Рядовой

Собралось нас около тридцати человек. Было принято решение выдвигаться так же, малыми группами – пятерками. Сначала мы добраться до церкви, а потом до следующих многоэтажек. Добравшись до зданий, одна группа пошла защищать дом слева. Мы пошли дальше к недостроенной многоэтажки. Точнее, она была на стадии отделки внутри было много стройматериалов, да и снаружи тоже хватало. Зачистив очередное здание мы решили перекусить. Мне пришлось ждать, пока кто-то поест, потому как у меня не было ложки. Мне популярно объяснили, что ложку нужно иметь свою, если хочешь ей есть. Вскоре мы услышали, по рации что нас вызывают. Мы начали выходить из здания. Это был ещё тот квест, куча всяких обломков, кирпичей, камней доски с гвоздями, на которые совершенно не хочется наступать. Тут перед моим лицом предстала картина которую я ни до и после, никогда не встречал. Комбат шёл впереди батальона, к зданию с украинским флагом на нём. Ну тогда нам всё стало понятно! Комбат знал то, чего не знали мы – враг отступил! Местные рассказали что в четыре утра они запалили подвалы и уехали на Козаке. На коне они тоже подпаливали подвал, но он не сильно разгорелся, в это время там находился двадцать один человек. В общем применяли тактику вызженой земли после себя.

Мирные.

Мы вышли на автодорогу. Асфальт был разворочен, остановка изрешечена осколками, но сам факт дороги, уходящей в никуда, действовал гипнотически. Это был артефакт мёртвой цивилизации, её последняя пуповина. Бойцы с телефонами начали снимать «тик-токи», строили рожи, размахивали оружием на фоне апокалипсиса.

Это было не веселье. Это был новый вид экзистенциального ужаса. Не страх смерти. А страх остаться незамеченным. Выпасть из ленты. Исчезнуть из цифрового бытия раньше, чем из физического.

Они снимали себя на фоне разрухи, чтобы доказать алгоритмам и самим себе, что они ещё живы. Что их жизнь всё ещё имеет значение, раз её можно лайкнуть и расшарить.

Война была уже недостаточно реальна. Её нужно было пропустить через фильтр соцсети, превратить в контент, упаковать в хэштеги. Их крики были не выражением эмоций – это были звуковые баннеры, слоганы для самого себя. Мы сражались не за метры щебня. Мы сражались за место в ленте новостей.

Немного поснимав мы двинулись дальше. За остановкой справа был дом, где мы увидели гражданских. Подойдя к ним Скиф сказал мне и ещё двоим бойцам остаться с ними. Просто оставаться здесь я не захотел. Мы решили переписать всех людей с паспортами, кто сейчас здесь есть и тех кто живёт рядом.

Я спросил блокнот и ручку и началал перепись. Во время переписи по одному выходил человек из подвала и я переписывал его данные. Не населения – уцелевших. Из тёмного подвала, пахнущего страхом, они выходили на свет по одному, как души на последний суд.

– Фамилия, имя, отчество.

Они называли имена. Микола, Оксана, Василь… Я пытался понять что написано в Украинском паспорте. Местные, видя мою беспомощность, шептали мне перевод: Микола – это Николай.

Год рождения – говорил я и сверял с паспортом.

Мы играли в абсурдный спектакль: война кругом, а я, солдат с автоматом, аккуратно вывожу в тетрадке: «Николай Иванович, 1978 г.р.». Смотрел ещё прописку, но не записывал.

Потом я кричал :

– Следующий.

И напарник звал с подвала очередного человека. Один был пьян в стельку – его единственный способ пережить день. Другого, с российским паспортом, избили свои же, заподозрив в шпионаже. Его лицо было месивом из синяков и ссадин – карта новой гражданской войны, где сосед идёт на соседа.

Недалеко от дома горел костер, на нём гражданские готовили себе обед. Вдруг начался обстрел и мы попрятались в подвал. Переждав некоторое время мы вышли на улицу и продолжили перепись. Кто-то пришел с соседних домов. Несколько человек были с российскими паспортами, их я отдельно помечал в блокноте пометкой Рус. Они рассказывали что подвергались насилию со стороны военных как ждуны, потому что не хотели покидать свои дома. А те кто был с российскими паспортами попадали в зону риска и расценивались как шпионы.

Гражданские несколько раз спрашивали:

– Есть ли среди вас Ахмат?

Я ответил им:

– Мы ЛНР.

