Рядовой

Джерри поднял руку и сказал:

– В пятнадцатом году был заключён контракт.

Я поднял руку и сказал:

– То же самое.

Балтика спросил:

– С чем умеете работать?

Джерри сказал:

– АГС, «Утёс», РПГ.

Я сказал:

– Только РПГ.

Балтика спросил:

– Как вас звать?

– Я сказал:

– Я Томас, а это Джерри. Том и Джерри.

Мы представились комбату не именами, данными нам при рождении, а позывными. Мы сказали это с ироничной ухмылкой, как будто это была наша маленькая победа над системой. Мы сами выбираем себе имена! Мы придумали себе новые имена, как придумывают себе имена преступники. Чтобы было легче совершать преступления, мы надели маску с чужим именем. Маску нашего альтер эго.

Балтика сказал:

– Тома и Джерри, в седьмую роту, гранатомётчиками. Вы двое – в восьмую, а вы – в девятую роту.

Мы с Джерри попали в седьмую роту третьего батальона второй бригады ЛНР на должность гранатомётчиков – истребителей танков. Ирония судьбы: вчера Джерри был танкистом, а сегодня стал истребителем танков.

Мы поселились в доме в частном секторе, где-то в центре Рубежного. Первым делом я узнал, где проходит линия фронта и как называется наша занятая позиция. Это были двухэтажки и конец здания в форме буквы Г. Также я узнал, что с четвёртой попытки штурма он был взят, но батальон понёс большие потери. Один из бойцов рассказал мне историю о том, как они зашли в Рубежное через пансионат.

Пансионат.

Нашим первым знакомством с Рубежным стал пансионат для престарелых. Прекрасное место для обороны: толстые стены, хороший обзор. Они устроили там позицию с ПТРК и пулеметными гнездами, приковав к смерти тех, кто и так был прикован к своим кроватям.

Когда наш ответ накрыл здание, оно вспыхнуло факелом. Современный ремонт – натяжные потолки, линолеум, пластиковые панели – всё это стало топливом для адского костра. И из этого ада сквозь треск пулемётных очередей и разрывы доносился другой звук. Не крик, а слабый старческий стон: «Помогите…».

Бойцы бросились не в атаку, а на спасение – в дымную пасть ада, выхватывая стариков из объятого пламенем здания, где война пожирала невинных, как древний Молох, где пансионат стал алтарём бессмысленной жертвы, напоминая, что в хаосе конфликта даже старики – лишь топливо для машины смерти. Вытащили всех, кого смогли, с первых этажей. Дальше – не пускал дым. Он был другим: едким, химическим, он выедал глаза и разъедал лёгкие. Мы бились об эту стену, ослеплённые, задыхающиеся, но она была неприступна.

Потом, когда всё закончилось, мы зашли внутрь. Огонь сделал своё дело. Не трупы – скелеты. Маленькие, скрюченные. В некоторых объятиях – другие, чуть побольше, в обгоревшей одежде. Медсёстры. Они не убежали, а до последнего пытались спасти стариков, но погибли сами, задохнувшись угарным газом. Это был не бой. Это было жертвоприношение. И мы, и они – все были участниками этого древнего и ужасного ритуала. Война поглотила их дважды – сначала как щит, а потом как дрова в своём крематории, где пансионат стал алтарём бессмысленной жертвы. Пансионат превратился в зловещий алтарь, где война, подобно древнему божеству Молоху, требовала всё новых и новых жертв. Здесь, среди обугленных стен и остатков мирного быта, смерть собирала свой кровавый урожай, не разбирая ни старых, ни молодых.

Нам рассказали, что при очередном штурме промзоны взорвался «Азот». В небо поднялся большой жёлтый гриб. Рядом были цистерны с серной кислотой, и химикаты растеклись по промке, как яд судьбы. Разведка доложила, что обнаружила штаб противника, но все попытки нанести по нему удар не приносили желаемого результата. В конце концов по штабу противника отработал «Змей Горыныч» (ТОС-1А), да так, что от него осталась только фасадная стена. При зачистке штаба было обнаружено восемнадцать «двухсотых» из числа командного состава противника.

Дружественный огонь.

В начале мая я услышал по радио, как Зеленский отдал приказ об эвакуации из Рубежного и Северодонецка в связи с возможным окружением и разгромом тех подразделений, которые там находились. Это произошло из-за того, что они потеряли очень много мостов, соединяющих эти города, и были практически окружены.

