, круга, закрытого для внешнего мира; и, подобно всем ее элементам, каждая сфера непрозрачна для других, которые ее окружают… Короче, рассматриваемый как существование, которое появляется в душе, мир в целом есть для каждого из нас нечто особенное и принадлежащее только этой душе»[21].

Поскольку центр круга скрыт от внешнего мира, сведения о детстве Т. С. Элиота кажутся достаточно разрозненными. Они рассеяны по радио- и телевизионным передачам разных лет, по опубликованным и неопубликованным мемуарам и письмам. В выступлении по Би-Би-Си (1951) Элиот назвал себя в детстве «маленьким педантом и зазнайкой». В телепередаче «Этот таинственный мистер Элиот» (BBC, 1971) его кузина Эбигейл Элиот (1892–1992) рассказывала о нем как о «задумчивом, ярком, замкнутом, склонном к проказам ребенке». Друг детства, банкир Томас Мак-Киттрик, вспоминал, что Том любил играть один. У него бывали карманные деньги, которыми он ни за что не хотел делиться с приятелями старшего брата.

На своем выступлении по случаю столетнего юбилея Mary Institute сам Элиот рассказал целую историю: «Через стену, которая отделяла наш сад от школьного двора, я мог слышать голоса девочек, но их не было видно. Но в стене была дверь, и от нее был ключ. Когда во второй половине дня девочки уходили, или в конце недели, я мог заходить туда, и двор был весь мой, чтобы играть, сначала под присмотром няни, а позже чтобы практиковаться с детской клюшкой для гольфа… В любом случае, мне запомнилась в школьном дворе горка, на которой рос огромный айлант…»[22]

Иногда Том бродил по коридорам опустевшей школы. Но однажды он пришел слишком рано, увидел, что девочки смотрят в окно – и убежал.

Был ли «душный запах айланта» из его позднего стихотворения каким-то намеком на его отношение к женщинам?[23]

Впрочем, иногда именно Мак-Киттрик, ребенок из такой же благополучной семьи (у Элиотов его прозвали «Том Кик»), составлял компанию Тому Элиоту в его вылазках в Mary Institute. Они забавлялись с детскими клюшками для гольфа, рискуя разбить стекла, а иногда добирались и до пустого гимнастического зала[24].

Дома допускались добропорядочные интеллектуальные развлечения. Отец был шахматистом, сестры играли с Томом в шарады. Том соображал быстро, но, если слишком увлекался, мог надоесть всем.

Многое в этих воспоминаниях разрушает стереотипные представления об Америке тех лет. Например, семью Элиотов можно назвать «негрофильской» – это отношение, очевидно, шло от деда. Старого негра-сторожа Mary Institute называли «дядя Генри». Т. С. Элиот вспоминал о нем с неподдельной теплотой. Дядя Генри «жил в чем-то вроде дворницкой под входом со стороны Бомон-стрит. Для меня, как ребенка, он был романтической личностью, не только из-за того, что у него был попугай, который мог немного разговаривать, но еще и потому, что у него была репутация беглого раба и бросалось в глаза изуродованное ухо. Говорили, что его преследовали с гончими. Но дядя Генри Джонс был большим другом нашей семьи. На самом деле вся его семья дружила с нашей семьей…»[25]

Тут допускалась даже некоторая снисходительность в отношении морали. Когда оказалось, что у дяди Генри две жены, это не привело ни к каким драматическим последствиям.

«Энни Данн… – вспоминал Т. С. Элиот свою няню, – водила меня в мою первую школу, школу миссис Локвуд…»[26] До школы было около двух миль. По окончании начальной школы он перешел (осенью 1898 года) в Smith Academy, среднюю школу, основанную его дедом. Она находилась ближе к Миссисипи, недалеко от знаменитого моста Идса, с которого интересно было наблюдать за рекой во время паводка. Память о великой реке осталась с ним на всю жизнь как источник не только образов, но и размышлений о судьбе. Возможно, и своей собственной.

