Рядовой

Оружие – символ власти в мире, где правила писались кровью. Если ты не сапёр и не понимаешь, как работает ловушка, не трогай её – отойди. В этом коротком диалоге отражена вся философия войны – право сильного диктовать свои условия.

Пока мы хлопали глазами, они ушли, прихватив с собой два бинокля. Тогда я пожалел, что позвал их в дом, потому что они забрали все наши трофеи. Доложив Скифу о зачистке дома, он направился к нам. Впереди стояла полуразрушенная церковь, а вокруг неё – площадь с деревьями.

Нас собралось около тридцати человек. Было принято решение выдвигаться так же, небольшими группами – по пять человек. Сначала мы добрались до церкви, а потом до следующих многоэтажек. Добравшись до зданий, одна группа пошла зачищать дом слева. Мы пошли дальше, к недостроенной многоэтажке. Точнее, она была на стадии отделки, внутри было много строительных материалов, да и снаружи их хватало.

Зачистив очередное здание, мы решили перекусить. Мне пришлось ждать, пока кто-нибудь поест, потому что у меня не было ложки. Мне популярно объяснили, что ложку нужно иметь свою, если хочешь ею есть. Вскоре мы услышали по рации, что нас вызывают. Мы начали выходить из здания. Это был тот ещё квест: куча обломков, кирпичей, камней, досок с гвоздями, на которые совершенно не хочется наступать.

Тут перед моими глазами предстала картина, которую я не видел ни до, ни после. Комбат шёл впереди батальона к зданию с украинским флагом. Ну, тогда нам всё стало понятно! Комбат знал то, чего не знали мы, – враг отступил! Местные рассказали, что в четыре утра они подожгли подвалы и уехали на «Казаке». В конце здания они тоже подожгли подвал, но он не сильно разгорелся, в это время там находился двадцать один человек. В общем, применяли тактику «выжженной земли» после себя.

Мирные.

Мы вышли на дорогу. Асфальт был разворочен, остановка изрешечена осколками, но сам факт того, что дорога уходила в никуда, действовал гипнотически. Это был артефакт мёртвой цивилизации, её последняя пуповина. Бойцы с телефонами начали снимать «тик-токи», корчили рожи, размахивали оружием на фоне апокалипсиса.

Это было не веселье. Это был новый вид экзистенциального ужаса. Не страх смерти. А страх остаться незамеченным. Выпасть из ленты. Исчезнуть из цифрового бытия раньше, чем из физического. Они снимали себя на фоне разрухи, чтобы доказать алгоритмам и самим себе, что они ещё живы. Что их жизнь всё ещё имеет значение, раз её можно лайкнуть и поделиться.

Война уже не была такой реальной. Её нужно было пропустить через фильтр соцсетей, превратить в контент, упаковать в хэштеги. Их крики были не выражением эмоций – это были звуковые баннеры, слоганы для самих себя. Мы сражались не за метры щебня. Мы сражались за место в ленте новостей.

Немного поснимав, мы двинулись дальше. За остановкой справа был дом, где мы увидели гражданских. Подойдя к ним, Скиф сказал мне и ещё двоим бойцам остаться с ними. Просто оставаться здесь я не захотел. Мы решили переписать всех людей с паспортами, которые сейчас здесь находятся, и тех, кто живёт рядом.

Я попросил блокнот и ручку и начал перепись. Во время переписи люди по одному выходили из подвала, и я записывал их данные. Не данные о населении – данные об уцелевших. Из тёмного подвала, где пахло страхом, они выходили на свет по одному, как души на Страшный суд.

– Фамилия, имя, отчество.

Они называли имена. Микола, Оксана, Василь… Я пытался понять, что написано в украинском паспорте. Местные, видя мою растерянность, шептали мне перевод: «Микола – это Николай».

– Год рождения, – говорил я и сверялся с паспортом.

Мы играли в абсурдный спектакль: вокруг война, а я, солдат с автоматом, аккуратно вывожу в тетрадке: «Николай Иванович, 1978 г. р.». Прописку посмотрел, но не записал.

Потом я кричал:

– Следующий.

И напарник звал из подвала очередного человека. Один был пьян в стельку – это был его единственный способ пережить день. Другого, с российским паспортом, избили свои же, заподозрив в шпионаже. Его лицо представляло собой месиво из синяков и ссадин – карту новой гражданской войны, где сосед идёт на соседа.

