Пастушка Смерти

Елизавета Мира Лаггар

Пастушка Смерти

Пастушка Смерти.

Пролог.

Я слышу её.

Слышу, как она извивается, корчится там, внутри, под тонкой бледной кожей, зная, чувствуя, что я уже здесь, рядом, наблюдаю за ней. Дразнит меня, понимая, кто выйдет победителем в этой короткой и неравной схватке. Беснуется в бессильной, бессмысленной пляске-агонии, стараясь успеть нанести как можно больше вреда, причинить как можно больше боли.

Пляши. Извивайся. Сатаней. Бейся. Кривляйся в напрасной злобе. Исход для тебя предрешён.

Ты погибнешь от моей руки.

Я прикасаюсь к дрожащей, влажной от испарины, коже распростёртого передо мной тела. Всё, что оно может – мелко вздрагивать от моих касаний; сил сопротивляться в нём уже давно нет. Потемневшие глаза, прикрытые тяжелыми, припухшими от слёз веками, с измотанным, остекленевшим ужасом следят за движением моих рук. Я провожу самыми кончиками пальцев по ногам, паху, от живота вверх, к груди, по рукам – и снова к груди, по голове, лицу, пересохшим, словно истлевшая бумага, губам и тонкой шее, опять к груди, собирая у самого сердца всю оставшуюся в этом жалком теле жизнь.

Я чувствую её слабое биение под своими пальцами. Затухающий, чуть слышный трепет, смешавшийся, слипшийся с яростными конвульсиями болезни. Она хотела высосать эту жизнь, впитать целиком, вытеснить, заменить собой… не выйдет.

Вы погибнете обе. Но одну из вас я верну в это тело.

Клокочущий сгусток, скопившийся у сердца, заколотился, затрясся, завертелся клубком. Я заношу тонкую, длинную, зловеще сверкнувшую в тусклом свете десятка оплавившихся свечей, иглу для смертельного удара. Медлить больше нельзя.

Сейчас!

Острое, смертоносное лезвие проткнуло сердце одним махом. Точно – тёмно-алая кровь едва брызнула. Выждав мгновение, я поворачиваю иглу, медленно вытягивая её из прокола. Накручиваю на неё, словно на веретено, тонкую нить жизни вместе с въевшейся, туго переплетённой с нею, болезнью, и вытаскиваю обе из тела. Собираю их тесное сплетение в свою ладонь, и дую – легонько, нежно, ласково. Жизнь не должна пострадать. Для болезни не будет милости.

Она цепляется за тонкую нить, продолжая яростно гореть и трепыхаться в своей агонии, но всё это без толку. Она вспыхивает от моего дыхания, прогорает в пепел и прах. Сдуваю её, словно никчёмную пыль, и держу в руке лишь жизнь – чистую, хрупкую и робкую.

У меня есть лишь миг до того, как и она начнёт рассыпаться, растворяться в воздухе. Но я не допущу этого.

Разворачиваю руку, и раскрытой ладонью впечатываю, вбиваю жизнь обратно в распростёртое тело, в замершее сердце. И оно заводится, заходится, жадно впитывая жизнь обратно, словно пьёт её, изнывая от бесконечной жажды.

Жажды жить.

Больной глубоко вздыхает, словно вновь пробуя жизнь на вкус – сперва нерешительно, словно не веря себе, но каждый вздох становится всё увереннее, всё крепче.

Он будет здоров.

Будет. Если, конечно, те, кто ухаживает за ним, станут хорошо кормить его и следовать моим предписаниям.

Осматриваю его ещё раз с ног до головы. Бледный, тщедушный мальчишка лет десяти от силы. Может и больше, но болезнь, что мучила его, иссушила и вымотала это тельце до неузнаваемости. Щёки впалые, волосы слиплись, дёсны оголили зубы. Но я сделала для этой жизни всё, что могла.