Время сметает – время же и сохраняет:Как река, несущая груз мертвых негров, коров и курятников,И горькое яблоко со следами зубов…[27]

Из предисловия Т. С. Элиота к «Гекльберри Финну» (1950):

«Когда Марк Твен писал “Гекльберри Финна”, он сумел объединить два элемента…благодаря которым книга стала великой: эти два элемента – Мальчик и Река… То, что Гек упорно восхищается Томом, только подчеркивает в наших глазах исключительные качества первого и заурядность второго. Том обладает воображением сообразительного мальчика, который начитался романтической литературы: он мог бы, разумеется, стать писателем – он мог бы стать Марком Твеном. Точнее, он мог бы стать более банальной частью Марка Твена. Гек обладает не воображением в том смысле, в каком им обладает Том: но вместо этого он обладает видением…»

5

Много позже Элиот говорил, что отличающееся наибольшей проницательностью описание материнской любви и ее влияния на ребенка можно найти в книге Д. Г. Лоуренса «Фантазия бессознательного» (1922). Лоуренс подчеркивает, что любовь матери, идеализирующей сына, может питать развитие его интеллекта и духовности в ущерб чувственности и независимости[28].

Еще в школе миссис Локвуд Том отличался разнообразными интересами «научного» плана. В письме к отцу, написанном в десятилетнем возрасте, он сожалел, что во время поездки на каникулы у него разбился микроскоп и была повреждена коробка с коллекцией бабочек. Он вел наблюдения за птицами[29]. В Smith Academy почти по всем предметам он сначала оказался в числе первых[30].

«Это была хорошая школа. В ней учили, а теперь такое встречается все реже, тому, что я считаю основами: латыни и греческому, вместе с греческой и римской историей, элементарной математике, французскому и немецкому. И английскому! Я с удовольствием вспоминаю, что тогда сочинение по английскому называлось упражением в риторике. Чтобы вы не подумали, что программа была невероятно примитивной, я добавлю, что в школе была лаборатория, в которой могли ставить физические и химические эксперименты те, у кого на это доставало умения. Поскольку я провалил экземен по физике, не удивляйтесь, что я забыл имя учителя. Но я помню имена других прекрасных учителей»[31].

В школе учились дети из «хороших семей». Кроме того, Том был внуком основателя школы и имел освобождение от коллективных игр, т. е. мог держаться в стороне от остальных детей на вполне законном основании. Впрочем, и такая школа не защишала его от обид и огорчений.

Наиболее популярными учениками так или иначе были спортсмены. Защитник школьной футбольной команды Гас Кратч, центровой Фред Клипстейн, запасной Отто Шварц, успешно заменивший Клипстейна во время решающего матча. Вспоминая школьные годы, Элиот назвал по именам многих учителей, но никого из учеников, хотя и сказал в их адрес, не называя имен, несколько добрых слов. Однако Кратч, Клипстейн и Шварц мелькают в его стихах в довольно малопривлекательном контексте.

Сам он запомнился товарищам как «жутко книжный»[32].

Позже он объяснял, как в детстве ему было трудно определить, считать ли себя южанином или северянином[33]. Различие между южанами и северянами проявлялось во всем, вплоть до акцента. Рифмы в стихах его матери, сохранившей акцент Новой Англии, южанами не всегда воспринимались. Сам он, выросший в Сент-Луисе, долго сохранял следы южного акцента, но чувствовал себя северянином. До него доходили отголоски «южных» политических и коррупционных скандалов, ведь его родители принимали активное участие в городских делах. Всю жизнь он старался избегать политики, но ощущение, что «это не твое», не слишком отличается от ощущения, что ты сам – чужой.

В школу – и в школу миссис Локвуд, и в Smith Academy – можно было идти по улочкам обедневших старых кварталов. В старших классах он испытывал странное удовольствие, сознательно выбирая этот маршрут.

