В память о Тихоне

И тут случилось одно происшествие, которое его представления о ней изменили. Подняв как будто из самой травы горсть бледно-жёлтых угловатых и неровных жемчужин, девушка с размаху и с силой кинула жемчуг в лес, в черноту, в тлен гниющей листвы, опавшей с целой россыпи невысоких кустиков. Всё это произошло так быстро, что вот именно в ту секунду Тихон этого не понял, но, думая обо всем позже, мог бы поклясться, что в руке у девушки были человеческие зубы. Снопы листвы от такого пришли в буйство, оттуда с криком и почти что с плачем выскочил Ухо. Он встал на четвереньки и понёсся в деревню. Когда пробегал Ухо мимо Тихона, тот имел только мгновение, чтобы увидеть то, что потрясло его. Но он увидел ясно: окровавленного и испуганного голого мальчишку, в руки, ноги и тело которого вонзились человеческие зубы. Вонзились они не «корнями», а именно по-обычному, так, как зуб привычно вонзается в мясо, попавшее в рот. Только посидев какое-то время молча и полностью осознав то, что видел, Тихон с чувством полного потрясения в голосе произнес:

– Ты ведьма что ли?.. Чудеса… – Тихон потерялся. Незнакомка поглядела на небо и как-то задумчиво зашептала вполголоса:

– То ли чудеса ещё будут. В такие ночи, как эта, чудес можно увидеть больше, чем и за иную жизнь люди не видят. С ведьмой ты не угадал, но колдовством я балуюсь. Хотя этим все молодые девицы грешат. – Девушка была как-то особенно задумчива и погружена в себя, словно на душе у неё было неспокойно. Она молчала, но довольно недолго, затем повернулась к Тихону и резко спросила:

– Что выбираешь: сладкая правда или горькая ложь? – Вопрос, казалось, был какой-то очередной нелепой шуткой, но ни в голосе, ни в лице смеха не было. Напротив, теперь девушка была не просто спокойна, но даже строга. Тихон, который от малого жизненного опыта своего был трусоват, снова нос положил на воротник дедовой куртки, вдохнул крепкий аромат. Ещё. Ещё. Глубокие вдохи разносили по его телу какую-то странную, не свою, но всё-таки родную силу. Напитавшись ею, он посмотрел в пустые и безжизненные глаза своей незнакомки, после чего твёрдо сказал:

– Сладкую правду давай. – Тихон и в плечах был узок, и в мышцах слаб, но сейчас, когда как бы в поисках подмоги обратился он к дедову духу, он получил и осанку, и мощь предка, так, что спина выпрямилась и напряглись мускулы вплоть до желваков под щеками. Незнакомка, поняв суть этой перемены, могла бы снова рассмеяться как целая стая гиен, но удержалась. Она серьезно и чётко начала говорить:

– Зовут меня Гниль. Для твоего мира имя глупое, но там, откуда я родом, суть вещи важнее её формы. Форма у меня красавицы, а суть моя – труп. Помнишь, что я тебе говорила о мифах? Мы с тобой тоже чьи-то мифы. Ты о мертвечиках ничего не знаешь ещё? Нет? Ну давай расскажу тебе сказку.

Тихон улёгся головой на летнюю траву, сочностью бушующую в апрельской природной голытьбе, а Гниль, гладя его волосы, начала рассказ:

– Давным-давно жили-были люди. То были крепкие и сильные люди, не то, что сейчас. Но и мир ведь был тогда жестче. И люди гибли от голода и холода. Но даже в смерти не могли они найти покоя. Звери и птицы растаскивали трупы. Темные твари забирали их души в черную ночь и уходили бесследно. И тогда люди – живые и мёртвые – взмолились о помощи. Но никто не пришел. Никто не услышал. И только старый распутный бес, вылезший из могилы, откликнулся на зов. Выслушал он горе людское и вот что ответил: «Берите мой нож из человечьей кости. Найдите мне деву самую красивую из живых или мертвых, а затем в сердце воткните остриё. Мертвый от него оживет, а живой омертвится. Нарядите мою невесту в свадебное белое платье и облейте ушатом звериной крови, да так, чтоб всё платье красным стало. Мы так природою самой скрепим союз. Уложите нас в большой дубовый гроб и с почестями похороните. И скоро будет вам и опора, и защита». Не хотели люди идти на поводу у беса, но деваться было некуда. Выбрали они самую красивую из всех дев, которую только найти могли, да отец её – мельник – не хотел отдавать дочку в жены бесу. Убили. Отняли. Украли. Красавицу ту закололи и в красном от крови звериной платье уложили в гроб, да так с бесом и закопали. А через девять месяцев живые увидели, что на месте могилы как бы нора. И глубоко-глубоко уходила она в глубь земли, туда, где собиралась самая густая тьма. И с тех пор звери на кладбище ходить перестали. Даже птицы над могилами больше не пели. Даже стихли ветра. Но злые духи ещё будили и тревожили мёртвых и живых. Как-то раз, лет через десять после свадьбы беса и трупа, в лесу потерялась девочка. Днём её искали-искали, но найти до заката не смогли, а ночью развернулись и пошли обратно в деревню. Думали уже, что с концами, но на утро потерянная сама из лесу вышла – довольная, выспавшаяся, с корзинкой грибов и ягод, которые и в мае-месяце то не растут. Когда зарёванная мать девочку ту расспросила, ей дочь рассказала, что правда потерялась в лесу, что напали на неё мрачные твари вроде многоножки с тысячью лиц, надетых на длинное тело. Но мальчик, которого никто никогда в деревне не видел, зарезал нечистых костяным ножом, который ему отец в подарок оставил. Затем он девочку в нору у себе пригласил. Она спустилась, а там целый городок был и все-все деревенские теперь под землёй жили. И деда она там своего увидала, который лет уж пять как в гробу покоился. Накормили её всем, что только мог лес дать, напоили водой ледяной из подземных ручьёв и вывели к деревне. На прощание мальчик сказал, что зовут его Потрох, что он – мертвечик – всех мертвых защита и опора, что он – местных лесов теперь царь и кладбища Бог, и что больше не будут покойники страдать. Деревенские в тот же день к вечеру собрали мёду, молока и мяса и много ещё добра. И отнесли к могилам. И сбросили в нору. С тех пор мертвечики по кладбищам ходят и, если кто обижает мёртвых, они жестоко тех наказывают за грехи.

Тихон слышал голос Гнили, который даже звучал теперь мягче, как-то по-матерински. Он уходил по волнам в баюкающую его обычно страну воображения, ту самую, в которой оживали и юношеские любовные капризы, и детские мечты о мифах древних греков, и взрослое тяготение к сказке. Ноги устали, руки ленивы, а веки его стали тяжелы-тяжелы. Медленно, сонно, как-то нехотя даже голова повернулась налево и пошла вниз, к вороту куртки. Там, за стеной бытия, уже кружились в хороводе и Гераклы с Добрынями, и мертвечики с бесами, в унисон отбивая ритм танца ногами и копытами, маня с собой, в туманные дали… Запах пота – резкий, как звонкая пощёчина – пробудил Тихона. Он быстро поднял голову и сел, с недоумением и страхом посмотрел на девушку. Если раньше она казалась ему симпатичной, в чём он, конечно, никогда бы не сознался, то теперь её красивые алые губы и румяно-розовые щёчки сливались с пустыми бледно-белыми глазами в одно неестественное месиво, пытающееся походить на человека, но уж точно им не являющееся. Глаза. Особенно пугали эти глаза. Такие бывают у рыбы, дня четыре лежащей на берегу моря. Тихон так грубо, как только мог, сказал:

– Ты чего от меня хочешь, паскуда? – Тихон, возможно впервые за жизнь, был свиреп и сам даже как-то страшен. Он не верил раньше ни в мифы, ни в мистику. Не верил и в ту вечернюю минуту, но все эти безумия, происходившие вокруг уже вторые сутки, плотной пеленой ужаса затмевали рассудок. Что-то древнее, что-то, что ещё изредка просыпается в людях, когда на них из тёмного леса смотрят ночью чьи-то большие и хищные глаза, кричало Тихону: «беги». Но он не бежал. Вместе с этим желанием в нём проснулось и второе. То была какая-то неясная тяга, которую Тихон не мог даже сам себе объяснить. Гниль на него смотрела дерзко. Сдержав свой буйный смех, она ответила:

– Дитя машин, небоскрёбов и городов! Не забывай, что ты теперь в моих владениях. Я царица. Если увидишь дерево, то знай, что оно тут живёт по моей воле и по моей воле умрёт. Если увидишь звёзды, то помни, что это я разрешила им посмотреть на мой край этой ночью. А следующей могу не разрешить. Я уж думала, что ты совсем дурак, что тебя убаюкать и убить будет просто. Только не ждала я силы такой от твоей куртки. – Гниль в своей речи была, как показалось Тихону, искренна. Но он понимал, что рассудок его скоро совсем помутится, а потому встал и молча, спиной вперёд, не отворачиваясь от Гнили пошёл к деревне. Гниль обиженно и зло смотрела на него молча, но потом добавила:

– Ты останешься со мною на ночь. – Голос её звучал уверенно, что Тихону не понравилось, а потому он и нескрываемой иронией отозвался:

– Почему? Потому что ты так приказала, «царица»? – Тихон даже сейчас был дерзок, хотя первоначальный заряд злобы этот обычно тихий мальчик уже почти потратил. Гниль с ядовито-противной насмешкой ответила:

– Нет, потому что ты сам так захотел. Потому что тебе только шестнадцать лет. Потому что мир, в котором ты живёшь, тебе кажется серым. Потому что ты в жизни встречал людей, у которых глаза мертвее моих были от их жизни – унылой и скучной. Потому что ты читаешь мифы и, ни разу в них не веря, иногда в тайне представляешь себя всё-таки Гераклом. Твоя жизнь скудна, игемон. Оставайся на эту ночь со мной, я тебе буду всю ночь сказки рассказывать. – Гниль, хоть и была и страшна, и опасна, но теперь, когда ласково и нежно играла на струнах души Тихона, она казалась такой волшебно-притягательной, что он просто не мог ответить «нет». Но запах, всё время его отрезвляющий, дающий сил, будил разум каждый раз, когда просыпалось горячее юношеское порывистое сердце. Тихон ответил:

– Сначала ответь, зачем хотела убить и почему не смогла? – Он теперь был уже не мальчик, а скорее мужчина. В голосе его была строгость, но не злоба. Она отвечала спокойно, даже без тени издёвки:

– Я ведь мертвечка. Мне по нраву живые, но мёртвыми управлять всё-таки привычней. А убить я тебя не смогла из-за куртки. Дедушку твоего знаю, хороший был человек. И зачем тебе все эти мифы и сказки, когда у тебя под боком всё детство жил этот богатырь? Боря крепок был и телом, и душой. От него и в предмет сила пошла. Она, конечно, просто осколок жалкий силы твоего деда, но тебе вон хватает. Потому что сам ты душою слабый. Считай, что куртка часть души дедовой в себе носит. Буквально в ней души нет, но сама куртка потом пропахла, потому что он в ней работал без устали. А его мечты, надежды, мысли – всё это наложило на предмет отпечаток. Так и делаются обереги. Я научу, если ты ко мне в лес будешь ходить. – Тихон слушал её и понимал, что уже почти готов согласиться. Но, поправив воротник куртки, он всё ещё строго, но уже гораздо мягче, ответил:

– Давай без обмана: то, что ты обо мне сказала – всё правда. Мне скучно здесь, среди людей. Поэтому я хочу к тебе в лес, но сегодня на ночь никак не останусь. Приду я завтра, но приду в этой куртке и с ножом. Ты не сказала, зачем я нужен тебе. Значит, как я думаю, нужен сильно. Теперь я пойду домой. Если хочешь, чтоб я завтра пришёл, то не подпускай даже близко к моему дому этих двух уродцев или хотя бы Ухо. Этой ночью я не хочу даже знать вас всех. Завтра приду, но ночью этой меня не тревожь. – Тихон был сейчас так решителен, что Гниль, раскрыв широко глаза, немного приоткрыла рот и удивлённо сказала:

– Да тут не одна куртка! Чую, что тебе кто-то сил придаёт. Ну ладно – на то его воля. Возьми на прощание лист. Завтра я бал соберу, туда нельзя без билета. Дорога через кладбище к деревянному мостику. Заблудишься – позови Артёмку, он завтра будет гостям помогать. Отпускаю тебя спать, желаю доброй ночи и обещаю, что ночь будет доброй. Уродцы – Галчатки – тебя не побеспокоят. А тихой ночью, такой, как эта, сны всегда снятся сладкие-сладкие.

Гниль откуда-то достала желтый кленовый лист и протянула его Тихону. Тот взял осенний, уже мёртвый листок, убрал его в карман куртки и пошёл прочь. Солнце давно село, так что на почти безоблачное небо с каждой минутой прибывали звёзды. И, что странно: Тихон, читая мифологию греков, изучал и созвездия, но, сколько бы он ни силился, он не мог отыскать на небосводе привычных созвездий. Вместо них выходили абсолютно другие черты и силуэты. Как будто там, над Вареновкой, светили совсем нездешние звёзды.

Дорога к дому была тиха и спокойна. Не лаяли собаки, не кричали озорные дети, не бормотали что-то своё таинственное и неясное старухи на лавках. Одни только птички тихо-тихо чирикали, словно ночь не хотели тревожить. Тихон мог бы поразиться спокойствию этой деревни – древней архаики, оставшейся ещё от первых дней нашего мира, но он был уже так взбудоражен и поражён, что мало что понимал. На самом деле, ум его – слабый, внушаемый – был бы уже давно сломлен. Сломлен и сумасшедшим Ухо, и зубами мертвецов, и чарующими историями мёртвой царицы, и самой ночью, действительно полной загадок и звёзд. Единственное, что спасало его от падения в небытие – запах дедовой куртки. Но запах тот был лишь рациональной маской, под которой пряталось нечто гораздо более сильное. То не запах, нет, то гораздо больше – дух.

Тихон дошёл до дома своего и, немного дрожащей рукой открыл калитку. Шаги до крыльца ему казались вечностью, а, поскольку их было три, он словно бы прожил три вечности, пока не открыл дверь заветного своего убежища. Если обувь он снял грязно, с шумом, ногой свободной цепляясь за ботинок другой ноги, то куртку снял с каким-то почтением и даже благоговением. Он аккуратно повесил её на крючок в веранде, пару секунд посмотрел на неё, затем поцеловал в воротник и прошептал «Волшебная!» с чувством воодушевления. Что интересно, прошептал так, как прошептал бы на ушко, если бы у курток были ушки. Сам он почему-то подивился этой мысли, улыбнулся и про себя подумал: «А интересно: если бы были у курток ушки, какие бы они носили серьги?». И непонятно было, то ли Тихон сам внезапно открыл в себе тягу к таким шуткам, то ли вспомнил выдумки деда, а Борис Ильич был по природе своей сказочник. Любил он, немного выпив самодельного вина, рассказывать маленькому внуку какие-то иногда совсем уж невразумительные истории, которые и выдумывал совершенно на ходу, но рассказывал так, что не только у ребёнка, но часто и у взрослого выступала на лице улыбка.