Недалеко от дома горел костёр, на котором гражданские готовили себе обед. Вдруг начался обстрел, и мы спрятались в подвале. Переждав некоторое время, мы вышли на улицу и продолжили перепись. Кто-то пришёл из соседних домов. У нескольких человек были российские паспорта, их я отдельно помечал в блокноте пометкой «Рус». Они рассказывали, что подвергались насилию со стороны военных как «ждуны», потому что не хотели покидать свои дома. А те, у кого были российские паспорта, попадали в зону риска и считались шпионами.

Гражданские несколько раз спрашивали:

– Есть ли среди вас Ахмат?

Я ответил им:

– Мы ЛНР.

Я спросил:

– Почему они так интересуются Ахматом?

Они ответили:

– Приходили раненые местные, которые рассказывали, как им в подвал, где они прятались, закидывали гранаты с криком «Аллах Акбар».

Переписав всех, кто был в этом подвале, мы обошли дом с другой стороны. Там была одна старая, неходячая женщина преклонных лет и ещё с дюжину человек. После того как я переписал всех остальных, в моём блокноте оказалось больше сорока душ, которые нуждались в лекарствах и продовольствии, а кое-кто и в лечении. Трое человек показались мне подозрительными, возможно, это были переодетые военные, но местные жители развеяли мои сомнения. Но я всё же сделал пометку в блокноте со знаком вопроса (подозрительно).

На прощание они сказали мирным жителям, как они сами себя называли, что все их просьбы будут сегодня переданы вышестоящему начальству и оно примет все возможные меры для решения их проблем.

Собрав данные, мы решили догонять своих. Примерно через километр в частном секторе мы догнали наших бойцов.

Я поинтересовался:

– Кто там стоит на двух машинах?

Мне ответили:

– Там комбат с каким-то начальством.

Комбат стоял рядом с «Хантером», окружённый охраной, и разговаривал с Апти. Он был центром маленькой, хорошо отлаженной вселенной, где всё подчинялось его воле.

И я, мелкая песчинка в этом механизме, совершил безумный смелый поступок. Я направился к комбату, пройдя сквозь строй невидящих глаз охраны, сквозь пространство, которое я не имел права пересекать.

– Товарищ комбат! Разрешите обратиться! – мой голос прозвучал как писк мыши в грохоте оркестра.

Он обернулся. Его взгляд не был злым. Он был пустым, как взгляд машины, оценивающей помеху. Я выпалил свой доклад о сорока душах, лекарствах, еде. Я протянул ему свой блокнот, этот смешной детский список, составленный в подвале.

Он взял его. Не посмотрел. Просто взял. И кивнул. Один кивок. Это не было ответом. Это был жест, означающий: «Информация принята к сведению. Ты можешь идти. Твоя миссия выполнена».

Я сделал всё, что мог. Я доложил начальству, но оно было очень занято. У него были свои карты, свои планы наступления. Сорок душ в подвале были для него лишь незначительной статистической погрешностью. Я прошёл весь этот путь не для того, чтобы их спасти. Я прошёл его, чтобы доложить. Чтобы Система могла поставить галочку: «Гражданские учтены». Что с ними будет дальше – меня не волновало. Я был просто курьером, доставившим сообщение в чёрную дыру бюрократии.

Гаражи Рубежного.

К концу дня мы добрались до окраины города, где перед нами предстали гаражи и часть промышленной зоны, а слева от нас – завод «Заря». Дойдя до заправки и проверив её, мы вернулись к гаражам.

Один боец из «Ахмата» снимал «тик-ток» и попросил нас сказать:

– Ахмат – сила!

Мы сказали:

– Ахмат сила.

Он ответил:

– Аллах Акбар.

Скиф сказал:

– Нужно выкопать окоп у дороги рядом с гаражами.

Выкопав яму по колено, лопата с противным скрежещущим звуком отскочила от земли. Не от земли – от спрессованного за десятилетия каменного сердца Рубежного. Под тонким слоем пыли лежал не грунт, а монолит из щебня, битого кирпича и истории, который нам не поддавался. Мы бились о него, как о броню невидимого танка. Каждый удар лопаты отдавался в костях, но не приносил победы. Мы не копали окоп – мы пытались поддеть алмаз ногтем. И тогда родился другой, более отчаянный и более гениальный план. Мы нашли кувалду и пошли в гараж. Не копать, а ломать.