Я спросил:

– Почему они так интересуются Ахматом?

Они ответили:

– Приходили раненые местные, которые рассказывали, как им в подвал где они прятались закидывали гранаты с крикам «Аллах Акбар».

Переписав всех кто был в этом подвале, мы обошли дом с другой стороны. Там была одна старая не ходячая женщина уже преклонного возраста и ещё с дюжину человек. Переписав всех остальных, у меня в блокноте появилось больше сорока душ, которые нуждались в лекарствах и продовольствие и кое-кто в лечении. Трое человек мне показались подозрительными, возможно переодетыми военными, но поговорив с местными на их счет они развеяли мои сомнения. Но я всё-таки сделал пометку в блокнот со знаком вопроса (подозрительные). Сказав на прощание мирным, как они сами себя называли, что все их просьбы будут сегодня переданы вышестоящему начальству и оно примет всё возможные меры для решение их проблем.

Собрав данные мы решили догонять своих. Где-то через километр в частном секторе, мы догнали наших бойцов.

Я поинтересовался:

– Кто там стоит на двух машинах?

Мне ответили:

– Там комбат с каким-то начальством.

Комбат стоял рядом с «Хантером», окружённый кольцом охраны, и разговаривал с Апти. Он был центром маленькой, хорошо отлаженной вселенной, где всё подчинялось его воле.

И я, мелкая песчинка в этом механизме, совершил акт безумной смелости. Я направился к комбату, пройдя сквозь строй невидящих глаз охраны, сквозь пространство, которое я не имел права пересекать.

– Товарищ комбат! Разрешите обратиться! – мой голос прозвучал как писк мыши в грохоте оркестра.

Он обернулся. Его взгляд был не злым. Он был пустым, как взгляд машины, оценивающей помеху. Я выпалил свой доклад о сорока душах, о лекарствах, о еде. Я передал ему свой блокнот, этот смешной детский список, составленный в подвале.

Он взял его. Не посмотрел. Просто взял. И кивнул. Один кивок.

Это был не ответ. Это был жест, означающий: «Информация принята к сведению. Ты можешь уйти. Твоя миссия завершена».

Я сделал всё, что мог. Я донёс до начальства, но он был очень занят. У него были свои карты, свои планы наступления. Сорок душ в подвале были для него лишь мелкой статистической погрешностью. Я прошёл весь этот путь не для того, чтобы их спасти. Я прошёл его, чтобы доложить. Чтобы Система могла поставить галочку: «Гражданские учтены». Что будет с ними дальше – было не моей заботой. Я был просто курьером, доставившим сообщение в черную дыру бюрократии.

Гаражи Рубежного.

К концу дня мы дошли до конца города, где перед нами были гаражи и часть промзоны, а слева от нас завод Заря. Дойдя до заправки и проверив её мы вернулись на гаражи.

Один боец из Ахмата снимал тик-ток и попросил нас сказать:

– Ахмат – сила!

Мы сказали:

– Ахмат сила.

Он ответил:

– Аллах акбар

Скиф сказал:

– Надо выкопать окоп у дороги рядом с гаражами.

Выкопав по колено лопата с противным, скрежещущим звуком отскочила от земли. Не от земли – от спрессованного на протяжении десятилетий каменного сердца Рубежного. Под тонким слоем пыли лежал не грунт, а монолит из щебня, битого кирпича и истории, который не поддавался нам. Мы бились о него, как о броню невидимого танка. Каждый удар лопаты отдавался в костях, но не приносил победы. Мы не копали окоп – мы пытались чесать алмаз ногтем.

И тогда родился иной, более отчаянный и более гениальный план. Мы нашли кувалду и пошли в гараж. Не копать, а ломать.

Удары кувалды по стене были не актом разрушения, а актом творения. Мы выбивали не бойницу, а окно в иной мир – мир, где можно выжить. Каждый удар откалывал куски штукатурки, обнажая рыжую, старческую кирпичную плоть дома. Это был катарсис. Мы не могли победить землю, но мы могли победить стену. Умение приспособиться, найти щель в реальности, устроить себе нору на краю апокалипсиса. Мы не выкопали окоп. Мы выгрызли его.

Окоп легко можно было спалить с птички. Более разумно было воспользоваться уже готовым дотом, в котором осталось только сделать бойницу. Было назначено круглосуточное дежурство: по два человека, по два часа. Джерри нашел вино и решил уничтожить его путём употребления, я отказался. Вдруг, я услышал звук мотора, выглянув в бойницу я увидел легковой автомобиль двигающийся в нашем направлении.

