Рядовой

Джери сказал:

– АГС, Утёс, РПГ.

Я сказал:

– Только РПГ.

Балтика спросил:

– Как вас звать?

– Я сказал:

– Я Томас, а это Джерри. Том и Джерри.

Мы представились комбату не именами, данными нам при рождении а позывными. Мы сказали это с ироничной ухмылкой, как будто это была наша маленькая победа над системой. Мы сами выбираем себе имена! Мы придумали себе новые имена, как придумывают себе имена преступники. Чтобы было легче совершать преступления мы надли маску с чужим именем. Маску нашего альтер эго.

Балтика сказал:

– Тома и Джери в седьмую роту гранатамётчиками. Вы двое в восьмую, а вы в девятую роту.

Мы с Джерри попали в седьмую роту третьего батальона второй бригады ЛНР, на должность гранатомётчика – истребителей танков. Ирония судьбы – вчера Джерри был танкистом, а сегодня истребитель танков.

Поселились мы в доме частного сектора, где-то в середине Рубежного. Первым делам я узнал, где проходит линия фронта и как называется наше занятые позиции. Это были двухэтажки и конь здание в виде буквы Г. Также я узнал, что с четвёртой попытки штурма он был взят и батальон понес большие потери. Один из бойцов расказал мне историю про то как заходили в Рубежное через пансионат.

Пансионат.

Нашим первым знакомством с Рубежным стал пансионат для стариков. Прекрасное место для линии обороны: толстые стены, широкий обзор. Они устроили там позицию с Птуром и пулеметными гнездами, приковав насмерть тех, кто уже был прикован к своим кроватям.

Когда наш ответ накрыл здание, оно вспыхнуло факелом. Современный ремонт – натяжные потолки, линолеум, пластиковые панели – всё это стало топливом для адского костра. И из этого ада, сквозь треск пулеметных очередей и разрывы, доносился другой звук. Не крик, а слабый, старческий стон: «Помогите…».

Бойцы ринулись не в атаку, а на спасение – в дымную пасть ада, выхватывая стариков из объятий пламени, где война пожирала невинных, как древний молох, где пансионат стал алтарем бессмысленной жертвы, напоминая, что в хаосе конфликта даже старики—лишь топливо для машины смерти. Вытащили, кого смогли, с первых этажей. Дальше – не пускал дым. Он был другим: едким, химическим, он выедал глаза и разъедал легкие. Мы бились в эту стену, ослепшие, задыхающиеся, но она была непробиваема.

Потом, когда всё кончилось, мы зашли внутрь. Огонь сделал свою работу чисто. Не трупы – скелеты. Маленькие, скрюченные. В некоторых объятиях – другие, чуть побольше, в обгоревших халатах. Медсёстры. Они не убежали а до последнего пытались спасти стариков, но погибли сами, задохнувшись угарным газом. Это был не бой. Это было жертвоприношение. И мы, и они – все были участниками этого древнего и ужасного ритуала. Война пожрала их дважды – сперва как щит, потом как дрова в своем крематории, где пансионат стал алтарем бессмысленной жертвы. Пансионат превратился в зловещий алтарь, где война, подобно древнему божеству Молоху, требовала всё новые и новые жертвы. Здесь, среди обугленных стен и остатков мирного быта, смерть собрала свой кровавый урожай, не разбирая ни старых, ни молодых.

Нам расказали что при очередном штурме на промзоне взорвался Азот. В небо поднялся большой желтый гриб. Рядом были цестерны с серной кислотой, химия растеклась по промке, как яд судьбы. Разведка доложила что обнаружила штаб противника, но все попытки его поразить не приносили желаемого результата. В конце концов по штабу противника отработал змей горыныч, да так что от него осталось лишь фасадная стена. При зачистки штаба было обнаруженно восемнадцать двухсотых командного состава противника.

Дружественый огонь.

В начале мая я услышал по радио как Зеленский отдал приказ об эвакуации из Рубежного и Северодонецка в связи с возможным окружением и разгром тех подразделений, что там находились. Это происходило из-за того, что они потеряли очень много мостов, соединяющих эти города. И практически были близки к окружению. Если вы подумали, что все кинулись сломя голову в панике драпать, то вы глубоко ошибаетесь. Регулярные войска начали планомерно проводить эвакуацию личного состава и гражданских. В то же время в Арьергарде находились очень хорошо подготовленные войска, которых путем грамотной организации засад устраивали нам весёлый приём.