Удары кувалды по стене были не актом разрушения, а актом созидания. Мы выбивали не бойницу, а окно в другой мир – мир, где можно выжить. От каждого удара откалывались куски штукатурки, обнажая рыжую, дряхлую кирпичную плоть дома. Это был катарсис. Мы не могли победить землю, но мы могли победить стену. Умение приспособиться, найти лазейку в реальности, устроить себе нору на краю апокалипсиса. Мы не копали окоп. Мы его выгрызли.

Окоп легко можно было спалить с помощью «птички». Разумнее было воспользоваться уже готовым дотом, в котором оставалось только сделать бойницу. Было назначено круглосуточное дежурство: по два человека на два часа. Джерри нашёл вино и решил уничтожить его, выпив, но я отказался.

Вдруг я услышал звук мотора и, выглянув в бойницу, увидел легковой автомобиль, ехавший в нашу сторону. Инстинкт сжал пружину внутри меня раньше, чем мозг отдал команду. Я уже бежал, на ходу снимая автомат с предохранителя.

– За мной, на прикрытие!

Сняв автомат с предохранителя и передёрнув затвор, я накинул ремень на шею.

Выбежав на середину дороги, я поднял левую руку вверх и закричал:

– Тормози!

Жест, от которого сейчас могла зависеть жизнь. Водитель резко затормозил, так что поднялись клубы пыли. Джерри сидел за углом с автоматом, целясь в водителя. Пальцы моей правой руки уже лежали на спусковом крючке. Мир сузился до щели прицела и бледного, перекошенного лица за лобовым стеклом. В висках стучало: свой-чужой, свой-чужой? Один неверный шаг, полсантиметра движения пальца – и всё кончено. Война – это секунды, за которые ты должен решить, кому жить, а кому нет.

Сквозь клубы пыли я разглядел только одну фигуру на водительском месте и крикнул:

– Руки вверх!

Когда пыль осела, я крикнул:

– Москва!

На что он должен был ответить: – Кремль! Но он ничего не ответил.

Тогда я крикнул:

– Пароль?

Он ответил, что не знает никакого пароля. Я сказал: «Выходи из машины», и он вышел. Я спросил его позывной и из какого он подразделения? Он сказал, что свой, из такой то бригады. Связываясь по рации со Скифом, я спросил, есть ли такие бойцы с таким позывным? На что он ответил, что таких не знает и пусть назовёт позывной командира роты или батальона. Только тогда был дан правильный ответ, и мы выдохнули и отпустили его.

Он рванул с места, пытаясь поскорее убраться от нас, от наших прицелов, от этого места, где его чуть не убили свои же. Но дорога, изуродованная войной, уже приготовила для него последнюю ловушку. Колёса беспомощно забуксовали в разбитой колее, прогрызенной в земле гусеницами танков. Он оказался в западне. Свободный, но пойманный.

И тогда Джерри, всё тот же вечный Джерри, отложил автомат. Без слов, без команды он подошёл к машине и упёрся плечом в багажник. Он был пьян, он был смешон, он только что был на волосок от гибели, но сейчас он просто помогал застрявшему человеку. В этом жесте не было ни героизма, ни братства. Это был простой, почти механический акт: машина застряла – нужно толкать. Он напрягся, его лицо покраснело от натуги, сапоги скользили по грязи. Двигатель взревел, и машина, ведомая Джерри, дернулась и выбралась из плена.

Я вспомнил, как на «срочке» у нас был опознавательный сигнал «свой-чужой» «Шиц». Это было в Калининградской области, в Приморске. Когда я вспоминаю об этом, у меня перед глазами сразу встают прадедовские награды времён Великой Отечественной, среди которых была медаль за взятие Кёнигсберга. А вот на контракте в пятнадцатом году был другой сигнал – «Чи-чи».

Позже ко мне подошёл гражданский и спросил, можно ли ему забрать свою машину из гаража? На что я ему ответил:

– Конечно!

В это время наши бойцы вскрывали гаражи в поисках транспорта и бензина. Я хотел было добавить: «Если возникнут проблемы, обращайтесь», но промолчал. Я решил сам посмотреть, всё ли идёт по плану.

Мы с Джерри записывали видео, как он в разбитом гараже увидел раскуроченную «четвёрку». Увидев, что я снимаю на телефон, Джерри начал играть на камеру, сказав:

– Ты только посмотри! Какие негодяи взяли и сломали такую «четвёрку», а ведь на ней можно было бы возить огурчики с помидорчиками огороднички.

Играл он очень смешно и весело, ему бы комедийное шоу вести, а он, дурачок, пошёл воевать.

