Рядовой

Мы вдруг оказались как-будто на распродаже в черную пятницу. Все так увлеклись сбором трофеев, что позабыли про безопасность. Но хорошенько пошмурдячить нам не удалось.

Скиф сказал:

– Я звал вас не для этого. Нужно привязать флаг к машине.

На антенну было привязано красное полотенце. А на ребристый мы начали привязывать красное одеяло. Загрузив набитые рюкзаки в бэху, Скиф сказал ехать к Чёрному. Ахматовцы затащил генератор на бэху,другие погрузили в беху наполненые рюкзаки. В четвером водитель механик Молодой, я, Джерри и один ахматовец начали отъезжать от цеха. Мы хоть и сообщили нашим по рации, что будет ехать техника с такими то знаками, но доверия всё равно не было.

Ахматовец что вёз генератор спросил меня:

– Нормально ли будет дать очередь когда мы будем отъезжать?

На что я ответил:

– У нас на морде бэхи надпись ЗСУ – это всё равно, что мишень на лбу. Нам бы потихоньку доехать до своих не привлекая внимание. Лучше не стоит этого делать. Он согласился со мной.

По дороге мы разминулись с Уралом который пыля и подпрыгивая на ухабах ехал к ангару.

Сидевший за рулём шофер с двумя бойцами рядом, показали нам ладонь знак приветствия и внимания, мы ответили тем же.

Подъезжая к гаражам мы увидели около десятка человек. Нас вышело встречать всё начальство. Стояли ротные с замами начальник штаба и даже комбат. Доехав до гаражей Малодой резко дал по тормозам, так что жопа у бэхи задралась, а нос прогнулся к земле. Я хоть и хорошо держался, но все-таки по инерции меня дёрнуло вперёд. Выставив руку вперёд я уперся в ребристый и избежал падения. Джерри повезло меньше, он ударился скулой о броню. Спрыгнув с брони я достал из трофейной аптечки бинты и дал их Джерри. Джерри начал блевать.

Подошёл комбат и спросил:

– Как ты себя чувствуешь боец?

Джерри поднял голову. Его лицо было землистым, глаза мутными. Он с трудом сфокусировал взгляд на комбате и вдруг выдавил из себя, с какой-то клоунской, пьяной бравадой: «Не ссы, Балтика! Всё будет хорошо!».

Повисла ступорная тишина. Комбат, которого боялись все, от лейтенантов до прапоров, был оплеван этой пьяной, идиотской фразой. Я увидел, как у него дернулась бровь. И в этот миг я понял, что нужно действовать быстрее мысли.

Я сказал с дурацкой ухмылкой: «Да он контуженный, товарищ комбат! Джерри придурок, он всегда чушь несет!». Я изображал шута, чтобы спасти своего шута. И мы все стояли в этом треугольнике: комбат, пытающийся сохранить остатки субординации; я, лгущий ему в глаза; и Джерри, который в своем полубессознательном состоянии был единственным, кто сказал голую, абсурдную правду. Всем было хреново. Всем было страшно. И его идиотское «не ссы» было самым честным и самым нужным словами за весь день.

Молодой снял болты с «ребристого». Его руки, привыкшие к нашим, пропотевшим, промасленным машинам, замерли в недоумении. Он заглянул внутрь и ахнул. Это был не бронетранспортер. Это был организм. Каждая трубка, каждый проводок были выкрашены в свой идеальный цвет, уложены с хирургической точностью. От нее пахло не мазутом и потом, а заводской краской и стерильностью. Это была не техника. Это был посланник из иного мира, мира, где нет «на коленке» и «и так сойдет», мира тотального технологического превосходства. Сравнение было такое: наш старый убитый «ВАЗ» и новейший «Мерседес».