Тихон прошёл на кухню, где сидела со старой, уже пожелтевшей книгой его бабушка. Она читала какую-то молитву, но, увидев Тихона, прервалась и, неожиданно быстро для своего возраста, подорвалась, побежала к внуку. Она щеки его охватила руками и, смотря ему в глаза, от волнения открыв рот и дыша через него, задыхаясь, быстро тараторила:

– Тиша, ты где же был-то так долго? Я уже думала искать идти. – Если бы только хватило ей нервов, она могла бы только посмотреть, только взглянуть. И одного взгляда этого – родительского, мудрого – хватило бы, чтобы всё понять. Понять, что Тихон попал в беду, что был он сегодня и напуган, и взволнован, что был в смертельной опасности, и что, набравшись сил, выбрался из ловушки прямо перед тем, как та захлопнулась, что дошёл он домой сам, без волнения и страха. Но она не поняла. Тихон протянул к ней руки свои, обхватил, притянул к себе, обнял неожиданно сильно и крепко, затем поцеловал в щёку и прошептал: «Я люблю тебя, бабушка. Ты меня прости, прости за всё».

Как ни пыталась бабушка, разговорить Тихона у неё не получалось. Внук её был всё-таки не «Идиот» из романа, хотя и немного наивен. На вопросы он отвечал складно, врал, что играл с мальчишками на улице. Она, конечно, могла бы увидеть правду, но предпочла закрыть глаза пеленой доверия. Разумеется, необщительный и закрытый Тихон пошёл играть с сельскими мальчиками. Разумеется, неспортивный и телом, и духом Тиша играл с ними именно в футбол. Разумеется ему – немного высокомерному и гордому уже почти юноше было так интересно с деревенскими мальчишками, которые его лет на пять младше, что он проговорил с ними до самой ночи. Разумеется, что Тишечке они показались так интересны, что он называл их исключительно как: Ржаной и Ухо, а имена спросить просто забыл. Всё так и было.

Всё грядущее, радостное или печальное, всё, что случилось уже и случится ещё только, могло бы не произойти. Правда. Могло бы, если бы Елена Алексеевна, схватив меч, надев волшебные доспехи и куртку мужа своего повязав вместо плаща на шею за шнурки капюшона, на белом коне бы бросилась прямо в лес, на скаку разрубая крючковатые ветви и лапы чудовищ, добралась бы до логова тьмы и в смертельном бою отстояла б любимого внука. Или если бы бесконечная любовь её, тяжёлой пеленой закрывшая глаза, спала, то хватило бы мудрости Елене Алексеевне на Тихона надеть до утра свой собственный крестик, уложить его на свою старую, советскую ещё кровать спать под образки, а утром первым же автобусом выехать из Вареновки. Но любовь помешала увести Тихона с его пути. Так что и сам Тихон позднее не раз ещё думал над тем, существует ли другая судьба, кроме той которая избирает нас.

Глава 3. Вакханка

Тихон спал. Ему снились корабли, книзу заросшие полипами, бороздящие дальние страны. Сотнями они проплывали мимо. А он всё стоял на причале и чего-то судорожно, нетерпеливо ждал. Тихон, Тишечка, Тиша – этот маленький мальчик, который, казалось, миллиард бы лет простоял на той вечной пристани и так и был бы миллиард лет мальчишкой. Он знал, что каждый из тех бессчётных кораблей проплывал там, куда на небо ночью поднимаются другие, нездешние звёзды. И Тиша верил, что однажды он оставит свою колыбель, резные игрушки и детские вещи. Он соберёт чемодан, конечно, чего-то забыв положить в саквояж. А потом и его бросит, впопыхах запрыгнув на один из кораблей. Этот деревянный верный конь на волнах его понесёт через сотни миров. И вот ему показалось, как далеко-далеко на горизонте выросла мачта того корабля. Его корабля. И Тихон проснулся.

