Рядовой

В этом и заключался весь ужасающий диссонанс войны: они брали с собой в зону боевых действий стеклянные банки с курицей, словно отправлялись на пикник. Мы жевали то, что не жалко было выбросить. Их война была чистой, технологичной, почти стерильной. Наша – грязной, вонючей, построенной по принципу «лишь бы не сдохнуть с голоду».

Мы вдруг оказались как на распродаже в «чёрную пятницу». Все так увлеклись сбором трофеев, что забыли о безопасности. Но как следует «пошмурдячить» нам не удалось.

Скиф сказал:

– Я позвал вас не для этого. Нужно привязать флаг к машине.

К антенне было привязано красное полотенце. А к ребристому мы начали привязывать красное одеяло. Загрузив набитые рюкзаки в «Бэху», Скиф сказал ехать к Чёрному. Ахматовцы затащили генератор в «Бэху», другие погрузили в «Бэху» наполненные рюкзаки.

Вчетвером: водитель-механик Молодой, я, Джерри и один ахматовец – мы начали отъезжать от цеха. Мы хоть и сообщили нашим по рации, что будет ехать техника с такими-то знаками, но доверия всё равно не было.

Ахматовец, который вёз генератор, спросил меня:

– Нормально ли будет, если мы дадим очередь, когда будем отъезжать?

На что я ответил:

– У нас на морде «Бэхи» надпись «ЗСУ» – это всё равно что мишень на лбу. Нам бы потихоньку доехать до своих, не привлекая внимания. Лучше этого не делать. Он согласился со мной.

По дороге мы разминулись с «Уралом», который, пыля и подпрыгивая на ухабах, ехал к ангару. Сидевший за рулём водитель и двое бойцов рядом с ним показали нам ладонь в знак приветствия и внимания, мы ответили тем же.

Подъезжая к гаражам, мы увидели около десятка человек. Нас встречало всё начальство. Стояли ротные с заместителями, начальник штаба и даже комбат. Подъехав к гаражам, Молодой резко затормозил, так что зад у «Бэхи» задрался, а нос опустился к земле. Я хоть и держался крепко, но меня всё равно по инерции дёрнуло вперёд. Выставив руку вперёд, я упёрся в ребристый капот и избежал падения. Джерри повезло меньше: он ударился скулой о броню. Спрыгнув с брони, я достал из трофейной аптечки бинты и протянул их Джерри.

Джерри начало тошнить.

Подошёл командир и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, боец?

Джерри поднял голову. Его лицо было землистого цвета, глаза затуманены. Он с трудом сфокусировал взгляд на командире и вдруг выдавил из себя с какой-то клоунской, пьяной бравадой: «Не ссы, Балтика! Всё будет хорошо!».

Повисла гробовая тишина. Комбат, которого боялись все, от лейтенантов до прапорщиков, был унижен этой пьяной, идиотской фразой. Я увидел, как у него дёрнулась бровь. И в этот миг я понял, что нужно действовать быстрее, чем мысль.

Я сказал с дурацкой ухмылкой: «Да он контуженный, товарищ комбат! Джерри придурок, он всегда несёт чушь!». Я изображал шута, чтобы спасти своего шута. И мы все стояли в этом треугольнике: комбат, пытающийся сохранить остатки субординации; я, лгущий ему в глаза; и Джерри, который в своём полубессознательном состоянии был единственным, кто сказал голую, абсурдную правду. Всем было плохо. Всем было страшно. И его идиотское «не ссы» было самым честным и самым нужным словом за весь день.

"Молодой" открутил болты с «ребристого» – капота на бэхе. Его руки, привыкшие к нашим пропотевшим, смазанным маслом машинам, замерли в недоумении. Он заглянул внутрь и ахнул. Это был не бронетранспортёр. Это был организм. Каждая трубка, каждый проводок были окрашены в свой идеальный цвет и уложены с хирургической точностью. От него пахло не мазутом и потом, а заводской краской и стерильностью. Это была не техника. Это был посланник из другого мира, мира, где нет «на коленке» и «сойдёт и так», мира тотального технологического превосходства. Сравнение было таким: наш старый убитый «ВАЗ» и новейший «Мерседес».