Если вы подумали, что все в панике бросились наутёк драпать, то вы глубоко заблуждаетесь. Регулярные войска начали планомерную эвакуацию личного состава и гражданских лиц. В то же время в арьергарде находились очень хорошо подготовленные войска, которые путём грамотной организации засад устраивали нам весёлый приём.

Вечером в штаб ворвался не человек – ворвалось воплощение горя и ярости. Бес, командир снайперов, был похож на раненого зверя, у которого погиб весь выводок. Его лицо было искажено не гневом, а безумием отчаяния. В нём бушевала сухая, жгучая ярость вселенной. Он только что потерял своего человека, своего друга. Не от вражеской пули, не в честном бою. Его убило осколком собственного миномёта.

Бешеная, бессмысленная ярость ударила ему в голову. Он рвал и метал, потому что иначе не мог вынести свинцовую тяжесть бессилия. Он бил кулаками по стенам, и сквозь содранную кожу проступали кости, потому что физическая боль была единственным лекарством от боли метафизической. Он крушил столы, карты, радио – весь этот жалкий карточный домик, который они называли «штабом», этот театр, где они делали вид, что управляют хаосом.

Его истерика не была безумием. Она была единственно адекватной реакцией. Это был крик души в ответ на немой вопрос войны: «Зачем?». В его глазах читалось не просто горе, а крах всей веры в смысл, порядок, справедливость. Война случайно раскрыла свою главную тайну: ей на всех наплевать. Она пожирает своих и чужих с одинаковым брезгливым равнодушием.

Пришёл медик, чтобы перевязать его, начальник штаба и ещё несколько человек успокаивали его.

Бес дождался прихода комбата и направился к нему с вопросом:

– Почему так много дружественного огня?

Конь.

Восьмого мая я, Джерри, Гоча, Серж и Бес как ни в чём не бывало повёл нашу группу на позицию конь. Дорога до места, где находились наши войска, заняла у нас около получаса. По пути мы видели следы недавних сражений: руины домов, воронки от взрывов мин, и чем ближе мы подходили к линии фронта, тем больше разрушений представало перед нашими глазами.

Проходя рядом с железной дорогой, мы услышали тихий свист пуль – «Тиу-Тиу-Тиу», рассекающих воздух над нашими головами и сбоку от нас. Сознание всегда опаздывает. Оно – тихий, медлительный чиновник, которому тело уже давно отправило депешу через кровавого курьера адреналина. И ещё до того, как мозг успел прошептать «опасность», тело уже отреагировало. Не я – нечто дочеловеческое, древнее, жившее в моём спинном мозге, – рванулось вниз и с силой швырнуло меня на землю.

Мы кубарем скатились в ближайшую воронку – глубокую, пропахшую влажной глиной, ржавчиной и смертью. Мы прижались к её холодным осыпающимся стенкам. Мы пытались не спрятаться – мы пытались исчезнуть. Вжаться в землю, стать плоскими, раствориться, просочиться сквозь щели реальности в какое-нибудь другое, более спокойное измерение.

А сверху, над самым краем нашего убогого укрытия, со свистом проносилась смерть. Она была быстрой, невидимой и безликой. У неё не было цели. Была только траектория. А мы внизу, прижавшись к праху тех, кто погиб здесь до нас, слушали. Не свист пуль – мы слушали дикий, животный барабанный бой собственных сердец. Он заглушал всё. Он был единственным звуком, который имел значение. Пока он стучит – ты жив. И ты ненавидишь этот стук, потому что он такой громкий, что, кажется, его слышат даже они, там, наверху, наводя на этот стук свои невидимые стволы.

Бес спросил:

– Все целы?

Мы ответили:

– Да. Лежите, не высовывайтесь.

В воздухе ещё несколько раз просвистело и ударилось о землю где-то рядом. Пять минут мы лежали, слушая стук собственных сердец. Он заглушал всё. Мы просто слушали этот дикий барабанный бой жизни внутри себя и ждали, когда он стихнет. Или когда стихнет свист сверху. Когда всё стихло, мы двинулись дальше.

На мне был некомплект снаряжения. На мне был мой личный ад, отлитый из металла и ткани. Бронежилет, впивающийся в плечи. Каска, давящая на мозг. Разгрузка, вдавливающая поясницу в землю. Гранатомёт через плечо – холодная, негнущаяся дубина. «Морковки» в портпледе – шесть килограммов смерти, которую я должен был доставить. А также патроны и гранаты. И всё это помимо рюкзака с едой, водой и вещами.