Когда нас сменили, мы пошли домой. Джерри споткнулся о колею – неуклюже, по-дурацки, растопырив руки и выронив оружие. Он рухнул на землю, подняв облако пыли. Лежа на животе, он на мгновение замер, глядя на меня, и крикнул:

– Выход!

Он выкрикнул это в пустоту, словно агонизирующий актёр, забывший реплику, но вынужденный доиграть сцену. Но я-то точно не слышал никакого «выхода» и тем более своими глазами видел, как он споткнулся и упал. Его нелепое поведение рассмешило меня, и я сказал ему:

– Да ты просто на ногах не держишься от вина.

Джерри был нашим шутом. Его клоунада была щитом, которым он отгораживался от ужаса происходящего вокруг. Когда он с комичной грустью гладил разбитый «Жигуль», говоря об огурчиках, за этим стояла не просто шутка. Это была тоска по миру, где главной трагедией была разбитая машина, а не разбитый череп. Он пил не потому, что был алкашом, а потому, что его щит из шуток был слишком тонок и ужас просачивался сквозь него. Алкоголь был тем предохранителем и способом переключиться и выйти из состояния аффекта, иначе можно было сорваться и потерять контроль.

Вернувшись домой, я услышал звуки, которые никак не вязались с войной: дикий, безудержный сигнал машин, словно на деревенской свадьбе. Я вышел на улицу и увидел это. Две машины, облепленные людьми. Они висели на дверях, сидели на капоте, багажнике и даже на крыше. Они не ехали – они плыли, это было триумфальное, идиотское шествие победителей, сошедших с ума от того, что они ещё живы.

Они кричали, свистели, размахивали бутылками. Это была не радость. Это была истерика. Вакханалия на костях. Выплеск адреналина и ужаса, которые не нашли выхода в бою и теперь вырывались наружу в этой дикой, первобытной пляске.

Я смотрел на них и думал: вот она, обратная сторона. Цивилизация соскальзывала с нас, как плохо пришитые погоны, обнажая под ней дикаря, который, избежав смерти, пляшет на краю могилы. Не «Планета обезьян». Планета людей, которые наконец-то показали своё настоящее обезьянье лицо, всегда скрытое под маской приличий. Война сорвала все маски.

Вернувшись в дом, я решил прилечь отдохнуть в комнате слева, на полу, так как все кровати были заняты, пока я был на дежурстве. А идти искать другой дом мне не разрешил Скиф.

Скиф сказал:

– Где же мне вас потом искать?

Комбат, заставший пьяного Дена на посту, сказал об этом ротному, а тот поручил Скифу разобраться с ним.

Когда ему начали говорить: «Что ты палишься?», вместо раскаяния из его перекошенного рта поползли встречные предьявы. И вообще, он герой, и ему положены фронтовые сто грамм.

Удар Рыжего был не злым, он был… механическим. Как удар молотка по гвоздю, который мешает работе. Чисто, технично, без злобы. Дэн рухнул и при падении глухо ударился затылком о бетонный пол. Звук был страшный – тупой, окончательный.

Когда он очнулся, в его глазах читался не просветлённый разум, а животный, дикий ужас. Мозг, затуманенный алкоголем и сотрясением, выдавал единственно возможную версию: «Ударили сзади! Подло!». Он потянулся за автоматом. Это был уже не солдат, не человек – это был зверь в ловушке, готовый утащить за собой всех.

И тогда пространство разорвал Выстрел. Не тот, что убивает, – тот, что призывает к порядку. Единый, оглушительный, вбивающий гвоздь в тишину. Он был направлен не в человека – он был направлен в саму суть хаоса, в его сердцевину. В наступившей после него тишине было слышно, как оседает на пол пыль. И в этой тишине прозвучал голос Скифа.

– Брось. Оружие.

Это был не приказ. Это был акт созидания. Из хаоса и пьяного угара он одним выстрелом и двумя словами создал порядок. Вернул реальность, в которой есть командиры и подчинённые, приказы и дисциплина. В которой нельзя лезть за автоматом, потому что тебя ударили. Это был момент, когда война показала своё второе лицо. Не лицо врага, а лицо нашего собственного внутреннего зверя, которого нужно держать на прицеле, чтобы он не сожрал нас самих.

Забрав оружие, один из бойцов увёл дебошира в другую комнату, где тот стал жаловаться на произвол. Я сидел и смотрел на это, как в кино, только попкорна не хватало.

Перекусив трофейными ништяками, я лёг спать.

Жар.