Возясь с Джерри, я забыл рюкзак в «Бэхе» в ангаре, о чём рассказал сослуживцам. Они сказали, что комбат в соседнем доме и чтобы я шёл за рюкзаком. Подойдя к дому, я увидел штабных и сказал, что забыл свой рюкзак в «Бэхе», и мне разрешили его забрать. Они сгрузили рюкзаки в подвал и не трогали их.

Кто-то спросил:

– Что интересного набрал?

Я начал выкладывать всё из рюкзака. Показал сигареты, тушёнку и сосиски в банке. Они всех очень заинтересовали, потому что такой диковинки никто не видел, и они попросили дать им попробовать. Я поделился со всеми, так что самому не досталось. Но я не сильно расстроился, потому что все сказали, что они безвкусные.

Я вспомнил, что оставил документы в штабе, и спросил у комбата:

– Можно мне забрать документы, которые я оставил в штабе?

Я боялся, что мы пойдём дальше и не вернёмся обратно.

Балтика ответил:

– Не переживай, мы обязательно туда вернёмся, и с ними ничего не случится.

Я успокоился.

Принеся рюкзак в дом, я начал делиться вкусностями. Кто-то в это время готовил еду на костре во дворе. Мы поели, и вскоре пришёл Скиф с остальными. От него мы узнали, что они добрались до склада с «алкашкой». Там было четыре фуры, из них они выбрали около десяти бутылок элитного пойла и принесли в рюкзаке к нам в дом.

Сон на голом полу был последним унижением. Окончательным стиранием грани между человеком и животным, между солдатом и трупом. Пол был холодным, твёрдым и безразличным, как сама смерть.

И тогда мы отправились на охоту. Не за врагом – за матрасами. Это был самый странный и самый человечный наш штурм. Мы врывались в брошенные дома не с гранатами, а с тихой, почти благоговейной надеждой. Мы искали не трофеи – мы искали воспоминания о доме. В этих разграбленных спальнях, среди осколков чужого быта, мы были археологами, раскапывающими цивилизацию под названием «нормальная жизнь».

Каждый найденный матрас был победой. Клочком отвоёванного у войны комфорта. Островком прошлого. Завернуться в чужое одеяло, пахнущее духами незнакомой женщины или табаком старого хозяина, означало на мгновение прикоснуться к той, другой реальности. Реальности, где люди спят в тёплых кроватях, а не в подвалах, и видят мирные сны, а не кошмары.

Это было не мародёрство. Это был акт самосохранения. Мы по крупицам собирали своё растоптанное человеческое достоинство. И самым ценным трофеем была не бронепластина, а чистая подушка, на которую можно было положить голову и забыться хотя бы на пару часов.

Среди хлама на комоде лежали часы «Хуавей» – умные, с сенсорным экраном, немое свидетельство несостоявшегося будущего. Мёртвый гаджет в мёртвом доме. Рядом аккуратными стопками лежала литература. Не книги – трактаты. Я пролистал пару брошюр. «Свидетели Иеговы». Я представил себе хозяина: он читал о грядущем Армагеддоне, ожидая конца света по библейским пророчествам. А потом наступил другой Армагеддон – земной, железный, бессмысленный. И его пророческие брошюры превратились в макулатуру, растоптанную сапогами тех, кто устроил этот самый конец света на его улице, в его городе. Война – это не Божья кара. Это дело рук человеческих. И против неё бессильны любые, самые искренние молитвы. Она сама – единственный настоящий Бог, холодный и безжалостный, а мы все – её апостолы, несущие не слово, а смерть.