Я был не солдатом. Я был вьючным животным. Мулом, нагруженным так, что каждый шаг давался с трудом. Позже я понял: это обычная практика. Все, кто шёл впереди, несли на себе максимум груза. Потому что там, впереди, взять было неоткуда. Там была пустота. И мы тащили в эту пустоту свой маленький, тяжёлый мирок, надеясь, что его хватит, чтобы отгородиться от небытия хотя бы на сутки.

У меня был бронежилет, каска, автомат, подсумок на четыре магазина, гранатомёт, портлет с шестью «морковками» для него. Позже я понял, что это обычная практика: все, кто идёт на передовую, берут с собой максимум всего, что только можно, потому что там этого просто неоткуда взять.

Когда мы подошли к двухэтажкам, нас встретили командир девятой роты Рус и его заместитель. Они сказали нам:

– По центру лучше не ходить, вас заметят и начнут забрасывать минами. Лучше идти справа, короткими перебежками, прячась в домах.

Нам выдали проводника, и мы начали пробираться через груды развалин и битого кирпича. На полпути мы встретили группу ПТУРистов.

Они сказали нам:

– Мы не можем пройти дальше со своей установкой.

Она находилась у них дома, а не на позиции.

Добравшись до конца здания мы увидели около дюжины бойцов, которые находились в подвале дома. Скиф, командир первого взвода седьмой роты, позвал нас в подсобку.

Гоча сказал:

– Приказом командира роты старшего лейтенанта Чёрного командиром взвода назначается лейтенант Серж.

Только сейчас я вспомнил, что именно Серж давал мне сигареты и тёплые носки, когда мы вместе были на полигоне.

Лицо Скифа не дрогнуло. Оно просто окаменело. Но в его глазах мелькнула тень такого глубокого, такого личного оскорбления, что стало не по себе. «Скиф» был не просто позывным. Это было имя, которое он заработал здесь, в боях, оно было пропитано потом, пылью и доверием его бойцов.

– Теперь я не Скиф, – произнёс он, и в его голосе звучала не злоба, а ледяная формальность. – И чтобы отныне никто меня так не называл.

В этом отказе от имени был вызов. Отставка души. И тогда Серж, новый командир, проявил не просто такт, а государственную мудрость. Он понял, что на бумаге можно назначить кого угодно, но настоящая власть исходит не из приказа, а из доверия, выкованного в опасности.

– Это назначение на бумаге, – сказал он, и его слова повисли в тишине комнаты. – Формально. И у меня нет боевого опыта. Поэтому Скиф остаётся командиром взвода, пока я не научусь.

Одним предложением он не просто сохранил лицо старого воина – он купил его лояльность и уважение всех, кто это слышал. Он понял простую истину: на войне формальная власть ничего не стоит. Реальная власть – это власть авторитета. И он, добровольно отказавшись от неё, чтобы сохранить боеспособность взвода, на самом деле приобрёл её в сто раз больше. Это был не шаг назад. Это был гениальный ход вперёд. Серж сразу завоевал симпатию бойцов как разумный и справедливый командир.

В куче хлама мои пальцы наткнулись на идеальный параллелепипед немецкой аптечки. Это был не просто набор бинтов – это была симфония стерильного порядка. Для каждой части тела – свой пакет, своя форма, своя инструкция на шести языках. Даже кровоостанавливающее средство было упаковано так, словно его готовили для выставки современного искусства, а не для того, чтобы затыкать дыры в человеческой плоти.

Рядом лежали консервы. Не наши, бледные, с выцветшими этикетками. Это были послания из другой галактики, из мира, где война – это что-то далёкое, о чём рассказывают по телевизору. Французский паштет, итальянские оливки, американский шоколадный сироп. Я читал этикетки, как археолог, расшифровывающий клинопись исчезнувшей цивилизации – цивилизации, которая умудрялась оставаться сытой и чистой, даже воюя.

Мы, в пропотевшей, пыльной пиксельной форме, с советскими гранатами, пахнущими порохом и Афганом, воевали с армией туристов. Армией, которая приезжала на сафари в наш ад с аптечками, в которых даже пластырь был свёрнут с немецкой педантичностью. Они могли позволить себе не просто выживать, а сохранять комфорт. И в этом был самый унизительный диссонанс. Мы боролись за метры щебня и битого кирпича, а они теряли свои изысканные консервы. Война как услуга. Смерть с доставкой на дом. А мы были дикими, голодными аборигенами, которые с удивлением разглядывали оставленные ими диковинные штуковины.