Набрасываю на больного покрывало, протираю руки, сбрызнув их жидкостью, что ношу в одной из склянок, убираю инструменты, зову безутешных родителей, что всё это время караулили за дверью.

Они влетают мигом. Мамаша начинает голосить и плакать, хлопотать, суетиться вокруг лежащего на лавке сына, то его тормошит, то меня хватает за руки.

Бесит.

С размаху влепляю ей пощёчину – той же ладонью, которая только что вернула жизнь в тело её ребёнка. Кожу начинает звонко саднить – удар, похоже, вышел сильный. Зато вокруг – тишина. Все глаза семейства – кликуши-матери, отца, бабок-нянек, дядьёв и сватов – сколько их собралось в опочивальне – смотрят на меня, не мигая.

Говорю, что им делать дальше с мальчиком: чем и как кормить, когда давать лекарство и во что одевать, пока не поправится. Забираю обговорённую плату, и ухожу прочь.

Сейчас мне нужны тишина, покой и отдых, а в окружении шумных людей не бывает ни того, ни другого. Значит путь мой продолжится немедля.

Я никогда и нигде не задерживаюсь надолго.

Глава 1

Ночь обещала быть ненастной. Густые тучи затянули небо тягучим вязким киселём, недвижно зависли над острыми, как неровные зубья, вершинами деревьев, над покосившимися, чернеющими под струпьями высохшего лишайника, жалкими остовами погорелых домов. Стало совсем темно, неподвижно, тихо.

Всё вокруг замерло в ожидании первого раската грома, но его не было и не было. Словно само время залипло в сгустившихся тучах. Наконец, сверкнула молния, на миг озарив полумрачную, чёрную от прошедшего когда-то огня, комнату единственно уцелевшего дома. Огонёк в небольшой лампаде дрогнул, стоило взять её в руки.

– Пора.

Дальний, но уже чёткий и трескучий громовой залп наполнил тишину.

– Иди без меня, – хрипловатый мужской голос раздался совсем рядом, – не хочу вымокнуть, если дождь начнётся. Здесь хоть крыша есть.

– Как скажешь.

Я зажгла от лампады переносной фонарь, натянула на всякий случай капюшон плаща поглубже, взяла сумку, и направилась к зияющему пролому в стене. Когда-то там была дверь. Её обуглившиеся останки до сих пор висели на чёрных петлях.

Молния вновь вспыхнула, когда я вышла на едва заметную среди сухой травы тропку – остаток былой деревенской дороги. Мгновение яркого света словно рисовала мне путь. Туда, дальше и глубже, сквозь частокол неподвижных, застывших в безветрии, деревьев, на поляну, изрубцованную грядой могильных камней.

Я знала, куда иду. Знала, что ищу там.

Свет фонаря выхватывал из темноты покосившиеся щербатые плиты. Свежих могил здесь не было. Скверная земля давно не принимала покойников. Понятно, что и трав толковых тут не росло – одни сорняки плотным ковром застилали погост. Трудно будет найти нужные соцветия для запаса реагентов, придется постараться…

Пристроив фонарь на обломанном пне, я осмотрелась. Присела, дотронулась до земли и закрыла глаза, сосредоточившись. Под ладонью задрожали, копошась, извиваясь и непрестанно двигаясь, тонкие нити и бесчисленные точки – насекомые и черви, живущие в рыхлой кладбищенской толще. А под их бесконечной вознёй зияло глухое безжизненное пятно. Как самый густой и беспросветный мрак.

В могиле было тело.

Я коротко выдохнула и поманила покойника к себе. Эхо смерти отвечало неохотно, неповоротливо. Тело в толще земли шевелилось вяло, но послушно, двигаясь на мой зов, медленно выкапывая себя из могилы.

Уродливо искривлённая, похожая на гигантского паука, молния полыхнула в небе. Оглушительный раскат грома всколыхнул всё вокруг. Старый могильный холм лопнул, как гнойная рана. Из-под разорвавшейся земли хлынул тяжелый, удушливый смрад разложения. Потревоженное мною тело спало здесь вечным сном уже давно. Всеми оставленное, позабытое и не нужное тем, кому раньше – при жизни – было близко… А, может, они все лежат здесь?