Провозившись с Джерри я забыл рюкзак в бехе, который собирал в ангаре, о чем рассказал сослуживцам. Они сказали что комбат в соседнем доме, и чтобы я шёл забирать рюкзак. Подойдя к дому я увидел штабных и сказал что забыл свой рюкзак в бэхе и мне разрешили забрать его. Они их выгрузили рюкзаки в подвал и не трогали их.

Кто-то спросил:

– Что интересного набрал?

Я стал выкладывать всё из рюкзака. Показал сигареты, тушенку и сосиски в банке. Всех они очень заинтересовали, потому как не видели ни где такой диковины и попросили дать попробовать. Я поделился со всеми так, что даже самому не досталось. Но я не сильно расстроился, потому как все сказали, что они безвкусные.

Я вспомнил что оставил документы на штабе и спросил у комбата:

– Можно мне забрать документы, которые я оставил на штабе?

Я боялся что мы будем продвигаться дальше и не вернёмся обратно.

Балтика ответил:

– Не переживал и мы обязательно туда вернёмся и ничего с ними не будет.

Я успокоился.

Принеся в дом рюкзак, я стал делиться вкусняшками. Кто-то в это время готовил еду на костре во дворе. Мы поели и вскоре пришёл Скиф с остальными, от него мы узнали что они дошли до склада с алкашкой. Там было четыре фуры, из них они выбрали около десяти бутылок элитного пойла и принесли в рюкзаке к нам в дом.

Сон на голом полу был последним унижением. Окончательным стиранием грани между человеком и животным, между солдатом и трупом. Пол был холодным, твёрдым и безразличным, как сама смерть.

И тогда мы пошли на охоту. Не за врагом – за матрасами. Это был самый странный и самый человечный наш штурм. Мы вламывались в брошенные дома не с гранатами, а с тихой, почти благоговейной надеждой. Мы искали не трофеи – мы искали воспоминание о доме.

В этих разграбленных спальнях, среди осколков чужого быта, мы были археологами, раскапывающими цивилизацию под названием «нормальная жизнь». Каждый найденный матрас был победой. Клочком отвоеванного у войны комфорта. Островком прошлого.

Завернуться в чужое одеяло, пахнущее духами незнакомой женщины или табаком старого хозяина, значило на мгновение прикоснуться к той, другой реальности. Реальности, где люди спят в тёплых кроватях, а не в подвалах, и видят мирные сны, а не кошмары.

Это был не мародерство. Это был акт самосохранения. Мы по крупице собирали своё разбитое человеческое достоинство. И самым ценным трофеем была не бронепластина, а чистая подушка, на которую можно было положить голову и забыться, хотя бы на пару часов.

Среди хлама на комоде лежали часы «Huawei» – умные, с сенсорным экраном, немое свидетельство несостоявшегося будущего. Мёртвый гаджет в мёртвом доме. Рядом, аккуратными стопками, лежала литература. Не книги – трактаты. Я пролистал пару брошюр. «Свидетели Иеговы». Я представил хозяина: он читал о грядущем Армагеддоне, ожидая конца света по библейским пророчествам. А потом пришёл другой Армагеддон – земной, железный, бессмысленный. И его пророческие брошюры стали просто макулатурой, растоптанной сапогами тех, кто и устроил этот самый конец света на его улице, в его городе. Война – это не Божья кара. Это дело человеческих рук. И против неё бессильны любые, самые искренние молитвы. Она сама – единственный настоящий Бог, холодный и безжалостный, и мы все – её апостолы, несущие не слово, а смерть.»

Я взял часы. Без зарядки они были бесполезны, просто кусок пластика и стекла. Но я положил их в карман. Это был не трофей. Это был символ. Символ того, как хрупки все наши технологические и духовные завоевания перед лицом старой как мир человеческой ярости. Мы ищем спасения в вере или в технологиях, но когда приходит настоящая беда, и то, и другое оказывается бессильным. Остаются только окопы, страх и мёртвые часы на руке у живого ещё человека.

Штаб в центре Рубежного.