Я взял часы. Без зарядки они были бесполезны, просто кусок пластика и стекла. Но я положил их в карман. Это был не трофей. Это был символ. Символ того, насколько хрупки все наши технологические и духовные достижения перед лицом древней, как мир, человеческой ярости. Мы ищем спасения в вере или технологиях, но когда приходит настоящая беда, и то, и другое оказывается бессильным. Остаются только окопы, страх и мёртвые часы на руке ещё живого человека.

Штаб в центре Рубежного.

На следующий день, тринадцатого мая, нас перебросили в штаб в центре Рубежного. Как я полагаю, это было сделано для того, чтобы не потерять боеспособность подразделения, ведь четыре фуры «синевы» могли надолго вывести из строя даже нашу бригаду.

Штаб. Островок бумажного рая в море хаоса. Первым делом я пошёл не отдыхать и не есть. Я пошёл за документами. Моими документами. Клочками бумаги, которые доказывали, что я – это я. Что я имею право существовать, получать денежное довольствие, перемещаться куда угодно и, естественно, доказывать, что я – это я, а в случае смерти – быть опознанным и внесённым в правильную графу отчётности.

Война могла отнять у человека всё: дом, семью, человеческий облик. Но она не могла отнять только одно – необходимость отчитываться. Ты мог умирать в грязи, но твоя смерть должна была быть зарегистрирована в трёх экземплярах. Твои вещи могли пропасть, но «вещи с документами» нужно было забрать в первую очередь.

Я держал в руках свой потрёпанный паспорт и военный билет. Они были важнее любого оружия. Оружие защищало мою жизнь. Эти бумаги защищали моё существование в системе. Без них я становился никем. Призраком. Статистической погрешностью. Они были моим пропуском из мира живых в мир мёртвых и обратно. И пока они были при мне, я всё ещё был человеком, а не просто бледной тенью на поле боя.

Потом я пошёл мыться. Смывать с себя грязь, кровь и запах смерти. Но я знал, что есть грязь, которую не смоешь никаким душем. Это грязь страха, что ты потеряешь эти клочки бумаги и перестанешь быть собой для военной машины, для которой ты – всего лишь строчка в ведомости.

Мне рассказали, что Сталкер застрелился. Я не понял, что произошло. На войне смерть бывает громкой – от разрыва снаряда. А бывает тихой, личной, почти интимной. Так ушёл Сталкер.

Он не погиб. Он застрелился. Не в бою – в тишине, наедине с собой. Говорили, он умирал долго. Часа два. Целых два часа он лежал и истекал кровью.

Я не знал, что у него на уме. Что за червь точил его изнутри, что оказалось страшнее страха перед вражеской пулей. Может, тоска по дому? Чувство вины? Просто невыносимая усталость от всего этого?

Но в его смерти было что-то ужасно одинокое. Он ушёл не как герой и не как жертва. Он ушёл как человек, который просто больше не мог нести бремя своей войны. Его смерть не попала в сводки. Она не была ничьей победой. Она была просто фактом. Тихим, горьким упрёком всем нам и этой войне. Она напоминала, что линия фронта проходит не только по карте. Она проходит через сердце каждого. И иногда враг, которого невозможно победить, сидит глубоко внутри. И его не взять ни штурмом, ни артподготовкой.

История Сталкера вернула мне память о другой смерти. Пятнадцатый год. Вечер у магазина. Он сидит на лавочке в окружении смеющихся девушек и пьёт что-то из стаканчика. Его лицо расплывается в улыбке. Затем – резкое движение. Он достаёт пистолет, со щелчком вытряхивает обойму на колени и приставляет ствол к виску. Его глаза в этот миг пусты, как окна разрушенного дома. Он нажимает на спусковой крючок.

– Щелчок.

– Тишина.

– Глупая недоуменная улыбка.