Многих поэтов в молодости привлекают руины – недостаток собственного эмоционального опыта возмещается наблюдением за разновременными чужими драмами, застывшими в формах внешнего упадка и разрушения. Здесь острее чувствовались запахи, особенно весной. Дыма, талой воды, ржавчины, кошачьей мочи, гниющего дерева, раскрывающихся почек на ветках, первых цветов, отбросов. Где-то Тому попалась на глаза вывеска «Пруфрок» – это имя позже он подарил одному из своих персонажей.

В школе, как и положено книжному ребенку, занятия для него были на первом месте. Впрочем, и культурная жизнь тоже. Можно было договориться с другим «первым учеником» ради экономии усилий, кто из них возьмет приз по греческому, а кто – по латыни[34]. А в освободившееся время подготовить восемь выпусков своего собственного школьного журнала «У камелька» («The Fireside»). В аннотации говорилось, что читатель найдет в журнале «художественные произведения, сплетни, театр, шутки и все, что есть интересного».

В журнале чувствовалось влияние американских книжек для детей и «веселых картинок» (эра комиксов еще не наступила). Чередуясь с шутками и комическими стихами, появлялись такие персонажи, как Боб Гремучая Змея и Болтушка Габи. В женских именах можно было увидеть намек на типажи из элитных кругов, к которым принадлежала и семья Тома: мисс Бондхолдер Форчунс, мисс Камчатти де Хейвенс или мисс Сноб.

В области культуры «The Fireside» придерживался космополитической и франкофильской ориентации. В разделе «Театр» Том писал, что драма Ростана «Сирано де Бержерак» произвела «грандиозное впечатление» в местном театре, рецензию сопровождало изображение Сирано – нос, шляпа, шпага… Упоминались мелодрама «За морем», шедшая в мюзик-холле, и комическая опера в стиле регтайм «У волн печального моря». Говорилось о скандальной актрисе Анне Хелд, игравшей в музыкальной комедии «Французская горничная».

В неожиданном сочетании разнородных фрагментов иногда можно увидеть предвестие будущего стиля Элиота с его ошеломляющим столкновением «высокого» и «низкого».

«Настоящая» поэзия попадала в мир Тома главным образом из книг – в контрапункте с ахматовским «когда б вы знали, из какого сора…».

Комические стихи и лимерики Эдварда Лира были «вирусным» чтением в школе, но менее очевидное воздействие пришло с другой стороны. В приемной у дантиста лежало собрание сочинений Эдгара По. Как ни странно, в душу Тому запали не стихи самого По, а строки поэта XVII века Генри Кинга, которые По поставил в качестве эпиграфа к рассказу «Свидание»:

Жди меня там! Я не подведу,В этой мрачной долине тебя я найду[35].

Том потратил немало усилий, чтобы выяснить, кто такой Генри Кинг и что еще он написал. Возможно, при этом он впервые услышал о Джоне Донне (1573–1631), самом значительном из «метафизических» поэтов, чьим другом и душеприказчиком был Кинг. Влияние Донна на Элиота очевидно – в «Шепотках бессмертия» он пишет: «Таким же был, наверно, Донн…» Но настоящее знакомство с его стихами состоялось позже, в Гарварде.

Лет до двенадцати-тринадцати Том увлекался Киплингом – певец «бремени белых» с его сложными рваными ритмами и мужественной имперской экзотикой увлекал тогда многих. Но выбор стихов тоже о чем-то говорит. Том знал наизусть балладу «Дэнни Дивер» – о том, как вешают солдата, который убил спящего товарища.

Будет вздернут Денни Дивер ранним-рано, на заре,Похоронный марш играют, полк построился в каре…[36]

Впрочем, читая примерно в это же время предания о короле Артуре в адаптированном для детей издании, Том тоже воспринимал их как форму поэзии.