Меня вырвало из сна не криком и не взрывом. Меня разбудил жар. Странное, влажное тепло, расползающееся по ногам. Первая мысль в полусонном омуте – дикая, животная: Рана? Кровь? Я судорожно запустил руки в темноту, ища дыру в плоти, источник этого тепла, чтобы заткнуть её, не истечь кровью до потери сознания.

Но раны не было. Был лишь едкий, унизительный запах, поднимавшийся от моих ног. Чей-то мочевой пузырь объявил мне ночную диверсию. Кто-то, чьё лицо скрывала тьма, пометил меня, как зверь метит свою территорию. Как последнего изгоя.

Первая волна – ярость. Бешеная, слепая. Найти. Избить. Убить, чёрт возьми.

Я стал будить Джерри, думая, что это он, пьяный, устроил такой потоп. Но его спина тоже была мокрой. Мы лежали в луже, два воина, от которых пахло не порохом и кровью, а страхом и человеческой слабостью. Я хотел найти виновного, избить его, а может, даже убить. Но гнев тут же схлынул, сменившись ледяной усталостью. Устраивать кровавую бойню из-за мочи? Нет.

Я решил, что этот негодяй вряд ли сознается, а устраивать сцены на сегодня хватит.

Я вышел во двор покурить. И в синем холодном свете луны увидел его. Он сидел, прислонившись к стене, и спал. На нём был полный комплект современного легионера: каска, бронежилет, разгрузка, набитая магазинами. Он был похож на каменного солдата с древнего монумента, заснувшего на посту на тысячу лет.

Я смотрел на него и думал: как? Как можно уснуть в этом стальном корсете, который впивается в тело, в этом шлеме, который давит на череп? Ответ пришёл сам собой: когда усталость перевешивает боль. Когда тело и разум настолько измотаны, что уже не воспринимают неудобства – они воспринимают только возможность хоть на секунду отключиться.

Он спал, и его сон был страшнее любого кошмара. Это был сон зверя в клетке, всегда готового к удару. Это была последняя черта, за которой заканчивается солдат и начинается механизм. Механизм, который может функционировать – стрелять, двигаться, даже спать, – но в котором почти не осталось ничего человеческого. Я не стал его будить. Я понял, что лишить его этого жалкого, стального сна – самое жестокое, что я могу сделать.

Промка.

Утром двенадцатого мая мы начали собираться на промке. Слева от нас был завод «Заря». Мы шли группами по сто человек вместе с Ахматом и другими батальонами.

Среди руин войны мы наткнулись на оазис мирной жизни – упаковку кваса в жестяных банках. В этих банках хранился вкус мирной жизни. Я взял банку с квасом и открыл клапан. В нос ударил шипучий напиток – сладковато-кислый, с хлебным ароматом. Я сделал первый глоток. И произошло чудо. Вкус был не просто вкусом. Он был машиной времени. Он был порталом.

В одно мгновение я перестал быть в аду Рубежного. Я оказался на крыльце своего дома, как в детстве, после футбола. Жара, пот градом, а в руке – такая же ледяная, шипящая банка кваса. Я слышал стрекот кузнечиков в траве, крики ребят, доносившиеся с поля, и чувствовал безграничную, ничем не омрачённую радость бытия.

Война отступила. Не на время – она была уничтожена. Её не существовало. Был только этот вкус на языке и воспоминание, настолько яркое, что вот-вот материализуется. Это длилось мгновение. Один глоток. Потом я открыл глаза. Снова пыль, руины, запах гари. Но в этом мгновении заключалась вся трагедия и вся надежда. Война может отнять всё. Но она бессильна против вкуса кваса на языке ребёнка, которым ты когда-то был. Она может убить тебя, но она не сможет убить твоё прошлое. И пока жив хоть один отголосок этого прошлого, ты ещё человек, а не пустая оболочка.

А следом, словно подарок из другого измерения, появились свежайшие яблоки, шоколад и другие продукты – осколки цивилизации, чудом уцелевшие в этом хаосе.

Рыжий сказал:

– Ничего не берите! Возможно, это отравлено!

Предупреждение Рыжего повисло в воздухе, словно проклятие. Но голод и жажда наживы оказались сильнее разума. В этом и заключалась суть войны – борьба инстинктов и разума. Я взял пару яблок и плитку белого шоколада, тут же съел их и был просто счастлив.

Мы разделились на три группы, чтобы зачистить большую территорию, но через некоторое время снова соединились, так как местность была сложной, с обрывами и холмами. Наша группа немного отстала, застряв на песчаных барханах. Мы оказались в конце колонны, впереди шёл Ахмат.