На следующий день, тринадцатого мая нас перекинули на штаб в центре Рубежного. Как я полагаю, чтобы не потерять боеспособность подразделения, потому как четыре фуры синевы, могло бы надолго вывести из строя даже нашу бригаду.

Штаб. Островок бумажного рая в море хаоса. Первым делом я пошёл не отдохнуть, не поесть. Я пошёл за документами. Моими документами. Клочками бумаги, которые доказывали, что я – это я. Что я имею право существовать, получать денежное довольствие, перемещаться где угодно, И естественно доказать что я это я, а в случае смерти – быть опознанным и записанным в правильную графу отчетности.

Война могла отнять всё: дом, семью, человеческий облик. Но она не могла отнять только одно – необходимость отчётности. Ты мог умирать в грязи, но твоя смерть должна была быть зарегистрирована в трёх экземплярах. Твои вещи могли пропасть, но «вещи с документами» нужно было забрать в первую очередь.

Я держал в руках свой потрёпанный паспорт, военный билет. Они были важнее любого оружия. Оружие защищало мою жизнь. Эти бумаги защищали моё существование в системе. Без них я становился никем. Призраком. Статистической погрешностью. Они были моим пропуском из мира живых в мир мёртвых и обратно. И пока они были при мне, я всё ещё был человеком, а не просто бледной тенью на поле боя.

После я пошёл мыться. Смывать с себя грязь, кровь и запах смерти. Но я знал, что есть грязь, которую не смоешь никаким душем. Это грязь страха, что ты потеряешь эти клочки бумаги и перестанешь быть собой для машины войны, для которой ты – лишь строчка в ведомости.

Мне рассказали что Сталкер застрелился, что произошло я не понял. На войне смерть бывает громкой – от разрыва снаряда. А бывает тихой, личной, почти интимной. Так ушел Сталкер.

Он не погиб. Он застрелился. Не в бою – в тишине, наедине с собой. Говорили, он умирал долго. Часа два. Целых два часа он лежал и истекал кровью.

Я не знал, что у него было в голове. Что за червь точил его изнутри, что оказалось страшнее страха перед вражеской пулей. Может, тоска по дому? Чувство вины? Просто невыносимая усталость от всего этого?

Но в его смерти было что-то ужасно одинокое. Он ушел не как герой, не как жертва. Он ушел как человек, который просто не смог больше нести свою войну. Его смерть не вписалась в сводки. Она не была ничьей победой. Она была просто фактом. Тихим, горьким упреком всем нам и этой войне. Она напоминала, что линия фронта проходит не только по карте. Она проходит через сердце каждого. И иногда враг, которого не победить, сидит глубоко внутри. И его не возьмешь ни штурмом, ни артподготовкой.

История Сталкера вернула мне память о другой смерти. Пятнадцатый год. Вечер у магазина. Он сидит на лавочке, окруженный девчачьим смехом, выпива что-то из стаканчика. Его лицо расплывается в улыбке. Потом – резкое движение. Он достает пистолет, с щелчком вытряхивает обойму на колени, приставляет ствол к виску. Глаза его в этот миг пусты, как окна разбитого дома. Он нажимает на спуск.

–Щелчок.

–Тишина.

–Глупая, недоуменная улыбка.

И потом – не взрыв, не мгновение. Агония! Долгая, мучительная, на теплом асфальте, усыпанном осколками разбитых бутылок и окурков. Он истекал кровью под визг девчонок, и все это время смотрел на пистолет с немым вопросом. Он забыл про один патрон в патроннике. Своими понтами он подарил себе не героическую смерть, а долгое, унизительное умирание.

Эта смерть, старая, как мир, преследовала меня здесь, среди новых смертей. Она напоминала: война – это не только про тех, кого убивают. Она про тех, кто убивает себя сам – от глупости, от отчаяния, от непонятной тоски.