А потом – не взрыв, не мгновение. Агония! Долгая, мучительная, на тёплом асфальте, усыпанном осколками разбитых бутылок и окурками. Он истекал кровью под визг девчонок и всё это время смотрел на пистолет с немым вопросом. Он забыл про патрон в патроннике. Своими понтами он обеспечил себе не героическую смерть, а долгое, унизительное умирание.

Эта смерть, древняя, как мир, преследовала меня здесь, среди новых смертей. Она напоминала: война – это не только про тех, кого убивают. Она про тех, кто убивает себя сам – от глупости, от отчаяния, от непонятной тоски. Тогда это казалось диким, немыслимым абсурдом. Теперь, после «Сталкера», я понимал: это не было случайностью. Это была та же самая война. Она не всегда начинается с выстрела. Иногда она начинается с тишины внутри человека. И заканчивается тоже тишиной.

Я перебрался в соседний дом к своему взводу. Переночевав там, мы посмотрели видео, на котором Новичок стреляет из подствольника в частном секторе. Мы смотрели и завидовали ему, что у него есть такое оружие.

Он сказал нам:

– Я новичок на войне!

Пришёл Чёрный и стал предъявлять что-то Скифу. Скиф пытался аргументировать свою позицию, но Чёрный не желал ничего слушать. После этого Скиф подошёл ко мне и спросил:

– И что с ним делать?

Я промолчал, лишь пожав плечами. После перекура пришла команда грузить БК в «Уралы». Если бы я знал, что у нас во дворе находится склад БК, я бы и за километр туда не подошёл. Линия фронта проходила в нескольких километрах от нас, и если бы туда прилетело, случилась бы большая беда. Мы загружали два полных «Урала» всякой всячины больше часа, хотя нас было около двадцати человек. Я заметил, что тандемных выстрелов для РПГ было всего пять или шесть штук. В то время как кумулятивных снарядов было сотни «морковок», осколочных вообще не было.

Приехали «Бэхи».

Рыжий сказал Дэну:

– А ты поедешь внутри «Бэхи», залезай в багажник!

Дэн ответил:

– Я не поеду внутри! Я что, сумасшедший?

Рыжий сказал:

– А куда ты денешься? Скажут ехать внутрь, поедешь внутрь.

Ден сказал:

– Ну, если надо, то поеду.

Внутрь «Бэхи» мы сложили свои рюкзаки. Места не осталось, и все забрались на броню. Они приехали не как машины – они приползли, как усталые железные букашки, изрешечённые пулями и осколками. «Бэхи». Броневики. Они были нашими ковчегами в этом море огня.

Нас было пятнадцать. Не человек – пятнадцать единиц груза, которые нужно было погрузить на «Бэху». Мы забирались на броню, цепляясь сапогами за скобы, как альпинисты за выступы. Мы усаживались друг рядом с другом, втискивались в щели между ящиками с боеприпасами. Мы превращались в единый многоголовый дышащий организм, приросший к спине стального чудовища.

Не было ни «я», ни «он». Было «мы» – спрессованная масса тел, потных спин, нервно сжатых кулаков. Двигатель рычал, вибрация проходила сквозь броню, сквозь сапоги, проникала в самое нутро, выбивая из головы все мысли, кроме одной: держись. Держись за броню, держись за товарища, держись за жизнь.

Мы были не солдатами на бронетранспортёре. Мы были его живым панцирем, его живой, страдающей оболочкой. Он вёз нас навстречу смерти, а мы, обнимая его стальные бока, молились, чтобы он вёз нас навстречу жизни.

Я сел справа за башней, о чём впоследствии очень пожалел. Выхлопная труба у «Бэхи» тоже располагалась справа. Мне постоянно приходилось отворачиваться, чтобы глотнуть свежего воздуха, но деваться было некуда.

Мы ехали колонной на расстоянии от ста до пятисот метров в зоне прямой видимости. Сначала ехали «Бэхи», а в конце – танки. Колонна, лязгая гусеницами и поднимая дорожную пыль, выползла на центральную улицу.