Это не важно.

Левая рука мертвеца выпросталась из раскрытой могилы, раскрытая мне, словно для пожатия. Возможно, при жизни она была красивой. Сейчас, по едва обтягивающим кости ошмёткам грязно-серой полуистлевшей плоти, точно этого было уже не сказать. Я поднялась. Надела рукавицы. Достала из ножен острый кинжал. Сжав мёртвые пальцы размахнулась, и в один удар рассекла едва держащийся локтевой сустав. Сухой хруст – словно старая ветка треснула, и отрубленная рука послушно повисла, держась за мою.

Этого будет достаточно.

Я завернула обрубок подгнившей плоти в тряпицу, поблагодарила покойного за дар под новую ослепительную вспышку и раскат грома. Собрала, освещая фонарём темнеющую вокруг могил землю, сколько-то нужных трав, сложила всю снедь в припасённую сумку, и отправилась обратно, к погорелому дому, где остался мой закадычный, неохотный сегодня к ночным прогулкам, спутник.

Приближаясь к зияющему в стене проёму, слабо освещенному оставленной там лампадой и встречным светом от моего фонаря, я заметила нетерпеливое, судорожное движение. Что-то невысокое, вёрткое, суетилось у входа, то прижимаясь к земле, то подпрыгивая и приплясывая, будто бы под ним раскалили угли.

Я подошла ближе.

Сверкнувшая молния на миг высветила дорогу и стену дома, возле которой бесновалась склизкая мешанина разлагающегося мяса, натянутого на маленький белёсый скелет. Сухожилия, натянутые, словно верёвки, то и дело мелькали в клубке шевелящихся мышц. И чем ближе я подходила, тем более оформленной становилась тошнотворная мечущаяся фигурка.

Я ускорила шаг.

Следующая вспышка молнии показала, как существо выпрямляется, замирает и быстро зарастает свежей кожей. Его пустые глазницы налились кровью. Фонарь освещал мягкую белую шерсть, покрывающую небольшое тельце с головы до раздвоенных копыт.

Я остановилась рядом с ним.

У дверей меня поджидал маленький белый козлёнок, казалось, совсем недавно научившийся самостоятельно бегать на своих тонких, умилительных ножках…

– Арчи, – я шагнула в дом. – Какой смысл был выходить, если ты не хотел мочить копытца?

– Дождь так и не пошел, – низкий хрипловатый мужской голос раздался из утробы козлёнка, засеменившего следом. – А тебя, Миль, очень долго не было.

– Ты вздумал беспокоиться? – я скинула плащ и принялась раскладывать по столу добытое на кладбище. – Разве что-то или кто-то здесь может причинить мне вред?

– Знаю, что не может, – Арчи поднялся передними копытцами на край обугленной лавки, разглядывая добычу. – Но я заскучал.

Я посмотрела на фамильяра, и усмехнулась. За стенами опять ударил гром.

– Скучать некогда. До утра нужно подготовить все ингредиенты. И сон тоже не помешает.

– Мне он не обязателен, милая.

– Но ты за меня не изготовишь порошок мёртвой жизни. А запасы кончаются.

Я развела огонь в чёрном от пожарища очаге. Ночь предстояла долгая.

* * *

Гнельский лес славен на всю округу. Места здесь гиблые: чащи глубокие, дикие звери ходят – всегда голодные и жаждущие крови, а на разбитой дороге нередко встречаются разбойники. Лютуют они так безбожно, будто ничего святого, кроме поживы, для них нет. Даром, что граница с Реантией совсем недалеко.

Мало кто из добрых людей по своей воле выберет дорогу, ведущую через Гнельский лес. Окружная дорога в Кейнис, город у границ, дальше, но куда как безопаснее. А через лес идут только отчаянные смельчаки, обречённые торопыги, безрассудные дураки и те, кому терять кроме жизни нечего.