В школе его учительницей французского была швейцарка миссис Кауфман, которая регулярно ездила в Европу. Такой стиль жизни вдовы, которой было около пятидесяти, воспринимался сент-луисцами как проявление крайнего космополитизма – местный журнал «St. Louis Republic» поместил список жителей города, пересекавших Атлантику от 10 до 20 раз, в котором она оказалась единственной женщиной.

По-французски Том читал такие произведения, как «Маленькая Фадетта» Жорж Санд, «Мадемуазель де ла Сельер» Жюля Сандо, «Рамунчо» Пьера Лоти. Круг чтения мальчика не ограничивался школьной программой, хотя трудно узнать точно, когда он познакомился, например, со стихами Бодлера. Он признается: «Я был страстно увлечен кое-какой французской поэзией задолго до того, как смог бы перевести без ошибки пару стихотворных строчек»[37].

Затем Том наткнулся на «Рубайят» Омара Хайяма в переводе Э. Фицджеральда: «Я могу вспомнить достаточно ясно тот момент, когда, лет в четырнадцать или около того, мне попался экземпляр Фицджеральдова Омара, и ошеломившее меня погружение в новый мир чувств, который эта поэма могла дать мне. Это было похоже на неожиданное обращение в новую веру; мир показался обновленным, раскрашенным в яркие, вызывающие восхищение и причиняющие боль тона. Вслед за тем я вернулся к школьному курсу, состоявшему из Байрона, Китса, Россетти, Суинберна…»[38]

В вольном переводе Э. Фицджеральда «Рубайят» представляет собой единую поэму, аллегорию жезненного пути человека, от рассвета и до прихода ночи:

Вставай! Свой камень в чашу тьмы РассветУже метнул – и звезд на небе нет,Гляди! Восходный Ловчий полонилВ силок лучей дворцовый минарет[39].

К слову, у Фицджеральда вообще нет упоминаний красавиц, к которым мы привыкли по русским переводам Хайяма.

Школьная программа содержала немало первоклассных литературных произведений. Включение произведения в школьную программу иногда отталкивает ребенка, но с Томом было не так – впечатление от «античного цикла» и пьес Шекспира осталось на всю жизнь. Возможно, сказалось желание противостоять однообразному унитарианскому морализаторству, которого ему хватало дома.

Читали античную классику: Гомера и Ксенофонта – по-гречески; Виргилия, Овидия, Цицерона – по-латыни. На занятиях по английскому языку и литературе – Шекспира, Мильтона, Маколея, Аддисона. На французском – Расина, Мольера, Лафонтена, Гюго. В дальнешем Элиот охотно использовал цитаты этих и других авторов, чувствуя себя абсолютно свободно в этом книжном мире.

В 1901 году Том был отмечен четырьмя пурпурными и одной золотой звездой за особые успехи в латыни. Но возникает естественный вопрос: а где же были девочки? Smith Academy – школа для мальчиков. Конечно, в семье с Томом были старшие сестры. Рядом – Mary Institute. Во время различных визитов и домашних праздников Том виделся с девочками своего круга. Курьезный момент – два номера «У камелька» десятилетний Том выпустил с посвящением «Моей жене». Кто имелся в виду, ни один из биографов так и не выяснил.

Местом, позволявшим регулярно встречаться с девочками, была школа танцев. Том посещал такую школу, носившую по-американски пышное название «Танцевальная академия профессора Джекоба Малера». Сюда ходили крупная, атлетического вида, дочь миллионера Маргарет Лайонбергер, Джейн Джонс, которую сам Элиот иногда вспоминал позже, красавица Эдвина Торнбург, Эффи Багнелл (Багнеллов считали «нуворишами»), сестра одноклассника Тома Маргарет Шапли.

В школу танцев Тома записали родители, несмотря на его сопротивление – он отличался стеснительностью. Та же Маргарет Шапли вспоминала, что Тома девочки про себя звали лопоухим[40]. Тем не менее он научился хорошо танцевать.