Вечером в штаб ворвался не человек – ворвалось воплощение горя и ярости. Бес, командир снайперов, был похож на раненого зверя, у которого погиб весь выводок. Его лицо было искажено не гневом, а безумием отчаяния. В нём бушевала сухая, жгучая ярость вселенной. Он только что потерял своего человека, своего друга. Не от вражеской пули, не в честном бою. Его убило осколком своего же миномета.

Бешенная, бессмысленная ярость ударила ему в голову. Он рвал и метал, потому что иначе не мог вынести эту свинцовую тяжесть бессилия. . Он молотил кулаками по стенам, и кость проступала сквозь содранную кожу, потому что физическая боль была единственным лекарством от боли метафизической. Он крушил столы, карты, радио – весь этот жалкий карточный домик, который они называли «штабом», этот театр, где они делали вид, что управляют хаосом.

Его истерика не была безумием. Она была единственно адекватной реакцией. Это был крик души в ответ на немой вопрос войны: «Зачем?». В его глазах читалось не просто горе, а крах всей веры в смысл, в порядок, в справедливость. Война случайно обнажила свою главную тайну: ей на всех наплевать. Она пожирает своих и чужих с одинаковым, брезгливым равнодушием.»

Пришел медик его перевязывать, начальник штаба и ещё несколько человек его успокаивали.

Бес дождался когда придёт комбат и направился к нему с вопросом:

– Почему такой бардак с дружественным огнём?

На утром Бес, как ни в чем не бывало повёл нашу группу на коня.

 Конь.

Восьмого мая я, Джерри, Гоча, Серж и Бес выдвинулись на коня. Дорога до точки где были наши войска у нас заняла около получаса. По пути мы встретили пейзажи недавних сражений: руины домов, воронки от разрывов мин и чем ближе мы подходили к линии фронта тем больше разрушений представало перед нашими глазами.

Проходя рядом с железной дорогой мы услышали тихий свист пуль -Тиу- Тиу- Тиу рассекающий воздух над головами и сбоку.

Сознание всегда опаздывает. Оно – тихий, медлительный чиновник, которому тело уже давно отправило депешу по кровавому курьеру адреналина. И еще до того, как мозг успел прошептать «опасность», тело уже взорвалось. Не я – нечто дочеловеческое, древнее, жившее внутри моего спинного мозга, – рвануло вниз, швырнуло меня на землю с силой.

Мы скатились кубарем в ближайшую воронку – глубокую, пропахшую влажной глиной, ржавчиной и смертью. Мы прижались к её холодным, обсыпающимся бокам. Мы пытались не спрятаться – мы пытались исчезнуть. Вжаться в землю, стать плоскими, раствориться, просочиться сквозь щели реальности в какое-нибудь другое, более тихое измерение.

А сверху, над самым краем нашего убогого укрытия, со свистом проносилась смерть. Она была быстрая, невидимая и безликая. У неё не было цели. Была только траектория. А мы внизу, прижавшись к праху тех, кто здесь уже исчез до нас, слушали. Не свист пуль – мы слушали дикий, животный барабанный бой собственных сердец. Он заглушал всё. Он был единственным звуком, который имел значение. Пока он стучит – ты жив. И ты ненавидишь этот стук, потому что он такой громкий, что, кажется, его слышно даже им, там, наверху, наводящим на этот стук свои невидимые стволы.

Бес спросил:

– Все целы?

Мы ответили:

– Да.

Лежит не высовывайтесь.

В воздухе ещё несколько раз свистело и щелколо о землю где-то рядом.

Пять минут мы лежали, слушая стук собственных сердец. Он заглушал всё. Мы просто слушали этот дикий барабанный бой жизни внутри себя и ждали, когда он стихнет. Или когда стихнет свист сверху. Когда всё стихло мы двинулись дальше.

На мне был не комплект снаряжения. На мне был мой личный ад, отлитый в металл и ткань. Бронежилет, впивающийся в плечи. Каска, давящая на мысли. Разгрузка, оттягивающая поясницу в землю. Гранатомёт через плечо – холодная, негнущаяся дубина. «Морковки» в портпледе – шесть килограммов смерти, которую я должен был доставить. А также патроны и гранаты. Всё это по мимо рюкзака с едой и водой и вещами.