Я взял суп в тетрапаковой упаковке и горбушку чёрного бородинского хлеба, названного в честь сражения, ставшего символом стойкости. В этих простых вещах чувствовался вкус другой жизни, где война была лишь отдалённым эхом, напоминанием о том, что где-то существует мир без войны.

Я забрал себе немецкую аптечку с перевязочными материалами для любых участков тела, кровоостанавливающими и обезболивающими средствами. Мне сказали, что раньше здесь были польские наёмники и что провизия осталась от них.

По радиоперехвату стало известно, что там были снайпер, пулемётчик и старший стрелок, они корректировали огонь артиллерии и не давали подойти. Когда взяли конец здания, на втором этаже нашли экипировку одному из поляков с позывным Гринч было смешно, потому что у Ёжика в группе тоже был Гринч.

Скиф обрисовал нам ситуацию:

– В семидесяти метрах в доме напротив находятся силы противника, их количество неизвестно, ведётся снайперский огонь, пулемётный и миномётный обстрел, где-то слева выезжает «бэха»-«копейка» или танк и ведёт огонь по нашим позициям. Наша задача – подбить её.

Я спросил:

– Какое расстояние до техники и почему не работают ПТУРисты?

Он ничего не ответил.

Взятие "коня".

Ёжик рассказал, что пятого мая был взят конь. Они с Татошкой пробрались по гаражам через частный сектор мимо магазина, зайдя с фланга и отрезав пути отхода. Они заняли позицию и стали ждать, когда противник подойдёт или отступит от конца здания. Прождав там какое-то время, они не дождались противника и пошли на штурм. Рядом штурмовали соседнюю воинскую часть с подразделением МЧС. Наш танк обстрелял здание, а потом наши пошли на штурм. В это время наш бат штурмовал конец здания.

Ёжик услышал шорох в нескольких метрах от себя. Мозг выдал команду: «Убить!». Рука зарядила ВОГ в подствольник. Сердце колотилось в такт отсчёту последних секунд чьей-то жизни.

Палец на спусковом крючке. Нажатие. И… тишина. Ни взрыва, ни вспышки. Жалкий, ничтожный щелчок осечки. Механизм отказался убивать. Из кустов спустя две вечности выбрались двое. Свои. Из седьмой бригады. Они так же крались, так же сжимали оружие. Их глаза были такими же выцветшими.

В тот миг рухнула вся военная наука. Вся тактика, все приказы. Осталась лишь простая, идиотская правда: от гибели друг друга нас спасла не бдительность и не выучка. Нас спасла грязная пружина в затворе, бракованный капсюль, слепая, безразличная случайность. Война – это не битва. Это русская рулетка, где стволов миллионы, а патрон в барабане всего один. И нам только что невероятно повезло.

Через пару секунд из кустов вылезли два рыла из седьмой бригады, они тоже пошли на разведку. Ёжик доложил, что их группа находится в этом квадрате, но их никто не поставил в известность о выдвижении туда других сил. Только они зачистили здание, как сбоку, откуда ни возьмись, начал стрелять вражеский танк. Голова, недолго думая, с РПГ в руках выскочил в комнату, чтобы подбить цель. И в тот же миг танк выстрелил по комнате, в которой был Голова. Передней стены в доме не было и в помине, и снаряд, просвистев в полуметре от головы Головы, прошёл насквозь через две внутренние перегородки и взорвался уже за зданием.

День беды.

Девятого мая, в день, который должен был стать праздничным, они решили стать героями. Храбрости им не хватало, поэтому они нашли её на дне бутылки. «Храброй воды» – так они это называли. Она не придавала храбрости, а лишь притупляла чувство самосохранения, что на войне одно и то же. Они были пьяны не алкоголем, а мифом о собственной непобедимости, дешёвым пафосом дешёвой водки. Они возомнили себя не солдатами, а персонажами былин и пошли брать банк. Не ради стратегии, не ради квадратных метров земли – ради жеста. Ради позы. Война не терпит жестов. Она требует только одного: эффективности. Всё остальное – смерть.