Тогда это казалось диким, немыслимым абсурдом. Теперь, после Сталкера, я понимал: это была не случайность. Это была та же самая война. Она не всегда начинается с выстрела. Иногда она начинается с тишины внутри человека. И кончается тоже тишиной.

Я перебрался в соседний дом к своему взводу. Переночевав там мы смотрели видео, как Новичок стреляет из подствольника в частном секторе. Мы смотрели и завидовали ему, что у него есть такое оружие.

Он сказал нам:

– Я – новичок на войне!

Пришел Чёрный и стал предъявлять что-то Скифу. Скиф пытался аргументировать свою позицию, но Чёрный не желал ничего слушать.

После этого Скиф подошел ко мне и спросил:

– Вот как с ним быть?

Я промолчал, лишь пожав плечами. Покурив, пришла команда грузить БК в Уралы. Если бы я знал, что у нас во дворе находится склад БК, то за километр туда не подошел. Линия фронта была в нескольких километрах от нас и если бы туда прилетело, то была бы большая беда. Два полных Урала всякой всячины, мы загружали больше часа, хотя нас было около двадцати человек. Я заметил что тандемных выстрелов для РПГ было всего пять или шесть штук. В то время как камулятива были сотни морковок, а осколка вообще не было.

Приехали бэхи.

Рыжий сказал Дэну:

– А ты поедешь внутри бэхи, полезай в зад!

Дэн ответил:

– Я не поеду внутри! Я что сумашедший?

Рыжий сказал:

– А куда ты денешся? Скажут ехать внутри, поедешь внутри.

Ден сказал:

– Ну если надо то поеду.

Внутрь бэхи мы положили свои рюкзаки. Там не осталось места и все залезли на броню. Они приехали не как машины – они приползли, как усталые железные букашки, испещрённые шрамами от пуль и осколков. «Бэхи». Бронетранспортёры. Они были нашими ковчегами в этом море огня.

Нас было пятнадцать. Не человек – пятнадцать единиц груза, которые нужно было погрузить на бэху. Мы лезли на броню, цепляясь сапогами за скобы, как альпинисты за уступы. Мы усаживались друг рядом с другом втискивались в щели между ящиками с боеприпасами. Мы превращались в единый, многоголовый, дышащий организм, приросший к спине стального чудовища.

Не было ни «я», ни «он». Было «мы» – спрессованная масса тел, потных спин, нервно сжатых кулаков. Двигатель рычал, вибрация проходила через броню, через сапоги, входила в самое нутро, выбивая из головы все мысли, кроме одной: держись. Держись за броню, держись за товарища, держись за жизнь.

Мы были не солдатами на бронетранспортёре. Мы были его живым панцирем, его живой, страдающей оболочкой. Он вёз нас к смерти, а мы, обняв его стальные бока, молились, чтобы он довёз нас до жизни.

Я сел справа за башней о чём впоследствии очень пожалел. Выхлоп у бэхи располагался тоже справа. Мне постоянно приходилось отворачиваться, пытаться сделать глоток свежего воздуха, но деваться было некуда.

Ехали мы колонной на расстоянии от ста до пятисот метров в зоне прямой видимости. Сначала ехали бэхи, а в конце танки. Колонна, лязгая гусеницами и глотая дорожную пыль, выползла на центральную улицу.

Храм.

И тут он возник – храм. Не храм – его призрак. Купола, пробитые осколками, зияли чёрными дырами, но крест на главном из них всё ещё держался, упрямо впиваясь в небо, словно последний зуб в разбитой челюсти.

И вот она началась – немая литургия. Половина бойцов крестится, многие трижды Без слов, без священников. Половина бойцов, проезжая мимо, начала креститься. Старо, истово, по-бабушкиному, троеперстием. Ладони, пахнущие порохом и потом, касались лба, живота, плеч.

Это был не акт веры. Вера требует надежды. А у нас её не было. Это был акт отчаяния. Древний, дорелигиозный инстинкт – сделать жест, когда все слова обесценились, а разум бессилен. Постучать по дереву. Плюнуть через плечо. Перекреститься.