Инстинкт сжал пружину внутри меня раньше, чем мозг отдал команду. Я уже бежал, на ходу срывая с предохранителя автомат.

– За мной, на прикрытие!

Сняв автомата с предохранителя и передернув затвор я накинув ремень на шею.

Выбежав на середину дороги я поднял левую руку вверх с криком:

– Тормози!

Жест, от которого сейчас могла зависеть жизнь. Водитель резко дал по тормозам, что поднялись клубы пыли. Джерри сидел за углом с автоматом целясь в водителя. Пальцы моей правой руки уже лежали на спусковом крючке. Мир сузился до щели прицела и бледного, перекошенного лица за лобовым стеклом. В висках стучало: свой-чужой, свой-чужой? Один неверный шаг, полсантиметра движения пальца – и всё кончено. Война – это секунды, за которые ты должен решить, кому жить, а кому – нет.

Через клубы пыли я разглядел только одну фигуру на месте водителя в машине и крикнул:

– Руки верх!

Когда пыль осела я крикнул:

– Москва!

На что он должен был ответить – Кремль! Но он ничего не ответил?

Тогда я крикнул:

– Пароль?

Он ответил что не знает никакого пароля. Я сказал выходи из машины и он он вышел. Я спросил его позывной и из какого он подразделения? Он сказал что свой из такой бригады. Связавшись по рации со Скифом я спросил, если такие бойцы с таким позывным? На что он сказал что таких не знает и пусть назовет позывной ротного или комбата. Только тогда был дан правильный ответ и мы выдохнули и отпустили его.

Он рванул с места, пытаясь поскорее убраться от нас, от наших прицелов, от этого места, где его чуть не убили свои же. Но дорога, изувеченная войной, уже приготовила ему последнюю ловушку. Колёса беспомощно забуксовали в разбитой колее, выгрызенной в земле гусеницами танков. Он был в западне. Свободный, но пойманный.

И тогда Джерри, всё тот же вечный Джерри, отложил автомат. Без слова, без команды, он подошёл к машине и упёрся плечом в её багажник. Он был пьян, он был смешон, он только что стоял на грани гибели, но сейчас он просто помогал застрявшему человеку. В этом жесте не было ни героизма, ни братства. Был простой, почти механический акт: машина застряла – надо толкать. Он напрягся, его лицо покраснело от натуги, сапоги скользили в грязи. Мотор взвыл, и машина, с подачи Джерри, дёрнулась и выбралась из плена.

Я вспомнил как на срочке у нас был опознавательный звук свой-чужой "Шиц" это было в Калининградской область в Приморске. Вспоминая это У меня сразу перед глазами появляются прадедовские награды с Великой отечественной, где одна из медалей была за взятие Кёнигсберга. А вот на контракте в пятнадцатом году был другой звук "Чи-чи".

Позже ко мне подошел гражданский и спросил можно ли ему забрать свою машину из гаража?

На что я ему ответил:

– Конечно!

В это время наши бойцы вскрывали гаражи в поисках транспорта и бензина. Я хотел было добавить, если будут проблемы чтобы обращался, но промолчал. Я решил сам посмотреть, чтобы все прошло нормально. Мы с Джерри записывали видео, как он в разбитом гараже увидел раскуроченную четвёрку.

Увидев что я снимаю на телефон Джерри начал играть на камеру сказав:

– Ты посмотри! Какие негодяи взяли такую четвёрочку поломали, а ведь на ней могли возить огурчики с помидорчикам орогоднички.

Играл он очень смешно и весело, ему бы комедийное шоу вести, а он дурень воевать пошёл.

Когда нас сменили мы пошли домой. Джерри споткнулся о колею – неловко, по-дурацки, растопырив руки и роняя оружие. Он грохнулся на землю, подняв облако пыли. Лежа на животе, он на мгновение замер, глядя на меня он крикнул:

– Выход!

Он выкрикнул в пространство, словно агонизирующий актёр, который забыл реплику, но должен доиграть сцену: Но я то точно не слышал никакого выхода и тем более видел всё своими глазами, как он споткнулся и упал.

Его нелепое поведение рассмешило меня и я сказал ему:

– Да ты просто на ногах стоять не можешь от винища.