Вернулся один. Он был трезв. Ужасающе трезв. В его глазах не было ничего – лишь чистая, выжженная пустота. Он не рассказывал, что случилось. Он просто вернулся. И его молчание было громче любого взрыва. Оно кричало о глупости, тщеславии, о том, как быстро война отсекает всё лишнее. А самое лишнее на войне – это позёрство.

В его глазах не было ни храбрости, ни горя – лишь пустота человека, который слишком много увидел и теперь пытается это забыть. Он не рассказывал, что случилось. Он просто вернулся. И его молчание было громче любого рассказа. Оно говорило обо всём: о глупости, о тщеславии, о том, как быстро война отсекает всё лишнее. И самое лишнее на войне – это позёрство.

Подкрепление.

На следующий день к нам подтянулось подкрепление. Это была одна группа друзей и одна группа Ахмата, в общем около тридцати бойцов. К нам подтянулись бойцы первого или второго бата с крупнокалиберным пулемётом. Вместе с нами они создали такую плотность огня, что враг решил оставить позиции и бежать.

Пушкин из Ахмата, который с огоньком в глазах рассказывал командиру Ахмата про то, как расстреливал в спину убегающих укропов.

Командир Ахмата, как старый аксакал, читал ему нотации:

– Не стоит слишком увлекаться достижениями, так можно потерять способность трезво оценивать ситуацию и адекватность, а расплата – это всегда жизнь.

Принесённого БК хватило на несколько часов боя, в противника летело всё, что у нас было. Скиф успел спрятать последний ящик с «пятёркой», сказав: «Они уйдут, а чем мы будем воевать?!»

Бойцы отработали из гранатомётов, пулемётов, огнемётов и стрелкового оружия. У командира «Ахмата» было оружие, похожее на большой дробовик, стреляющее как подствольный гранатомёт. Он стрелял из него в частично забаррикадированный проём между первым и вторым этажами под углом влево и вправо.

Мы с Джерри в это время дежурили на первом этаже. Рядом с нами сидел один из наших друзей-бойцов. Он принёс портлет с РПГ. По его лицу было видно, что он не понимает, зачем ему всё это.

Скиф показал мне свой бронежилет с амортизирующей подкладкой для смягчения удара о бронеплиту.

Скиф сказал:

– Мне обещали отпуск, если мы возьмём Рубежное.

Банк.

Утром одиннадцатого мая прибыла новая группа Ахмата, около дюжины человек. Скиф собрал две пятёрки штурмовиков. Я попал в первую пятёрку вместе с Джерри. Мы оставили свои гранатомёты. Джерри взял сумку от противогаза и сложил туда с дюжину гранат.

Я оставил свою железную каску, потому что в ней не понимал, откуда ведётся огонь и что откуда прилетает. В ней было эхо, и я плохо ориентировался. Командир «Ахмата» дал мне бинокль «икс 8» и дальномер. Немного подумав, я вернул дальномер, решив, что на штурме он не особо нужен.

Первым шёл рыжий Фома. Вторым шёл Джерри, за ним в середине группы шёл я, а за мной ещё двое бойцов. На некотором расстоянии от нас должна была идти вторая группа поддержки и эвакуации. Впереди была открытая площадь, и мы решили обойти её справа, перебегая от дома к дому. Справа от нас я увидел группу, которая шла параллельно нам. Возможно, это была группа второго или первого батальона. Вскоре здание банка оказалось слева от нас на расстоянии двадцати метров.

Сначала мы проверили второй этаж, пытаясь оценить обстановку и, возможно, увидеть противника, чтобы избежать глупых потерь. Внизу кто-то из группы увидел «двухсотого», который штурмовал банк девятого мая. Я насторожился. Значит, это место простреливается. Осмотрев в бинокль местность со второго этажа, я не заметил ничего подозрительного.

Когда мы спустились на первый этаж, к нам подошла вторая группа. Мы решили по очереди, один за другим, как можно быстрее пробежать это место. Первым побежал Фома и забежал в подъезд на углу дома. Как только он скрылся в подъезде, за ним побежал Джерри. Когда Джерри скрылся в подъезде, я рванул со всех ног.

Когда наша пятёрка оказалась в подъезде дома, мы поняли, что лестница ведёт только на второй этаж. Немного посовещавшись, мы решили зайти через второй этаж. Выходить из подъезда и искать другой вход нам как-то не хотелось.