Я был не солдатом. Я был вьючным животным. Мулом, нагруженным так, что каждый шаг был преодолением. Позже я понял: это обычная практика. Все, кто шёл на передок, несли по максимуму. Потому что там, впереди, взять было неоткуда. Там была пустота. И мы тащили в эту пустоту свой маленький, тяжеленный мирок, надеясь, что его хватит, чтобы отгородиться от небытия хотя бы на сутки.

У меня был бронежилет, каска, автомат, подсумок на четыре магазина, гранатомёт, портлет с шестью морковками для него, Позже я понял, что это обычная практика, все кто идёт на передок несут по максимуму всего, что только можно, потому как этого там взять просто неоткуда.

Дойдя до двухэтажек, нас встретил командир девятой роты Рус и его зам.

Они сказали нам:

– По центру лучше не ходить спалитесь и начнут закидывать минами. Лучше пойти справа, причём короткими перебежками, прячась в домах.

Нам выдали проводника, и мы начали пробираться через груду развалин и битого кирпича. На пол пути мы встретили группу ПТУРистов.

Они сказали нам:

– Мы не можем пройти дальше со своей установкой.

Она находилась у них внутри дома, а не на позиции.

Добравшись до коня, мы увидели около дюжины бойцов, которые находились в подвале дома. Скиф командир первого взвода седьмой роты позвал нас в подсобку.

Гоча сказал:

– Приказом командиром роты Старшего лейтенанта Черного командиром взвода назначается Лейтенант Серж. Только сейчас я вспомнил, что именно Серж давал мне сигареты и теплые носки, когда мы были вместе на полигоне.

Лицо Скифа не дрогнуло. Оно просто окаменело. Но в его глазах промелькнула тень такого глубокого, такого личного оскорбления, что стало не по себе. «Скиф» было не просто позывным. Это было имя, которое он заработал здесь, в боях, оно было пропитано потом, пылью и доверием его бойцов.

– Я теперь не Скиф, – произнёс он, и в его голосе звучала не злоба, а ледяная формальность. – И чтобы отныне никто меня так не называл.

В этом отказе от имени был вызов. Отставка души.

И тогда Серж, новый командир, совершил акт не просто такта, а государственной мудрости. Он понял, что на бумаге можно назначить кого угодно, но настоящая власть исходит не из приказа, а из доверия, выкованного в опасности.

– Это назначение на бумаге, – сказал он, и его слова повисли в тихом воздухе комнаты. – Формально. И у меня нет боевого опыта. Поэтому Скиф остаётся командиром взвода, пока я не научусь.

Одним предложением он не просто сохранил лицо старого воина – он купил его лояльность и уважение всех, кто это слышал. Он понял простую истину: на войне формальная власть ничего не стоит. Реальная власть – это власть авторитета. И он, добровольно отказавшись от неё, чтобы сохранить боеспособность взвода, на самом деле, приобрёл её в сто раз больше. Это был не шаг назад. Это был гениальный ход вперёд. На что Серж сразу завоевал симпатию бойцов как разумный и справедливый командир.

В груде хлама мои пальцы наткнулись на идеальный параллелепипед немецкой аптечки. Она была не просто набором бинтов – она была симфонией стерильного порядка. Для каждой части тела – свой пакет, своя форма, своя инструкция на шести языках. Даже кровоостанавливающее было упаковано так, словно его готовили для выставки современного искусства, а не для того, чтобы затыкать дыры в человеческой плоти.

Рядом лежали консервы. Не наши, бледные, с выцветшими этикетками. Это были послания из иной галактики, из мира, где война – это что-то, что случается далеко и по телевизору. Французский паштет, итальянские оливки, американский шоколадный сироп. Я читал этикетки, как археолог, расшифровывающий клинопись исчезнувшей цивилизации – цивилизации, которая умудрялась оставаться сытой и чистой, даже воюя.

Мы, в своей пропотевшей, пропылённой пиксельной форме, с советскими гранатами, пахнущими порохом и Афганом, воевали с армией туристов. Армией, которая приезжала на сафари в наш ад, с аптечками, в которых даже пластырь был свёрнут с немецкой педантичностью. Они могли позволить себе не просто выживать, а сохранять комфорт. И в этом был самый унизительный диссонанс. Мы боролись за метры щебня и битого кирпича, а они теряли свои изысканные консервы. Война как услуга. Смерть с доставкой на дом. И мы были дикими, голодными аборигенами, которые с удивлением разглядывали оставленные ими диковинные штучки.