Джерри был нашим шутом. Его клоунада – это был щит, которым он отгораживался от ужаса происходящего вокруг нас. Когда он с комичной грустью гладил разбитый «Жигуль», говоря об огурчиках, за этим стояла не просто шутка. Это была тоска по миру, где главной трагедией была разбитая машина, а не разбитый череп. Он пил не потому, что был алкашом, а потому, что его щит из шуток был слишком тонок, и ужас просачивался сквозь него. Алкоголь был тем предохранителем и способом что бы переключиться и выйти из состояния афекта, иначе можно было загнаться и слететь с катушек.

Вернувшись в дом, я услышал звуки, не вязавшиеся с войной: дикий, разудалый сигнал машин, словно на деревенской свадьбе. Я вышел на улицу и увидел это. Две машины, облепленные людьми. Они висели на дверях, сидели на капоте багажнике и даже крыше. Они не ехали – они плыли, это было триумфальное, идиотское шествие победителей, сошедших с ума от того, что еще живы.

Они кричали, свистели, размахивали бутылками. Это была не радость. Это была истерика. Вакханалия на костях. Выплеск того адреналина и ужаса, которые не нашли выхода в бою и теперь рвались наружу в этой дикой, первобытной пляске.

Я смотрел на них и думал: вот она, обратная сторона. Цивилизация соскальзывала с нас, как плохо пришитые погоны, обнажая под ней дикаря, который, избегнув смерти, пляшет на краю могилы. Не «Планета обезьян». Планета людей, которые наконец-то показали свое настоящее, обезьянье лицо, всегда скрытое под маской приличий. Война сорвала все маски.

Вернувшись в дом я решил лечь отдохнуть слева в комнате на полу, так как все кровати были уже заняты, пока я был на дежурстве. А идти искать другой дом не разрешил Скиф.

Скиф сказал:

– Где я вас потом искать буду?

Комбат, застукавший пьяного Дена на посту сказал ротному, тот передал Скифу разобраться с ним.

Когда ему начали говорить: – что ты палишься? Вместо раскаяния, из его перекошенного рта поползла встречные предьявы. И вообще он герой и ему положены фронтовые сто грамм.

Удар Рыжего был не злым, он был… механическим. Как удар молота по гвоздю, который мешает работе. Чисто, технично, без злобы. Дэн рухнул и при падении глухо стукнулся затылком о бетонный пол. Звук был страшный – тупой, окончательный.

Когда он очнулся, в его глазах плавал не просвет, а животный, дикий ужас. Мозг, сжатый алкоголем и сотрясением, выдавал единственно возможную версию: «Ударили сзади! Подло!». Он полез за автоматом. Это был уже не солдат, не человек – это был зверь в ловушке, готовый утащить за собой всех.

И тогда пространство разорвал Выстрел. Не тот, что убивает – тот, что призывает к порядку. Единый, оглушительный, вбивающий в тишину гвоздь. Он был не направлен в человека – он был направлен в саму суть хаоса, в его сердцевину.

В наступившей после него тишине было слышно, как оседает пыль на пол. И в этой немоте прозвучал голос Скифа.

– Брось. Оружие.

Это был не приказ. Это был акт творения. Из хаоса и пьяного угара он одним выстрелом и двумя словами создал порядок. Вернул реальность, в которой есть командиры и подчиненные, приказы и дисциплина. В которой нельзя лезть за автоматом, потому что тебя ударили. Это был момент, когда война показала свое второе лицо. Не лицо врага, а лицо нашего собственного, внутреннего зверя, которого нужно держать на прицеле, чтобы он не сожрал нас самих.

Забрав оружие один из бойцов увёл буяна в другую комнату, где он жаловался на произвол.

Я сидел и смотрел на это как в кино, только поп-корна не хватало.

Перекусив трофейными ништиками я лег спать.

Меня вырвало из сна не криком, не взрывом. Меня разбудил жар. Странный, влажный, расползающийся по ногам тепло. Первая мысль в омуте спросонья – дикая, животная: Рана? Кровь? Я судорожно запустил руки в темноту, ища дыру в плоти, источник этой теплоты, чтобы заткнуть её, чтобы не вытечь до потери сознания.

Но раны не было. Был лишь едкий, унизительный запах, поднимающийся от моих ног. Чей-то мочевой пузырь объявил мне ночную диверсию. Кто-то, чьё лицо скрывала тьма, пометил меня, как зверь метит территорию. Как последнего пария.