И я.

Мы с Арчи никуда не торопились. В отличие от тех, кто называется «добрыми людьми», мы не тащили с собой почти ничего такого, что представляло бы ценность для шастающих по этим лесам головорезов. Денег не много, а то, что считаю для себя ценным я, обычно быстро отпугивает непрошеное людское любопытство. Да и для того, чтобы заглянуть в мои сумки, сперва к ним – и ко мне самой – ещё нужно подобраться, чего я, разумеется, не допущу.

Итак, мы шли, сами прокладывая тропу, в стороне от когда-то насыпанной дороги, по которой предполагалось катить верхом или с поклажей. К чему испытывать удачу, сунувшись на открытую местность?

Впереди, поперёк дороги грудилось что-то большое. Кажется, перевёрнутая карета, но издалека сказать было трудно. От кареты разило смертью.

– Пойдёшь? – спросил Арчи тихонько. – Слишком похоже на засаду, если тебя интересует моё мнение.

– Похоже, – я знаю, что Арчи разбирается в этих делах, но и без него такая мысль пришла бы мне в голову. – Но проверить надо. Найдём падаль.

Я ношу пастуший посох. Он удобнее обычных походных, и скрывает в себе гораздо больше полезных свойств, чем может показаться на первый взгляд. На него удобно опираться, им удобно проверять твёрдость почвы под ногами и ворошить её, если что-то ищешь. Можно зацепить и поддеть что-нибудь с помощью крюка, можно отгонять от себя шипящих гусей, бешено лающих собак и людей.

Хороший посох.

Осторожно двигаясь по лесу и не отходя слишком далеко от места происшествия, мы внимательно смотрели под ноги, в поисках дохлых зверей или птиц. Сейчас что угодно подойдёт – и мышь, и ворон. Понятно, что у самой кареты наверняка валяются убитые ездоки – лошадей бы ушлые разбойники убивать не стали, но это не подходило мне.

Я затаила дыхание, и прислушалась. Впереди, в кустах, точно было что-то мёртвое. Разворошила куст посохом.

– Ёж. Почти целый, – Арчи оценил заскорузлый колючий трупик.

– Сойдёт, – я достала из своей сумки склянку с порошком мёртвой жизни, и, высыпав немного на ладонь, сдула его на ежа.

Падаль дёрнулась, перебрала высохшими лапками, словно игрушка на шарнирах, перевернулась и крепко на них встала. Ёж был готов выполнять мою волю.

Я поустойчивее устроилась, встав на колено и, крепко обхватив посох обеими руками, закрыла глаза. Мир вокруг меня помрачнел, почти теряя свет и краски. Теперь я видела и слышала всё через мёртвого ежа.

Повинуясь моим мыслям, колючий труп быстро засеменил к дороге. Выбравшись из леса, прошелся по насыпи, и завернул к карете. Раскуроченный остов, выпотрошенная поклажа – даже тюфяки. И мужчина – полуголый и тоже выпотрошенный. Пальцы отрублены – видно, на них он носил перстни, что просто так было не снять. Вокруг обнаружились ещё трупы. Четвертованные и тоже полуголые. Наверное, это охрана. Доспехи с них сняли. Только один из лежащих здесь остался в плаще и лёгких латах. Видно, никому они не подошли – слишком большие и неудобные. Убитый, кажется, носил их больше для устрашения и солидности, чем для реального дела. По крайней мере – они никак не помогли ему выжить: здоровенное копьё пробило его насквозь, пригвоздив к земле у обочины.

Прошерстив деревья и овраги со всех сторон, и не обнаружив там ни засады, ни, вообще, единой живой души, я открыла глаза, и поднялась.

– Всё чисто. Идём.

Мы с Арчи вышли на дорогу, и приблизились к карете. Мой ёж стоял здесь же, среди убитых, ожидая нового приказа. Но у меня больше не было для него заданий.

