В память о Тихоне

Алексей Жданов

В память о Тихоне

В память о Тихоне

Глава 1. Жестокие шутки

Одним чудесным весенним утром, когда снег, последний сын жестокой зимы, до сегодняшнего дня ещё таящийся в тени могучего ельника, растаял под натиском новой поры, на дороге, у самого въезда в Вареновку, показался некто, закрытый в чёрное пальто, старые тёмно-синие джинсы и шарф. Последний предмет его туалета был совсем уж не к месту, потому что шарф был тёплый, вязаный, большой и белый, к тому же на нём настырно бросался в глаза орнамент снежинок из чёрной пряжи. И чем ярче горело весеннее солнце, тем глупее казался этот несвоевременный наряд. Руки идущего были спрятаны в глубокие карманы, а на плечах крепко держался средних размеров чёрный рюкзак.

Шёл он быстро, но неуверенно, о чём мог бы сказать любой, удостоившийся хоть раз в жизни видеть этого человека, потому как уверенность не была ему присуща совсем. Но ходить он правда умел очень быстро, всегда будто бы стараясь от чего-то убежать. Быть может, ему казалось, что все вокруг его ненавидели, и именно от этих косых взглядов он хотел скрыться, или, возможно, в действительности ни одно место в мире не было ему ни капли ни дорого, ни любо. Обычно такие, как он, люди, каждую минуту провожающие взглядом в краткий путь стрелку часов на нелюбимой работе, срываются с места и бегут без оглядки.

Его звали Тихон. Нельзя сказать, что он был уродлив или красив, потому что лицо его, осмысленное, худое, с высоким лбом и ясными глазами, было испорчено россыпью угрей. Телом же он, несмотря на свои пятнадцать лет, минувшие три месяца тому назад, не напоминал ещё мужчину, но и на мальчика уже не походил. Чёрные кудри свои он держал без ухода.

Варёновка собой представляла маленькую деревушку, непонятно когда и кем основанную. Ни в областных учебниках по истории родного края, ни в исследованиях местных учёных, ни в разговоре стариков, таких же древних, как сам мир, не было памяти о начале Варёновки. Менялись люди, сёла, владыки земли русской, а деревушка так и стояла, непоколебимая пред ликом самого сильного и беспощадного над всеми смертными – времени. Этот последний рудимент, быть может, исконно славянского мира, никому не нужный и всеми забытый, скрывался от людей за тремя стенами высокого старого ельника, а с четвёртой стороны был защищён небольшим озерцом, за которым чернело уже готовящееся к пашне поле. От основной трассы, по которой едва ли раз десять за день проезжали чьи-то колёса, к Варёновке вела отдельная ветка потрескавшегося асфальта, продавленного не под тяжестью машин, а скорее ставшего ещё одною жертвой многолетнего теченья жизни. По этой дороге Тихон и шёл.

Шаг его был быстр, а взгляд замутнён, как, впрочем, бывает часто с молодыми задумчивыми людьми. С неба на землю парня опустил звонкий и чистый голос, откуда-то сбоку заливший собою всю лесную тропу от края и до края. Тихон был так растерян, что не понял слов, но сказано было следующее: «Тут редко бывают гости. Ещё реже сюда заезжают новые хозяева». Парень, резко оглянувшись в сторону голоса и встав столбом, начал как-то глупо и нелепо, будто только проснувшийся котёнок, смотреть на оратора. Хотя подобное и для него, и для любого другого в таких обстоятельствах было бы простительно.