Мы штурмовали банк. Не ради денег – ради нескольких метров пространства, за которые кто-то уже заплатил жизнью. Наш план был идиотским и гениальным в своей простоте, как детская игра в войнушку, где на кону стоит настоящая смерть. Фома – дверь. Джерри – граната. Я – прикрытие. Кадр из учений, который в реальности выглядел как клоунада смертников.

Фома распахнул дверь, и Джерри, бледный как мел, завопил в кромешной тьме коридора: «СВОИ!». Это был крик не предупреждения, а самоуспокоения. И тут же он швырнул гранату. После взрыва он снова распахнул дверь, и вторая граната полетела налево, а потом ещё одна направо.

Грохот взрыва оглушил мир, стена пыли и дыма встала между нами и реальностью. Секунды растянулись в год. Я слышал, как стучит кровь в висках, как скрипит подошва ботинка Джерри по бетонному полу. Мы ждали выстрела, крика, хоть чего-нибудь. В ответ была тишина. Не просто отсутствие звуков. Абсолютная, гробовая, насмешливая тишина. Тишина наваливалась, давя на уши сильнее, чем взрыв, – насмешливая, как приговор, где эхо отсутствия жизни громче любого крика. Она говорила: вы здесь одни. Вы шумите для себя. Вы ломаете пустые двери и бросаете гранаты в никуда. Вы воюете с призраками, и самое страшное, что эти призраки могут материализоваться из этой самой тишины в любую секунду.

Мы ввалились в просторный холл, всё ещё ожидая, что из-за угла раздастся очередь или грохнет граната. Каждая дверь была чёрной дырой, из которой могло вырваться адское пламя. Мы зачистили несколько комнат, наполненных призраками чужой жизни, и вывалились в просторный холл. Тишина была густой, как вата.

И тогда мы увидели это. Насмешку. Изощрённую и молчаливую. Не бой, не засаду. Нас ждал комфорт. В комнате аккуратными рядами лежали спальники и карематы – готовые гнёзда для отдыха. На столе – импортные лекарства в идеальных ампулах, от которых пахло не войной, а стерильностью швейцарской клиники. И два бинокля. Не наши советские 8х30, а 50х50 и 70х70 – глаза бога, позволяющие разглядеть смерть за километр. Мы наткнулись не на опорный пункт, а на снайперскую лежку профессионалов, которые ценили свой комфорт. В этом был страшный, унизительный диссонанс: мы, в своих рваных бронежилетах, с советскими гранатами времён Афгана, воевали с армией, которая воевала с комфортом туристов, приехавших на сафари.

Я судорожно запихнул ампулы в разгрузку – не ради лекарства, а как трофей, как доказательство того, что существует другая, сытая жизнь.

Я замер у окна, затаив дыхание. Сначала – едва уловимый, но чужой шорох. Затем – тени, движущиеся в хаосе руин. Я прижался к стене, боясь выдать своё присутствие.

И я увидел их. Группу бойцов. Они шли не в атаку – они крались, как и мы чуть раньше, от дома к дому, используя те же укрытия и лазейки. Они были нашими двойниками, нашим отражением в кривом зеркале войны. Такие же сгорбленные фигуры, такая же напряжённая походка людей, идущих по краю пропасти.

Долгую секунду я не мог понять – свои они или чужие? Эта серая форма, эти одинаковые силуэты… Война стёрла между нами все различия. Мы были двумя стаями хищников, охотящихся на одной территории, абсолютно идентичными в своих инстинктах и страхах.

Присмотревшись, я увидел на них грязные, потемневшие и выгоревшие красные повязки, которые с трудом можно было разглядеть. Я окликнул их, и они отозвались. Свои. Но чувство тревоги не покидало меня. В тот миг я понял страшную истину: враг – это не чудовище. Враг – это твоё собственное отражение. Это такой же испуганный, уставший человек, который так же хочет жить и так же ищет, кого бы убить, чтобы не быть убитым самому. Мы не воюем со Злом. Мы воюем с самими собой, распавшимися на две враждующие половины.

Я сказал им:

– Здесь чисто, мы всё зачистили.

Они зашли к нам в дом, хотя шли параллельно фронту.

Я спросил у них:

– Есть сапёры?

Голова, увидев гранатомёт, потянулся к нему.

Фома сказал:

– Под гранатомётом лежит граната.

Голова ответил:

– Боишься – отойди.

Он взял гранату, а потом и гранатомёт и сказал:

– Это будет мой трофей.