– Спасибо за службу. Мир твоему праху.

Ёж, словно кланяясь, вновь свернулся, скрючил сухие лапы, возвращаясь в ту же позу, в которой был найден. Некромагия покинула труп животного.

– Ну и могильник, – проговорил Арчи, оглядевшись по сторонам. – Ты не говорила, что всё так плохо.

– Всё не так плохо, – пожала плечами я. – Здесь остался как минимум один целый воин, который ещё может нам послужить, в случае чего.

Я вновь откупорила склянку, выдувая на пригвождённого у обочины воина немного порошка. Труп вздрогнул, вытянул и вновь собрал к себе конечности и сел, выкручивая копьё из сквозной раны в груди.

– Позвоночник не задет, но рёбра раздроблены, – вздохнула я. – Долго не прослужит, но хоть как-то.

– Хочешь взять это с собой? – Арчи временами проявлял некоторую забавную брезгливость к тому, чем, в некотором смысле и сам являлся.

– Я хочу оставить его здесь на всякий случай. Придёт на помощь, если она понадобится нам, пока мы не ушли слишком далеко. Трупы здесь свежие, значит, хоть засады нет, убийцы могут быть где-то поблизости.

– Разумно, – похвалил меня спутник. – Пойдём.

Мы не стали медлить, и вновь сойдя в лесок, двинулись вдоль главной дороги. А меньше чем через четверть часа пути оказалось, что я была права. Глубже в лес, по правую руку от нас, шумела лихая охота.

Охота на человека.

Грубая брань, свист, смех, улюлюканье… похоже, этому человеку удавалось скрываться от преследователей уже довольно долго. Их это веселило, раззадоривало и злило. Когда они настигнут жертву, ничего хорошего её не ждёт.

Арчи юркнул в поросший кустами овражек. Я поспешила следом. Замерла. Сосредоточилась. Мысленно обратилась к оставленному у разбитой кареты живому мертвецу, чтобы он приблизился. Вовсе не хотелось сражаться собственными руками с кем-нибудь из разбойников, если нам не посчастливится привлечь к себе их внимание.

– Гляди, – мекнул Арчи.

На поляну выскочила растрёпанная девица в разодранном, когда-то дорогом, платье, и, спотыкаясь, кинулась бежать, едва разбирая дорогу, прямо в нашу сторону. За ней по пятам, рассыпавшись, как горошины в решете, следовала толпа разгорячённых бандитов.

– Ату её! – крикнул кто-то.

– Не уйдёт, сладкая!

И смех. Жестокий и мучительный.

– А девочке-то конец, – проговорил Арчи, когда вся толпа пронеслась мимо. – И пренеприятнейший. Лучше б она там, у карет, сама от приступа дух испустила, чем так.

– Ничего ей не будет, – сказала я, чуть подумав.

– Хочешь вмешаться?

– Нам по пути.

Мой ходячий мертвец как раз прибыл. Обутые в кованные сапоги ноги месили влажную землю у ручейка близ нашего оврага. Я закрыла глаза, позволив себе видеть мир его неживыми глазами. Труп воина, обнажив меч, двинулся вперёд, сквозь кусты и деревья, туда, откуда доносились голоса, смех и возня.

– Укусила тебя, Рыжий?

– Будешь знать!

– Стерва!

– Сладкая…

Разбойники грудились кучей. Кто-то пытался отдышаться, кто-то просто стоял, заливаясь дурным, противным смехом, кто-то скинул портки, готовясь, а целая толпа негодяев уже расправлялась с пойманной девицей. Платье разорвали, хватали за руки, волосы, бёдра, срывали туфли, мяли пышную вывалившуюся из корсажа грудь. Словно сырое тесто перекатывалось между грубых грязных пальцев.

Никто из этих возбуждённых яркой погоней, тупой похотью и низменной алчностью до чужих страданий людей не ждал, что их развратное веселье прервёт здоровяк с обнаженным мечом наперевес.