Они молились не Христу. Они молились Случаю, Хаосу, Судьбе – тому безликому чудовищу, которое решало, жить им или умереть в следующие пять минут. Храм был не домом Бога. Он был просто ориентиром, местом силы, где можно было попросить у Вселенной маленькой отсрочки. Жест был магическим ритуалом, последним заклинанием, которое человек, прижатый к стене смертью, швырял в лицо небу. Это была самая честная молитва – молитва без надежды на ответ.

Я ехал на третей бэхе, за нами ехал танк.

Вдруг колонна замерла. Мы замерли. В кромешной тишине до нас донёсся звук. Невероятный, невозможный, противоестественный звук. Звук мирной жизни.

Это работал магазин.

Не разрушенный, не разграбленный. С целыми стёклами и даже каким-то подобием вывески. Он стоял там, на обочине ада, как мираж, как ловушка инопланетян. Двое наших, Смайлик и Витя спрыгнули с брони и побежали к нему, как загипнотизированные. Мы смотрели им вслед, затаив дыхание. Мы ожидали, что вот сейчас дверь магазина откроется и оттуда хлынет не свет, а тьма, или что здание просто взорвётся, не оставив от них и следа.

Они вошли и пропали… По рации спереди передали продолжаем движение. Порычав мотором как сигналом мы увидели как они выбежали из магазина, сжимая в руках какие-то свёртки. Они запрыгнули обратно на броню, и колонна рванула с места, словно убегая от этого призрака нормальности. Забрав их мы тронулись дальше, поедая купленные ими ништяки – сосиски с батоном и лимонадом.

Магазин был частичкой того мира, который мы уже почти забыли. И его внезапное появление было не утешением, а жестоким намёком на то, что мы уже никогда не сможем вернуться туда, к этой нормальной жизни.

Дорога шла по среди высокого соснового бора и нам открылась картина недавней засады.

Прямо по среди дороги стояли они. Не танки и не бэхи, а их обгоревшие скелеты. Десять, может быть с дюжину машин. Некоторые танки метнули свои башни так что они упали на землю в десятках метрах от танка уткнулись в грязь.

От них не шёл дым. Всё уже выгорело. Остался только металлический пепел ржавого цвета и тяжёлый, сладковато-горький запах гари, смешанный с чем-то другим, что все мы знали, но не произносили вслух. Статистическое. «Видимо, кто-то до нас там попал в засаду».

Эта фраза – «попал в засаду» – была не выражением сочувствия. Это была констатация факта, как констатируют, что на участке произошло ДТП. «Кто-то». Безликое, абстрактное «кто-то». Не люди горели в этих железных коробках, а «кто-то».

Сведение человеческой жизни к анонимной статистической единице. «дюжина машин. Кто-то попал в засаду». Мы проехали мимо, и это молчание было страшнее любых слов. Оно означало, что мы приняли эти правила. Что мы уже стали частью этой машины, которая перемалывает «кого-то» и едет дальше, к следующей засаде, где, возможно, «кем-то» будем уже мы.

Зернохранилище.

«Случайность существует лишь в нашей голове,

в нашем ограниченном восприятии.

Она – отражение границ нашего познания.»

Кафка Франц.

Передислокация.

Приехав на зернохранилище, мы попрятали технику в пустующие ангары. В общей сложности там спрятали около десяти бэх. Танки спрятали где-то в другом месте. Как я понял там стояли раньше комбайны и сеялки, но сейчас их там не было. Был отдан приказ вырыть по периметру окопы. Мы сначала рыли окопы возле дороги, организовав там типа дота с пулеметом. Второй точки была выбрана лесопилка с лестницей на второй этаж и крышу с лучшим обзором. Третья точка была вдалеке от дороги, но ближняя к противнику. Там вырыли окоп у дерева близ опушки леса, где могло зайти ДРГ.