Первая волна – ярость. Бешеная, слепая. Найти. Избить. Убить, черт возьми.

Я стал будить Джерри, думая, что это он, пьяный, устроил этот потоп. Но спина его тоже была мокрая. Мы лежали в луже, два воина, пахнущие не порохом и кровью, а страхом и человеческой слабостью. Я хотел найти виновного, избить его, может, даже убить. Но гнев тут же схлынул, сменившись ледяной усталостью. Устраивать кровавую баню из-за мочевины? Нет.

 Я решил, что этот негодяй вряд ли сознается, а устраивать сцены на сегодня хватит.

Я вышел во двор покурить. И в синем, холодном свете луны увидел его. Он сидел, прислонившись к стене, и спал. На нем был полный доспех современного легионера: каска, броник, разгрузка, набитая магазинами. Он походил на каменного солдата с древнего монумента, заснувшего на посту на тысячу лет.

Я смотрел на него и думал: как? Как можно уснуть в этом стальном корсете, который впивается в тело, в этом шлеме, который давит на череп? Ответ пришел сам собой: когда усталость перевешивает боль. Когда тело и разум настолько сломлены, что уже не воспринимают неудобство – они воспринимают только возможность хоть на секунду выключиться.

Он спал, и его сон был страшнее любого кошмара. Это был сон зверя в клетке, всегда готового к удару. Это была последняя черта, за которой заканчивается солдат и начинается механизм. Механизм, который может функционировать – стрелять, двигаться, даже спать – но в котором уже почти не осталось ничего человеческого. Я не стал его будить. Я понял, что отнимать у него этот жалкий, стальной сон – это самое жестокое, что я могу сделать.

Промка.

Утром двенадцатого мая мы начали собираться на промку. Слева от нас был завод «Заря». Мы шли группами около ста человек вместе с Ахматом и другими батами.

Среди руин войны мы наткнулись на оазис мирной жизни – упаковку кваса в жестяных банках. Эти банки, хранили вкус мирной жизни.

Я взял банку с квасом и открыл клапан. Шипящая жидкость ударила в нос – сладковато-кислым, хлебным духом.

Я сделал первый глоток. И случилось чудо. Вкус был не просто вкусом. Он был машиной времени. Он был порталом.

В один миг я не был больше в аду Рубежного. Я был на крыльце своего дома, в детстве, после футбола. Жара, пот градом, а в руке – такая же ледяная, шипящая банка кваса. Я слышал стрекоту кузнечиков в траве, крики ребят, доносящиеся с поля, и чувствовал безграничную, ничем не омрачённую радость бытия.

Война отступила. Не на время – она была уничтожена. Её не существовало. Был только этот вкус на языке и воспоминание, настолько яркое, что вот-вот материализуется.

Это длилось мгновение. Один глоток. Потом я открыл глаза. Снова пыль, руины, запах гари. Но в этом мгновении заключалась вся трагедия и вся надежда. Война может отнять всё. Но она бессильна против вкуса кваса на языке ребёнка, который ты когда-то был. Она может убить тебя, но она не сможет убить твоё прошлое. И пока жив хоть один глоток этого прошлого – ты ещё человек, а не пустая оболочка.

А следом, как подарок из другого измерения, появились свежайшие яблоки, шоколад и другие продукты – осколки цивилизации, чудом уцелевшие в этом хаосе.

Рыжий сказал:

– Не берите ничего! Возможно отравлено!

Предупреждение Рыжего повисло в воздухе, словно проклятие. Но голод и жажда наживы оказались сильнее разума. В этом была вся суть войны – борьба инстинктов и разума. Я взял пару яблок и плитку белого шоколада, и тут же съел и был просто счастлив.

Мы разделились на три группы что-бы зачистить большую территорию, но через какое-то расстояние вновь соединились, так как там была сложная местность с обрывами и холмами. Наша группа немного отстала застряв на на песчаных барханах. Мы оказались в конце колоны впереди нас шел Ахмат.

Тишину разорвало не криком, а шёпотом. Шёпотом, который был страшнее любого взрыва.

– Воздух!

Это слово прокатилось по колонне, не как волна, а как мороз по коже. Один звук – и мы перестали быть солдатами. Мы стали стаей кроликов, заслышавших крик ястреба.