Умертвий рубил без разбору, страшно размахивая мечом во все стороны. Кого-то из тех, кто успел оголить зад, он рассёк пополам, кому-то отрубил руку, другому ногу, а самого его ничего не брало – ни мечи, ни кинжалы, ни тяжелый арбалетный болт.

Нашпигованный снарядами, истерзанный лезвиями там, где не закрывали доспехи, живой мертвец размахнулся, и махом снёс голову последнему, кто не успел пасть или спастись бегством. Тому, кто уже навострился было совокупляться с беглянкой, когда началась резня, да не успел. Голова отлетела в сторону, кровь фонтаном хлестанула вверх, заливая обнаженный живот, грудь и остатки платья жертвы.

Она, и без того заливаясь глухими, лающими рыданиями, даже не смогла вскрикнуть. Спихнула с себя тело, подобралась, и, завывая, отползла к широкому стволу растущего рядом дерева, под которым едва не лишилась своей чести.

Умертвий стоял, ожидая моего нового приказа.

Девица, тем временем, чуть успокоилась. И перестала голосить. Вместо этого она обратилась к призванному мной трупу.

– Сэр Люннер, я благодарю вас за спасение, благодарю!.. Помогите мне, сэр, подняться… надо в город… нам надо… надо в город…

Она лепетала, дико озираясь по сторонам, на поверженную толпу, и силилась встать, беспорядочно хватаясь руками за дерево.

Что ж. Говорят, желание благородной дамы – закон.

Я мысленно подтолкнула умертвия. Он шагнул к девице, подал ей руку, помогая подняться на ноги. Она продолжала лепетать, беспорядочно благодарила – ровно до тех пор, пока, наконец, не вгляделась в своего спасителя.

Пронзительный визг наполнил лес. Девица рухнула, где была.

Я, выждав немного, выбралась из укрытия, и подошла поближе к спасённой. Наскоро осмотрела, проверила сердцебиение. Досталось ей прилично, но хотя бы жива.

– Ну как? – ехидный Арчи был тут как тут.

– Обморок.

– Кажется, твой защитник напугал её больше, чем все эти негодяи, да?

– Главное – защитил, – я пожала плечами. – А что лежит тихонько – и к лучшему. Не будет мешать. Присмотри за ней.

– Как скажешь, Миль. Только не отходи слишком далеко: если наша красотка придёт в себя, а я тут буду в виде освежеванной козлиной тушки, у неё, того и гляди, сердечко лопнет от ужаса. Или последний ум сбежит.

Я кивнула. Особенность моего фамильяра в том, что пока я рядом, он выглядит как очаровательный маленький козлёнок с мягкой белоснежной шерсткой, крошечными бугорками на месте будущих рожек и влажным взглядом блестящих глаз. Но не стоит верить внешней невинности и очарованию этого кроткого агнца. Такую же бессовестную инфернальную тварь, как Арчи, ещё нужно поискать. Можно было бы сказать, что у него «гнилое нутро», но на деле там нет нутра вовсе. Он – абсолютное умертвие. И чем дальше он будет отходить от меня – своей, по сути, создательницы, что поддерживает в нём жизнь – тем сильнее будет заметно его отвратительное тление. Как-то раз в пути мы повздорили, и я ушла от него далеко вперёд. Догонял меня изрыгающий хулу на всю окрестность козлиный скелет с горящими углями вместо глаз. Пока он не вымолил прощения, и я не позволила ему подойти, так и оставался склизкой мешаниной подгнившей плоти; и пока Арчи снова не оброс свежим мясом и белой шерсткой, в деревню мы не заходили. А ведь ливень начинался… С тех пор прошло уже много времени. Мы научились многому. В первую очередь – существовать вместе. Вынуждено это или нет – не важно. Только Арчи действительно всегда на моей стороне.