Храм.

И тут он появился – храм. Не храм – его призрак. Купола, пробитые осколками, зияли чёрными дырами, но крест на главном из них всё ещё держался, упрямо вонзаясь в небо, словно последний зуб в разбитой челюсти.

И вот она началась – немая литургия. Половина бойцов крестится, многие трижды. Без слов, без священников. Половина бойцов, проезжая мимо, начала креститься. Старомодно, истово, по-бабушкиному, троеперстием. Ладони, пахнущие порохом и потом, касались лба, живота, плеч.

Это был не акт веры. Вера требует надежды. А у нас её не было. Это был акт отчаяния. Древний, дорелигиозный инстинкт – совершить действие, когда все слова обесценились, а разум бессилен. Постучать по дереву. Плюнуть через плечо. Перекреститься.

Они молились не Христу. Они молились Случаю, Хаосу, Судьбе – тому безликому чудовищу, которое решало, жить им или умереть в следующие пять минут. Храм не был домом Бога. Он был просто ориентиром, местом силы, где можно было попросить у Вселенной небольшой отсрочки. Этот жест был магическим ритуалом, последним заклинанием, которое человек, загнанный смертью в угол, бросал в лицо небу. Это была самая искренняя молитва – молитва без надежды на ответ.

Я ехал на третьей «Бэхе», за нами ехал танк.

Внезапно колонна замерла. Мы замерли. В кромешной тишине до нас донёсся звук. Невероятный, невозможный, противоестественный звук. Звук мирной жизни.

Это был работающий магазин. Не разрушенный, не разграбленный. С целыми стёклами и даже с чем-то вроде вывески. Он стоял там, на обочине ада, как мираж, как ловушка инопланетян. Двое наших, Смайлик и Витя, спрыгнули с брони и побежали к нему, как загипнотизированные.

Мы смотрели им вслед, затаив дыхание. Мы ждали, что вот-вот дверь магазина откроется и оттуда хлынет не свет, а тьма или что здание просто взорвётся, не оставив от них и следа.

Они вошли и пропали… По рации впереди передали: «Продолжаем движение». Порычав мотором в качестве сигнала, мы увидели, как они выбегают из магазина, сжимая в руках какие-то свёртки. Они запрыгнули обратно на броню, и колонна рванула с места, словно убегая от этого призрака нормальности.

Забрав их, мы двинулись дальше, поедая купленные ими ништяки – сосиски с батоном и лимонад. Магазин был частичкой того мира, о котором мы уже почти забыли. И его внезапное появление было не утешением, а жестоким намёком на то, что мы уже никогда не сможем вернуться туда, к нормальной жизни.

Дорога шла через высокий сосновый бор, и нам открылась картина недавней засады.

Прямо посреди дороги стояли они. Не танки и не «Бэхи», а их обгоревшие остовы. Десять, может быть, с дюжину машин. У некоторых танков оторвало башни, и они упали на землю в десятках метров от танка, уткнувшись в грязь.

От них не шёл дым. Всё уже сгорело. Остался только металлический пепел ржавого цвета и тяжёлый, сладковато-горький запах гари, смешанный с чем-то ещё, что мы все знали, но не произносили вслух. Статистическое. «Видимо, кто-то до нас попал там в засаду».

Эта фраза – «попал в засаду» – не была выражением сочувствия. Это была констатация факта, как констатация того, что на участке произошло ДТП. «Кто-то». Безликое, абстрактное «кто-то». В этих железных коробках горели не люди, а «кто-то». Сведение человеческой жизни к анонимной статистической единице. «Дюжина машин. Кто-то попал в засаду». Мы проехали мимо, и это молчание было страшнее любых слов. Это означало, что мы приняли эти правила. Что мы уже стали частью этой машины, которая перемалывает «кого-то» и едет дальше, к следующей засаде, где, возможно, «кем-то» будем уже мы.

Зернохранилище.