Небо за окном было яркое и безоблачное, действительно весеннее. По комнате бродили лучики, в свете которых играло детство. На столе, забитом старыми книжками, на полу, где под кроватью до сих пор лежали пыльные покинутые и Тишей, и самим Богом детальки конструктора, на деревянном подоконнике, где когда-то любил развалиться давно уже почивший кот Барс, – по комнате носилось туда-сюда прожитое детство. Тихон встал быстро и бодро, рывком сбросил одеяло и бросился к стулу, к развешанной на спинке одежде. Он, быть может, впервые за свои пятнадцать лет, поступил по-мужски. Он наконец был с собою честен. Тихон точно знал с сегодняшнего дня две вещи. Во-первых, Гниль для него равна яду, равна смерти. Она сама спит в могиле и его заберёт с собою, спать уложит под холодную мёртвую руку, под дубовую доску. Во-вторых, это не он ей, это она ему нужна. Как хочет жаждущий пить, он – живой – он хочет жить. Чем ему прежняя жизнь мила? Друзей – тут он прав – нет. Родителям – тут он не прав, как не прав и каждый ребёнок – до него нет никакого дела. Одна только бабушка его – Тишку – греет и ждёт. И вот он – Тиша – решил, что больше он не мальчик. Бесспорно, ещё и не мужчина, уж точно не бравый муж из древних мифов. Но на корабль свой он запрыгнет. Он поплывёт в то далёкое, то неизвестное «туда», даже если никогда не вернётся «обратно», даже если не будет больше никакого «обратно». Ну не дурак ли? Чистый, не испорченный и каплей разума дурак. С чем он и сам согласен. Но, прежде чем судить его, надо задаться вопросом: а много ли среди нас, людей культурных, таких, которые не ушли бы в лес по первому зову? Много ли таких, кто не стал бы голышом до самого рассвета скакать по свежему, усыпанному росою полю в окружении милых трёх- или четырёхсотлетних дам под свирели фавнов? Кто, услышав пение сирен в тихом омуте, не бросился бы туда, в чёрную пропасть ко всем чертям? И скажи мне, дитя цивилизации, ребёнок города: магазинов, офисов, электрического света, не хотел бы ты хоть раз прыгнуть из огня да в полымя? Тихон вне всяких сомнений дурак, но здесь его если не от всех, то от многих, отличает то, что он хотя бы с собою был честен.

Свежая яичница и пирожки с молоком – плоды раннего подъема Елены Алексеевны – были съедены без остатка. Духом Тихон был твёрд в то утро сразу, а сытный завтрак наполнил силой тело, придав мощи. Одевался быстро, сумбурно, носки надел разные, кофту взял старую вместо новой, дырявую, надел её задом наперёд. Шапку набекрень, как-то даже по-залихватски, но не с умыслом, а больше случайно. Хотя, если подумать серьёзно, именно в то утро он действительно был хулиганом, был искателем сокровищ, расхитителем гробниц, спасителем миров и кавалером сотен милых дам. Вернее, так он себя чувствовал, а потому и неудивительно было бы узнать, что шапку набекрень Тихон вопреки своей поспешности всё-таки натянул специально, но без воли рационального разума, а по распоряжению чувств. Он так торопился, что почти забыл самое важное, но, уже коснувшись ручки двери, отдёрнул пальцы и, резко сняв с крючка в прихожей куртку деда, надел её на худые и узкие свои плечи.