Я взял суп в тетрапаковой упаковке и горбушку чёрного бородинского хлеба, названного в честь сражения, ставшего символом стойкости. В этих простых вещах чувствовался вкус другой жизни, где война была лишь далёким эхом, напоминанием о том, что где-то существует мир без войны.

Я забрал себе немецкую аптечку с перевязочным материалом для любого участка тела с кровоостанавливающем и обезболивающем. Мне сказали что сдесь раньше были польские наёмники, это от них осталась провизия.

По радио перехвату услышали что был Снайпер, пулемётчик и старший стрелок они корректировали артилерию и недавали подойти. Когда взяли коня на втором этаже нашли акипу одного из поляков с позывным Гринч, было смешно потому что у Ёжика в группе тоже был Гринч.

Скиф обрисовал нам обстановку:

– Метрах в семидесяти в доме напротив силы противника количество неизвестно, ведется снайперский огонь, пулеметный, минометный обстрел, где-то слева выезжает бэха – копейка или танк и отрабатывает по нашим позициям. Наша задача подловить её.

Я спросил:

– Какое расстояние до техники и почему не работают ПТУРисты?

Он ничего не ответил.

Ёжик рассказал что пятого мая был взят конь. Он с Татошкой прокрались по гаражам через частный сектор мимо магазина зайдя с фланга и отрезая пути отхода. Они заняли позицию и стали ждать когда противник будет подходить или отходить с коня. Прождав там какое-то время они не дождались противника и побежал на штурм. Рядом штурмовали соседнюю воискую часть с частью МЧС. Наш танк работал по зданию и потом наши пошли на штурм. В это время наш бат штурмовал коня.

Ёжик услышал шорох в нескольких метрах. Мозг выдал команду: «Убить!». Рука зарядила ВОГ в подствол. Сердце колотилось в такт отсчёту последних секунд чьей-то жизни.

Палец на спуске. Нажатие. И… тишина. Не взрыв, не вспышка. Жалкий, ничтожный щелчок осечки. Механизм отказался убивать.

Из кустов, спустя две вечности, вылезли двое. Свои. Из седьмой бригады. Они так же крались, так же сжимали оружие. Их глаза были такими же выгоревшими.

В тот миг рухнула вся военная наука. Все тактики, все приказы. Осталась лишь простая, идиотская правда: нас от гибели друг друга спасла не бдительность, не выучка. Нас спасла грязная пружина в затворе, бракованный капсюль, слепая, безразличная случайность. Война – это не битва. Это русская рулетка, где стволов – миллионы, а патрон в барабане всего один. И нам только что невероятно повезло.

Через пару секунд из кустов вылезли два рыла седьмой бригады, они тоже пошли на разведку. Ёжик докладывал, что их группа находится в этом квадрате, но их никто не поставил в известность о выдвижении туда других сил. Только они зачистили здание, как сбоку, откуда ни возьмись, начал работу вражеский танк. Голова, недолго думая, с РПГ в руках выскочил в комнату, чтобы подбить цель. И в тот же миг танк дал выстрел по комнате в которой был Голова. Передней стены в доме не было и в помине, и снаряд, просвистев в полуметре от головы Головы, прошел насквозь через две внутренние перегородки и взорвался уже за зданием.

День беды.

Девятого мая, в день, который должен был быть праздником, они решили сделать себя героями. Храбрости не хватало, поэтому они нашли её на дне бутылки. «Храбрая вода» – так они это называли. Она не придавала храбрости, она лишь притупляла чувство самосохранения, что на войне одно и то же. Они были пьяны не алкоголем – они были пьяны мифом о собственной непобедимости, дешёвым пафосом дешёвой водки. Они возомнили себя не солдатами, а персонажами былин и пошли брать банк. Не для стратегии, не для метров земли – для жеста. Для позы. Война не терпит жестов. Она требует только одного: эффективности. Всё остальное – смерть.

Вернулся один. Он был трезв. Ужасающе трезв. В его глазах не было ничего – лишь чистая, выжженная пустота. Он не рассказывал, что случилось. Он просто вернулся. И его молчание было громче любого взрыва. Оно кричало о глупости, о тщеславии, о том, как быстро война отсекает всё лишнее. И самое лишнее на войне – это позёрство.