Я принялась за уборку поляны. Призванного мертвеца направила к глубокой яме, что была неподалёку. Поблагодарила за помощь, и отпустила покоиться с миром. Пусть такая могила считается недостойной благородного сэра, это лучше, чем гнить просто так, на открытой поляне в лесу или посреди дороги. Хотя, чтобы там ни говорили, покойнику мало разницы до того, что происходит с его мёртвой оболочкой. Это живые люди склонны возиться с телами мертвецов, оказывать им почести или осквернять так, что кровь стынет в жилах даже у меня.

Останки растерзанных разбойников я тоже подняла на время, чтобы они убрались подальше в лес. Оврагов и ям там было достаточно для погребения даже этой толпы. Тех, кто был искромсан на куски, относили былые товарищи. Пусть сослужат друг другу – и мне заодно – последнюю службу.

Покончив с этим и собрав для костра хворост, я сотворила защитный барьер вокруг дерева, что стало центром нашего лагеря. Ведя по земле линию посохом, произносила заветное заклинание:

– Ни живой, ни мёртвый, ни дух бесплотный, ни птица, ни зверь, черту пройти не смей.

Оно всегда действовало безотказно. Даже вся мошкара, все ползучие твари, что прятались в траве, отхлынули прочь от начертанной на земле линии, покидая круг.

Девица, пришедшая в себя, тусклым взглядом наблюдала за мной. Молча. Видно не могла понять, что я делаю и почему, да друг я, или нет. Но поскольку навредить ей я ничем не собиралась, она ни слова против моих действий не проронила. Только поблагодарила кое-как.

Полностью она пришла в себя к вечеру. Осознала произошедшее, потерянное. Сидела под деревом и плакала. Пришлось давать снадобье.

– Я не знаю, сколько от них бегала, – хрипела она, всхлипывая. – Батюшку на глазах у меня убили, людей наших – быстро. Мне бежать велели, как зверю… охота, сказали. Поймаем – пожалеешь… А я в Кейнис ехала. Жених там у меня. Замуж хотела… приданное везли. Теперь не сыщешь…

– Хорошо, что жизнь осталась, – напомнила я.

– Хорошо… хорошо, – повторила она бесцветным эхом. – Только не пойму – как? Когда уже совсем конец настал мне – явился наш сопровождающий, сэр Люннер, и зарубил всех… Но сам как мёртвый был. Я в лицо его смотрела… Там ни глаз, ни носа…

– Я никого не видела, – жестом напомнила спасённой, что нужно пить отвар.

– А почему тогда меня отпустили? Кто меня спас?

– Не знаю, – я пожала плечами. – Медведь, может, распугал? Здесь водятся.

– Медведь, – она хотела поверить. – А почему меня не тронул?

– Подумал, что мёртвая. Медведи не трогают покойников.

– А этих всех?..

– А этими поживился.

– Так бывает разве?..

– Как видно, – и зачем ей так нужен ответ?

Она, наконец, перестала расспрашивать о медведях, немного помолчала. А потом представилась:

– Я – Кассия фон Бланк. А ты?

– Милейн Амариллис.

– Ты же пастушка?.. – в её голосе звучала надежда на то, что я действительно не что-нибудь другое.

– Да, – я почти не кривила душой. Ведь когда-то, в детстве я и впрямь была пастушкой – простой, самой обыкновенной, маленькой и милой. До того рокового нападения на мою родную деревню. С тех пор я не простая.

На всякий случай я обратила всё ещё рассеянное внимание Кассии на мой посох и на Арчи, который ничем не показывал своей истиной натуры, и вёл себя так, как мог бы самый настоящий козлёнок. Спал – точнее, делал вид.

Кассия медленно кивнула, словно увиденных и услышанных объяснений ей было достаточно. Я посоветовала ей тоже укладываться спать, клятвенно пообещав, что буду бдительно охранять наш маленький лагерь до утра. Но охранял его, ясное дело, мой защитный барьер.