«Случайность существует лишь в нашей голове, в нашем ограниченном восприятии. Она – отражение границ нашего познания». Франц Кафка.

Передислокация.

Приехав на зернохранилище, мы спрятали технику в пустующих ангарах. В общей сложности там спрятали около десяти «Бэхов». Танки спрятали где-то в другом месте. Как я понял, раньше там стояли комбайны и сеялки, но сейчас их там не было. Был отдан приказ вырыть окопы по периметру. Сначала мы рыли окопы возле дороги, устроив там что-то вроде дота с пулемётом. Второй точкой была выбрана лесопилка с лестницей на второй этаж и крышу, откуда открывался лучший обзор. Третья точка находилась далеко от дороги, но близко к противнику. Там у дерева на опушке леса вырыли окоп, куда могла зайти диверсионно-разведывательная группа.

В зернохранилище мы принесли поддоны и постелили на них карематы. У меня, в отличие от большинства, не было спального мешка. Я пытался укрыться бронежилетом. Тяжёлые, холодные керамические пластины легли на грудь, как надгробие. Ночь в зернохранилище была не просто холодной. Она была экзистенциальной. Это был не холод воздуха, а холод космоса, безжизненного вакуума, в который нас выбросило. Мороз пробирал до костей, напоминая о бренности бытия. Я свернулся калачиком, вжимаясь в ледяной спальный мешок, и слушал тихий хрустальный звон собственного замерзающего тела. Холод был не снаружи. Он был внутри. Он медленно и методично высасывал из меня не тепло – саму жизнь, оставляя лишь пустую хрупкую оболочку. Война убивает не только пулями. Она убивает тихо, через этот всепроникающий экзистенциальный холод. Она напоминает тебе, что ты – всего лишь тело. Слабое, уязвимое, временное. И первая её победа – это не когда ты убит, а когда ты замёрз и смирился. Это была не просто ночь. Это был урок. Она убивает тихо, медленно, через голод, грязь и вот этот всепроникающий экзистенциальный холод. Она напоминает тебе, что ты – всего лишь тело. Слабое, уязвимое, временное. И первая её победа – это не когда ты убит, а когда ты замёрз и смирился.

Всю ночь вместо того, чтобы отдыхать, я боролся с холодом. Утром я узнал, что был не один такой. Другие бойцы ночевали в зерне, засыпав себя им по голову.

Утром приезжали гражданские на легковых машинах, набирали зерно в мешки и грузили их в свою машину.

Ёжик рассказал, что пьяные зенитчики с кем-то стрелялись, и один пришёл к нему с простреленной ногой.

Когда я пришёл на пост у опушки леса, то простоял там четыре часа вместо двух. Я подумал, что смену не присылают, значит, так надо, разберутся сами. Шёл дождь. Промокнув насквозь, я всё же решил покинуть пост на пятом часу и пойти узнать, почему не присылают смену. Оказалось, что посты сняли и большая часть людей уже уехала. Вскоре вернулась техника и забрала ещё часть людей вместе со мной.

Боровеньки.

Пятнадцатого мая мы переехали с зернохранилища в посёлок Боровеньки, там был один хороший дом начальника почты. Так по-украински пишется «почта». В этот дом заселилось начальство.

Один мужик косил траву для скота возле дома, в который мы заселились. Это был заброшенный старый дом с земляным полом, в котором никто не жил. Пробыв там пару дней, мы получили приказ собрать боеприпасы и быть готовыми к выезду.

Строитель.

«Противник, выявляющий ваши ошибки, гораздо полезнее, чем друг, скрывающий их». Леонардо да Винчи.

БК.

Семнадцатого мая приехал Гоча, и мы погрузили в его «Ниву» три ящика с «пятёрками» и один с «семёрками», а также два ящика с гранатами. Сев в машину, он довёз нас до поворота на Строитель. Мы выгрузили БК у дороги, и Гоча уехал.