В зернохранилище мы принесли поддоны и на них положили карематы. У меня не было спальника, в отличие от большинства. Я пытался укрыться бронежилетом. Тяжелые, холодные керамические плиты легли на грудь, как надгробие. Ночь на зернохранилище была не просто холодной. Она была экзистенциальной. Это был не холод воздуха, а холод космоса, безжизненного вакуума, в который нас выбросило. Мороз проникал в кости, напоминая о бренности бытия. Я сжался в калачик, вжимаясь в ледяной каремат, и слушал тихий хрустальный звон собственного замерзающего тела. Холод был не вокруг. Он был внутри. Он медленно и методично высасывал из меня не тепло – саму жизнь, оставляя лишь пустую, хрупкую скорлупу. Война убивает не только пулями. Она убивает тихо, через этот всепроникающий, экзистенциальный холод. Она напоминает тебе, что ты – всего лишь тело. Слабое, уязвимое, временное. И первая ее победа – это не когда ты убит, а когда ты замерз и смирился. Это была не просто ночь. Это был урок. Она убивает тихо, медленно, через голод, грязь и вот этот всепроникающий, экзистенциальный холод. Она напоминает тебе, что ты – всего лишь тело. Слабое, уязвимое, временное. И первая ее победа – это не когда ты убит, а когда ты замерз и смирился. Всю ночь вместо отдыха я боролся с холодом.

Утром я узнал что был не один такой. Другие бойцы ночевали в зерне, засыпая себя по голову .

Утром приезжали гражданские на легковых машинах, набирали зерно в мешки и грузили их в свою машину. Ёжик рассказал что бухие зенитчики стрелялись с кем-то, один пришел до него с простреляной ногой.

Когда я пришёл на пост у опушки леса то, простоял там четыре часа вместо двух. Я подумал что не идут менять значит так надо, разберутся сами. Шел дождь. Промокнув насквозь я всё же решил бросить пост на пятом часу, и пойти узнать почему не меняют? Оказалось что посты сняли, и большая часть уже уехала. Вскоре техника вернулась и забрала ещё часть людей вместе со мной.

Боровеньки.

Пятнадцатого мая мы переехали с зернохранилища в посёлок Боровеньки, там был один хороший дом начальника пошты. Так пишется почта по украински. В этот дом заселилось начальство. Один мужик косил траву скотине возле дома в который мы заселились. Это был заброшенный старый дом с земляными полами в котором никто не жил. Пробыв там пару дней мы получили приказ собрать боеприпасы и быть готовым к выезду.

Строитель.

«Противник вскрывающий ваши ошибки,

гораздо полезнее, чем друг, скрывающий их.»

Да Винчи Леонардо.

БК.

Семнадцатого мая приехал Гоча и мы погрузили к нему в Ниву три ящика пятерки и один семёрки и два ящика гранат. Сев в машину он довёз нас до поворота на Строитель. Мы выгрузили БК возле дороги и Гоча уехал. Взяв два ящика мы пошли по грунтовой дороге через лес в посёлок. Праздник был старшим группы, ему поставили задачу найти дом для штаба. Донеся ящики до посёлка по левую руку, от основной дороги Праздник нашел дом в стиле фен-шуй. В огороде лежали аккуратно разложенные камни в стиле японского дзен. Небольшой сад с карликовыми деревьями был весь аккуратно ухожен. Решив заселяться мы бросили рюкзаки и пошли за БК. На обратном пути нас начали забрасывать шестидесяти миллиметровыми минами. Пять или шесть мин упало не далеко от нас. Мы то и дело падали на пузо при звуке летящего снаряда. Добравшись до основной трассы, где мы схоронили БК, нас накрыл шквальный огонь из пулемёта и автоматов. Я с Праздником спрятались за брошенной и разбитой машиной на углу поворота. Другие два бойца упали с другой стороны дороги где сгрузили БК.