Небесный хищник. Он был не там, в небе. Он был уже внутри нас, в спазме желудков, в сухих ртах. Мы кинулись под деревья, в тень, вжимаясь в землю. Мы не прятались. Мы пытались исчезнуть. Раствориться. Стать частью пейзажа – камнем, кочкой, трухлявым пнем. Любой ценой избежать внимания того всевидящего стеклянного ока, что плыло над нами.

Мы затаили дыхание, словно от этого зависела наша жизнь. Может, так оно и было. Мы слушали. Не жужжание мотора – мы слушали тиканье своих собственных жизней. И понимали: мы – дичь. И охота началась.

Попрятавшись под кронами деревьев переждав некоторое время, пока не стихло, я решил перекусить. Мы делились друг с другом провизией, кто-то интересовался халяль или нет? Немного подождав, когда улетит дрон мы двинулись дальше.

Дойдя до завода Доклад Ежика прозвучал как музыка победы: «В конце цеха вижу технику!» В этот момент он показал своё лицо охотника. План захвата родился мгновенно, словно шахматный ход: «Держите её на прицеле, мы попробуем захватить». По команде РПГшники должны были уничтожить её, если вдруг что-то пошло бы не так. Самое интересное, что техника была заведена. Война учила нас: иногда лучший способ победить – это не уничтожить, а взять в плен.

Ангар.

Мы находились в начале ангара, а техника в конце. Скиф сказал, чтобы подошли два бойца, но никто не хотел идти. Тогда я и Джери, пошли до Скифа вперёд.

Мы вошли не в ангар. Мы вошли в гипермаркет Апокалипсиса. «Чёрная пятница».

Стеллажи ломились. Но не от стиральных порошков. Это была смерть, упакованная в яркие упаковки, и быт, расфасованный по калибрам. И мы, как обезумевшие обыватели в день распродаж, набросились на полки. Не было ни очереди, ни вежливых «извините». Был лишь дикий, животный азарт потребления. Мы хватали тушёнку, патроны, медикаменты, бронепластины – всё, что плохо лежало, сходя с ума от этого изобилия.

Мы не собирали трофеи. Мы совершали шоппинг. Мы расплачивались за эти товары не деньгами, а своими нервными клетками, своим страхом, своими будущими кошмарами. И скидка была стопроцентной – за риск быть взорванным на складе собственных побед. На кассе сидел не кассир, а старуха с косой, которая выбивала нам не чек, а похоронку. Это был самый отчаянный вид потребительства: ты потребляешь ресурсы противника, его землю, его жизни. А в награду получаешь его тушёнку и его носки.

И мы, как обезумевшие обыватели в чёрную пятницу, набросились на полки. Не было ни очереди, ни вежливых «извините». Был лишь дикий, животный азарт потребления. Мы хватали тушёнку, патроны, медикаменты, бронепластины – всё, что плохо лежало, сходя с ума от этого изобилия.

Наши бойцы копошились в этой куче, извлекая из неё свидетельства чужой катастрофы и своей победы. Скорее всего это был военный склад снабжения, из которого распределялось всё необходимое по взводам и ротам и батальонам.

Сначала пустили сапёров проверить не заминирована ли работающая техника.

Сапёры сказали:

– Теперь всё чисто.

Я нашёл немного порванный рюкзак, который кто-то забраковал и начал собирать в него всякую всячину. Я нашёл один блок романса, сосиски в жестяной банке, сгущенку французскую ЛяКрема и прочее добро. Среди трофеев мои пальцы наткнулись на нечто немыслимое – куриную тушёнку. Но не в привычной жестяной банке, а в стеклянной, сквозь которую было видно всё: белое, аккуратное мясо, прозрачный бульон, одинокий лавровый лист. Это была не еда. Это был экспонат. Доказательство существования иной цивилизации, где даже на войну отправляют не утилизируемые консервы, а нечто, приближенное к домашней кухне.

Я держал эту банку в руках и чувствовал себя дикарём, впервые увидевшим стекло. В нашей реальности тушёнка была топливом, серой массой в железной банке, которую можно было открыть штыком. Здесь же она была почти священнодействием. Стеклянная банка требовала аккуратности, она могла разбиться. Она была хрупкой, как то мирное время, которое она олицетворяла.

В этом был весь ужасающий диссонаанс войны: они привозили с собой в зону боевых действий стеклянные банки с курицей, словно отправлялись на пикник. Мы же жевали то, что не жалко выбросить. Их война была чистой, технологичной, почти стерильной. Наша – грязной, вонючей, построенной на принципе «лишь бы не сдохнуть с голоду».