В его глазах не было ни храбрости, ни горя – лишь пустота человека, который слишком много увидел и теперь пытается это забыть. Он не рассказывал, что случилось. Он просто вернулся. И его молчание было громче любого рассказа. Оно говорило обо всём: о глупости, о тщеславии, о том, как быстро война отсекает всё лишнее. И самое лишнее на войне – это позёрство.

Подкрепление.

На следующий день к нам подтянулось подкрепление. Это была одна группа друзей и одна группа Ахмата, в общем около тридцати бойцов. К нам подтянулись бойцы первого или второго бата с крупнокалиберным пулеметом. Вместе с нами они создали такую плотность огня, что враг решил оставить позиции и бежать. Пушкин из Ахмата, который с огньком в глазах рассказывал командиру Ахмата про то, как расстреливал в спину убегающих укропов. Позывной Пушкин был из-за его кудряшек.

Командир Ахмата как старый аксакал давал ему нравоучение:

– Не стоит сильно упиваться достижениями, так можно потерять трезвую оценку ситуации и адекватность, а расплата всегда жизнь.

Принесённого БК хватило на несколько часов боя, в противника летело всё что у нас было. Скиф успел спрятать последний ящик пятёрки, сказав они уйдут а мы чем будем воевать?!?

Бойцы отработали из гранатомётов, пулемётов, огнемётов и стрелкового. Командир Ахмата был с оружием похожим на большой дробовик, стреляющий как подствол. Он стрелял из него в частично забаррикадированный проём между первым и вторым этажом под углом влево и вправо. Мы с Джерри были в это время на посту на первом этаже. Рядом с нами сидел один боец из друзей. Он принес портлет с РПГ. По его выражению лица было видно, что он не понимает зачем ему всё это надо?

Скиф показал, мне свой броник с амортизирующий подкладкой для гашения удара от бронеплиты.

Скиф сказал:

– Мне обещали отпуск, если мы возьмём Рубежное.

Банк.

Утром одиннацатого мая прибыла новая группа Ахмата, около дюжины человек. Скиф собрал две пятерки штурмовиков. Я попал в первую пятёрку вместе Джерри. Мы оставили свои гранатомёты. Джерри взял сумку от противогаза и сложил туда с дюжину гранат. Я оставил свою железную каску, потому что не понимал с ней откуда ведется огонь и что откуда прилетает. В ней создавалось эхо и я плохо ориентировался. Командир Ахмата дал мне бинокль икс 8 и дальномер. Немного подумав, я вернул дальномер, посчитав что он не особо уместен на штурме.

Первым номером шел рыжий Фома. Вторым шел Джерри, за ним в середине группы шел я и ещё двое бойцов за мной. На расстоянии от нас должна была идти вторая группа поддержки и эвакуации. Впереди нас была открытая площадь и мы решили обойти её справа, перебегая от дома к дому. Справа от нас я увидел группу, которая шла параллельно нашей. Возможно это была группа второго батальона или первого. Вскоре здание банка стало слева от нас на расстоянии двадцати метров. Сначала мы проверили второй этаж, пытаясь оценить обстановку и возможно увидеть противника, что бы избежать глупых потерь. Внизу кто-то из группы увидел двухсотого, который штурмовал банк девятого мая. Я насторожился. Значит это место простреливается. Осмотрев в бинокль местность со второго этажа я ничего не заметил подозрительного. Когда мы спустились на первый этаж, к нам подошла наша вторая группа. Мы решили по очереди, один за другим, перебегать это место как можно быстрее. Первый побежал Фома и забежал в подъезд на углу дома. Как только он забежал в подъезд следом за ним побежал Джерри. Когда Джерри скрылся в подъезде я рванул со всех ног.

Когда наша пятерка оказалась в подъезде дома мы поняли что этот подъезд с лестницей ведет только на второй этаж. Недолго посоветовавшись мы решили заходить через второй этаж. Выходить из подъезда и искать другой вход нам как-то не хотелось.

Мы штурмовали банк. Не для денег – для метров пространства, за которые кто-то уже заплатил жизнью. Наш план был идиотским и гениальным в своей простоте, как детская игра в войнушку, где на кону настоящая смерть. Фома – дверь. Джерри – граната. Я – прикрытие. Картинка с учения, которая в реальности выглядела как клоунада смертников.

Фома распохнул дверь и Джерри, бледный как мел, завопил в кромошную тьму коридора: «СВОЯ!». Это был крик не предупреждения, а самоуспокоения. И следом швырнул гранату. После взрыва снова дверь, следом полетела вторая граната налево, а потом ещё одна направо.