Тишину разорвал не крик, а шёпот. Шёпот, который был страшнее любого взрыва.

– Воздух!

Это слово прокатилось по колонне не как волна, а как мороз по коже. Небесный хищник. Он был не там, в небе. Он был уже внутри нас, в спазме желудков, в пересохших ртах. Мы бросились под деревья, в тень, прижимаясь к земле. Мы не прятались. Мы пытались исчезнуть. Раствориться. Стать частью пейзажа – камнем, кочкой, трухлявым пнём. Любой ценой избежать внимания всевидящего стеклянного ока, плывущего над нами.

Мы затаили дыхание, словно от этого зависела наша жизнь. Может, так оно и было. Мы слушали. Не жужжание мотора – мы слушали тиканье собственных жизней. И понимали: мы – дичь. И охота началась.

Спрятавшись под кронами деревьев и переждав некоторое время, пока всё не стихло, я решил перекусить. Мы делились друг с другом провизией, кто-то интересовался, халяль это или нет? Немного подождав, пока улетит дрон, мы двинулись дальше.

Когда мы добрались до завода, доклад Ёжика прозвучал как музыка победы: «В конце цеха вижу технику!» В этот момент он показал своё лицо охотника. План захвата родился мгновенно, как шахматный ход: «Держите её на прицеле, мы попробуем захватить». По команде гранатомётчики должны были уничтожить её, если вдруг что-то пойдёт не так. Самое интересное, что техника была заведена. Война научила нас: иногда лучший способ победить – не уничтожить, а взять в плен.

Ангар.

Мы находились в начале ангара, а техника – в конце. Скиф сказал, чтобы подошли два бойца, но никто не хотел идти. Тогда мы с Джерри пошли к Скифу.

Мы вошли не в ангар. Мы вошли в гипермаркет Апокалипсиса. «Чёрная пятница». Стеллажи ломились. Но не от стиральных порошков. Это была смерть, упакованная в яркие коробки, и быт, расфасованный по калибрам. И мы, как обезумевшие обыватели в день распродаж, набросились на полки. Не было ни очереди, ни вежливых «извините». Был лишь дикий, животный азарт потребления. Мы хватали тушёнку, патроны, медикаменты, бронепластины – всё, что плохо лежало, и сходили с ума от этого изобилия.

Мы не собирали трофеи. Мы совершали шопинг. Мы расплачивались за эти товары не деньгами, а своими нервными клетками, своим страхом, своими будущими кошмарами. И скидка была стопроцентной – за риск быть взорванным на складе собственных побед. На кассе сидела не кассирша, а старуха с косой, которая выбивала нам не чек, а похоронку. Это был самый отчаянный вид потребительства: ты потребляешь ресурсы противника, его землю, его жизни. А в награду получаешь его тушёнку и носки.

И мы, как обезумевшие обыватели в «чёрную пятницу», набросились на полки. Не было ни очереди, ни вежливых «извините». Был лишь дикий, животный азарт потребления. Мы хватали тушёнку, патроны, медикаменты, бронепластины – всё, что плохо лежало, сходя с ума от этого изобилия. Наши бойцы копошились в этой куче, извлекая из неё свидетельства чужой катастрофы и своей победы. Скорее всего, это был военный склад снабжения, откуда всё необходимое распределялось по взводам, ротам и батальонам.

Сначала сапёры проверили, не заминирована ли работающая техника.

Сапёры сказали:

– Теперь всё чисто.

Я нашёл немного порванный рюкзак, который кто-то забраковал, и начал собирать в него всякую всячину. Я нашёл один блок «Романса», сосиски в жестяной банке, сгущённое молоко «ЛяКрема» и прочую всячину.

Среди трофеев мои пальцы наткнулись на нечто немыслимое – куриную тушёнку. Но не в привычной жестяной банке, а в стеклянной, сквозь которую было видно всё: белое аккуратное мясо, прозрачный бульон, одинокий лавровый лист. Это была не еда. Это был экспонат. Доказательство существования иной цивилизации, где даже на войну отправляют не утилизируемые консервы, а нечто, приближенное к домашней кухне. Я держал эту банку в руках и чувствовал себя дикарём, впервые увидевшим стекло. В нашей реальности тушёнка была топливом, серой массой в железной банке, которую можно было открыть штыком. Здесь же она была почти священной. Стеклянная банка требовала осторожности, она могла разбиться. Она была хрупкой, как и то мирное время, которое она олицетворяла.