Только накинув на себя куртку, Тихон остановился и оглянулся вокруг. Теперь он видел перед собой старенькую продолговатую комнату, которую называли в его семье верандой. Видел синий стол, потёртый, кое-где потрескавшийся, словно в морщинах. На этом столе Елена Алексеевна и готовила свои шедевры и, хотя ему и было всего-то лет тридцать, что не так уж и много по меркам древней деревни, для Тиши он казался таким же вечным, как и сама хранительница негаснущего очага. Да и сам дом Тише казался неприступной бессрочной обителью, хотя раньше он, если честно, никогда не задумывался о смерти и бессмертии. Нет, конечно, его, как и многих чувствительных мальчиков, посещали мысли о кончине. Он даже по заветам Гекельберри Финна иногда тешил себя мечтами о том, как будут горевать его близкие при его скоропостижной гибели. Но вот о конце кого-то или чего-то другого помимо себя он никогда не думал. И уж точно даже не мечтал о бессмертии. А между тем, что есть бессмертие? Дед, чью куртку Тихон сейчас носит как свою накидку, уже почил в мир иной. Почил и Барс. Елена Алексеевна, да и сам он – Тихон – однажды уйдёт туда, откуда нет возврата. А куртка, пропитанная потом и волей сильного человека? Она уйдёт? Конечно, истлеет, исчезнет. А дом? И дом однажды уйдёт: покинет печальный потомок – последний хозяин, навсегда ушедший туда, где его ещё не было, просядет крыша под тяжёлым снегом в суровую зиму, просочится в подпол вода, вымыв основу, покосятся стены и всё рухнет. Так что вечно? Вот окно – большое, но разбитое на квадратики белыми деревянными перегородками. И помутнеют когда-нибудь эти стёкла, как помутнеет взор мертвеца. Но солнце, что встаёт и заходит? Оно же много-много дней бежит по небу от одного горизонта к другому. Не бессмертие ли это? Наверное, нет, ведь и оно когда-то погаснет. Но если ни люди, ни вещи, ни даже небесные светила не бессмертны, тогда что же? Тихон не знал. Мысли эти ему были тревожны, казались лишними. Он отогнал их, как мог бы отогнать кошмар, зажмурил глаза так, как закрывают окна при надвигающейся бури. Тишечка вдохнул запах куртки. Глубоко. Спокойно. Затем вытащил кухонный нож из белого ящичка под синей столешницей и вышел прочь.

На дворе было прохладное апрельское утро, особенно приятное глазу. Снега уже не было, по земле бежали и игриво плескались на камушках и осколках кирпичей ручейки. Тихон вышел со двора и не оглядываясь бросился к лесу. Он нёсся быстро и бодро, словно дикий, неподвластный кнуту или прянику хитрого конокрада зверь. Его обдувал южный тёплый ветер, который, как и вчера, что-то неразборчиво бормотал. Тихон, вчера ещё узнавший о волшебной стороне реальности, тонкими нитями пронизывающей бытие, догадался, что и в ветре том был какой-то тайный смысл.

Деревню он покинул довольно быстро и уже скоро скрылся за деревьями. Тихон добежал до того места, в котором впервые встретился с Гнилью, но там уже совершенно сбился с пути. Царица дорогу предрекла через деревянный мост за старым кладбищем, но Тихон, сколько бы ни провёл здесь в глубоком детстве солнечных и радостных дней, никогда не слышал и не видел даже погоста, не говоря уже о мостике. Сколько бы ни силился он, Тиша не мог вспомнить, чтобы хоть раз он видал, как в последний свой путь отправляются деревенские старцы. Как бы ни старался, не мог рассмотреть среди плотного строя высоких елей тропу. Чем дольше он стоял без дела, без мысли, тем острее становился вопрос: что делать? Забыть о том пугающем, но чарующем чуде, которое само пришло к нему? Забыть обо всех своих мечтах и надеждах? Нет! Никогда! Попросить совета у Елены Алексеевны – шаг глупый и жестокий. Бедная, бедная-бедная бабушка! Седые волосы на её уставшей сонной голове поседели бы дважды, если только она узнала, куда и зачем её внук держит путь. И Тихон, прямо усевшийся туда, где ещё позавчера стоял резной красивый стул, снова закрылся в себе. Снова стал жуком, покрытым хитином. Он судорожно, рвано перебирал в голове варианты. Гниль – хитрая, хитрейшая тварь в этом мире. Ни единое слово, ей сказанное, не было сказано просто так. И, если вспомнить всё, что она сказала той волшебной ночью, то можно найти тот маленький, но очень надёжный крючок, который она забросила ловчее, чем мог бы самый лучший рыбак. Артёмка. Надо позвать Артёмку, который сегодня должен гостям помогать. Тихон, разумеется, никакого Артёмки не знал, да и, если честно, знать не очень хотел. Ну и, как успели уже заметить разумные дети города, сама мысль эта была чистым бредом. Но за последние два дня в рациональном уме юноши поселилась тяга к кое-чему, что всегда стоит выше правильной, но серой логики. Тяга к сказке.