Грохот взрыва оглушил мир, стена пыли и дыма встала между нами и реальностью. Секунды растянулась в год. Я слышал, как стучит кровь в висках, как скрипит подошвой его ботинок Джерри о бетонный пол. Мы ждали выстрела, крика, хоть чего-то. В ответ была тишина. Не просто отсутствие звука. Абсолютная, гробовая, насмешливая тишина. Тишина наваливалась, давя на уши тяжелее взрыва, – насмешливая, как приговор, где эхо отсутствия жизни громче любого крика. Она говорила: вы здесь одни. Вы шумите для себя. Вы ломаете пустые двери и бросаете гранаты в никуда. Вы воюете с призраками, и самое страшное, что эти призраки могут материализоваться из этой самой тишины в любую секунду.

Мы ввалились в просторный холл, всё ещё ожидая, что из-за угла ударит очередь или хлопнет граната. Каждая дверь была черной дырой, из которой могло хватить адское пламя. Мы зачистили несколько комнат, набитых призраками чужой жизни, и вывалились в просторный холл. Тишина была густой, как вата. И тогда мы увидели это. Насмешку. Изощрённую и молчаливую. Не бой, не засада. Нас ждал комфорт. В комнате аккуратными рядами лежали спальники и карематы – готовые гнезда для отдыха. На столе – импортная медицина в идеальных ампулах, от которой пахло не войной, а стерильностью швейцарской клиники. И два бинокля. Не наш советский 8х30, а 50x50 и 70x70 – глаза бога, позволяющие рассмотреть смерть за километр. Мы наткнулись не на опорный пункт, а на снайперскую лежку профессионалов, которые ценили свой комфорт. В этом был страшный, унизительный диссонанс: мы, в своих рваных брониках, с советскими гранатами времен Афгана, воевали с армией, которая воевала с удобством туристов, выехавших на сафари. Я судорожно запихнул ампулы в разгрузку – не ради медицины, а как трофей, как доказательство, что эта другая, сытая жизнь существует.

Я замер у окна, затаив дыхание. Сначала – шорох, едва уловимый, но чужой. Затем – тени, движущиеся в хаосе руин. Я прильнул к стене, боясь выдать своё присутствие.

И я увидел их. Группу бойцов. Они шли не в атаку – они крались, как и мы немного ранее, от дома к дому, используя те же укрытия и те же лазейки. Они были нашими двойниками, нашим отражением в кривом зеркале войны. Такие же согнутые фигуры, та же напряжённая походка людей, идущих по краю пропасти.

В течение долгой секунды я не понимал – свои они или чужие? Эта серая форма, эти одинаковые силуэты… Война стёрла между нами все различия. Мы были двумя стаями хищников, охотящихся на одной территории, абсолютно идентичными в своих инстинктах и страхах. Присмотревшись я увидел на них грязные потемневшие и выгоревшие красные повязки, которые с трудом можно было увидеть.

Я окликнул их, и они отозвались. Свои. Но чувство тревоги не ушло. В тот миг я понял страшную истину: враг – это не чудовище. Враг – это твоё собственное отражение. Это такой же испуганный, усталый человек, который так же хочет жить и так же ищет, кого бы убить, чтобы самому не быть убитым. Мы не воюем со Злом. Мы воюем с самими собой, распавшимися на две враждующие половины.

Я сказал им:

– Здесь чисто, мы уже всё зачистили.

Они зашли к нам в дом, хотя они шли параллельно фронту.

Я спросил у них:

– Есть саперы?

Голова увидев гранатомёт и потянулся к нему.

Фома сказал:

– Под гранатомётом лежит граната.

Голова ответил:

– Боишься отойди.

Он взял гранату, а потом и гранатомёт сказав:

– Это будет мой трофей.

Оружие – символ власти в мире, где правила писались кровью. Если ты не сапёр и не понимаешь как работает ловушка не трогай – отойди. В этом коротком диалоге читалась вся философия войны – право сильного диктовать свои условия.

Пока мы хлопали ушами ушли и два бинокля. Тогда я пожалел, что позвал их в дом, так как они забрали все наши трофеи. Доложив Скифу о зачистки дома, он выдвинулся к нам. Впереди стояла полуразрушенная церковь, а вокруг площадь с деревьями.