Прямо сбоку от него по левой стороне стоял старинный стул, и ножки, и спинка которого были украшены вырезанными цветами тончайшей работы. Верх стула служил тем местом, с которого грозный дубовый орёл свирепо озирал просторы. На нем сидела девушка лет пятнадцати-шестнадцати на вид, невысокая, худенькая, с ямочками на щеках. Цвет волос её был светло-русый, брови густые и ровные, губы чуть-чуть припухлые, а ресницы длинные. Она была выражением природной чудной красоты, если бы не её взгляд – пустой и холодный, не умеющий улыбаться, неправильно смотрящийся на лице, которое словно создано было для улыбок. Одета она была в чёрное платье, явно парадное, на шее ее красовалось колье из алых рубинов; однако смущало одно обстоятельство: девушка была босая. Тихон, пытаясь собраться с мыслями, хотел было сказать что-то вразумительное, но странный вид незнакомки так его удивил и даже испугал, что он смог выдавить только:

– Что? – Это «что» захлебнулось в лесной тишине. Тихон, до этого ничего не замечавший, только сейчас понял, что лес был абсолютно нем. Девушка, закрыв книгу, от которой раньше не отрывала взгляд, наконец посмотрела на пришельца и с надменным видом, громко и чётко, с пробелами, сказала:

– Несчастье, говорю, быть глухим и пугливым. Что привело в мои края? – Она была миниатюрна, будто фарфоровая кукла, но бойка и нагла, что Тихону показалось странным и необычным сочетанием. Важно сказать, что таких девушек он в своей жизни пока не встречал. Тихон, сконфузившись, не смог найти в себе слов ни лживых, ни грубых, а потому сказал правду:

– Я в деревню к бабушке жить приехал. Тут у вас место спокойное, а мне врач вроде как запретил волноваться. – Едва ли парень сам понимал, почему вдруг он отвечал так серьёзно, но ему отчего-то было неуютно и как-то неприятно в обществе неизвестной. Она, переложив ногу на ногу и посмотрев насмешливо, чуть подняв подбородок, ответила:

– Покоя, значит, ищешь. Огорчу, не найдёшь. Но края тут чудные. Весна тёплая, метели можешь не бояться. Видимо, если человек одевается так в апреле-месяце, ему правда нужен отдых. Зовут тебя как, человек в футляре? – Она была сурова, горделива и весела.

Тихон, как один из великого множества тех, кто и в школе, и в жизни получал в адрес издёвки, был с одной стороны немного смят таким обращением, но с другой – приятно удивлён. Несмотря на страх и неловкость, он, по какой-то странной причине, в шутках незнакомки не чувствовал злобы. Да, конечно, это было кокетством той, которая, возвышаясь через боль других, смеялась, но умела она это как-то делать без злобы. Парень, выдохнув болезненно и громко, не проговорил, а скорее промямлил:

– Тихон. – Имя это ему никогда не нравилось, отчасти из-за созвучия и нелепых ассоциаций. Люди, окружавшие его, видели в этом имени своеобразное пророчество: «Тихон» – «тихий». И, подчиняясь своим предрассудкам, смотрящие на Тихона и правда видели в нём тихого и скромного, словно зажатого в тиски мальчика, который часто не находил в себе силы для простого разговора. Непонятно лишь то, что его злило больше: то ли, что все его считали тихоней, то ли то, что, по правде говоря, он таковым и был. Девушка, читавшая ранее в лесу, посмотрела куда-то вбок, вероятно, в сторону деревни, и задумчиво ответила:

– А имя то начало берёт в Греции. И назван ты был в честь Олимпийской богини Тихеи. Златокудрая, она, восседая на троне и из кратеры вкушая смесь вина и нектара, управляет течением жизни. Римляне Тихею называли Фортуной – богиней судьбы и удачи. Сильное имя, хорошее. Моё же встречается реже, я его тебе не открою, но назову первую букву – «Г». Попробуй угадать. – Незнакомка посмотрела на Тихона, и его проняло от её пустого и отстранённого взгляда. Она будто прочитала это на его лице и улыбнулась. Тихон встречал в своей жизни великое множество странных людей, отчасти потому, что только те, кого записывали в «странные», не стеснялись с ним говорить, но такую девушку он встречал в первый раз. Причём если глаза её его просто пугали, то необычная манера речи вместе с тревогой будила ещё и любопытство. Тихон, как любитель всего древнего, такую Грецию любил до глубины души. Загадочная и старая, эта мифологическая колыбель, поднявшая из своего лона чудесные истории об Ахилле и Одиссее, Геракле и Тесее, ему представлялась волшебным сказочным краем. И мальчик, с каждым годом всё сильнее увлекавшийся сказаньями о славных героях, отчаянно искал собеседника, но не находил его ни в школе, ни дома. Впервые он видел человека, который хорошо разбирался в древнегреческой культуре, причём знал её лучше самого Тихона, так как об ответе на загадку происхождения своего имени он и не догадывался. Речь её – необычная и поэтизированная – ему представилась своеобразной шутливой стилизацией под те архаичные песни, прочтённые им в переводе Гнедича и Вересаева. Он с интересном и оживлением, но не без нотки стеснения спросил:

– Ты читала мифы? – Тихон чувствовал, как быстро у него бьётся сердце, как в голову ему проникают странные и пренеприятные мысли. Не на поверхности сознания, а где-то там, на периферии, на грани осознанного и бессознательного крался вопрос: «Почему она так красиво и празднично одета при том, что сама пошла в лес?». Следом, как гром после молнии, выскочил второй вопрос: «Если она хотела одеться красиво и изысканно, то почему сидит босая?». Третий вопрос, самый грубый и отрезвляющий, прорвался через злополучную границу и почти рывком проник в мякоть сознания. Он заставлял кричать, вопрошая: «И какого чёрта притащила она этот тяжёлый и дорогой стул в лес за километр от деревни?». Однако Тихон, уже не слышавший голос разума, едва ли улавливающий странность сей ситуации, отогнал все вопросы и нервно ждал ответа. Неизвестная, играясь, сделала голос тише и, состроив серьёзный вид, продолжила так, будто собиралась поведать великую тайну:

– Я не читала, но мне рассказали всё те, кто лично всё видел. Истории то были интересные, но я не вижу смысла в особом увлечении ими. Миф есть лишь реальность, в которую уже не верят. Миф – и не сказка, и не быль. Может быть, мы тоже с тобой уже чьи-то мифы, просто пока ещё не знаем. А когда умрём и разложимся, остатки наши будут жить в сказках потомков, подобно тому, как из трупа рождается червь, из смерти – жизнь. – Девушка, произнося эту речь, говорила спокойно и тихо, без радостей и печалей, но под конец, при словах о трупе и черве, её лицо просияло милой улыбкой, а пухленькие губы, чуть-чуть приподнявшись, едва показали кончики небольших и ровных зубов. Тихон, переставший на всё, кроме своих любимых сказок, обращать внимание, хотел было возразить, оборвав эту глупую и наивную речь, ответив, что всё это – чушь, что миф – это только выдумка старых и глупых людей, боящихся дождя и грома и ищущих защиты у Богов. Он даже начал, говоря с долей насмешки:

– Правда в том… – Он чувствовал себя таким правым, таким уверенным, когда дело касалось его любимых историй, о которых, как он думал, он знал всё, что разгорячился и даже чуть-чуть покраснел. Внутренний мир его – чуткий и направленный на самого себя в этот момент – рухнул, обратившись в пыль, когда незнакомка, не дав ему развить мысль, оборвала его и, подхватив его мысли, сама начала управлять течением:

– Правда в том, что мифы – чушь, что это лишь выдумка глупых дикарей, что боялись и смерти, и болезней, и грома. И конечно, они, как и все слабые люди, а замечу, что все люди по натуре своей слабые, искали защиту у Богов, ведуний, духов. Им создавались целые культы, из дерева или камня вырезались идолы. Но это только правда – она у каждого своя, потому что каждый волен верить в то, во что он захочет. Истина же гласит, что тонкая грань между реальностью и нереальностью для человека почти не ощутима. И пока одни, увековечивая себя, с приходом смерти из людей перерастают в мифы, другие пытаются доказать себя через свидетельство других. Я предпочитаю лишь два весомых аргумента – наслаждение и боль.

Тихон отшатнулся. Он не знал, что именно било ему в виски, кипело в венах с кровью, заставляло по телу бегать волну мелкой, едва заметной дрожи. Он знал только то, что новая его знакомая слишком уж причудлива, знал, что в воздухе повисла гробовая тишина, невозможная для такого густого леса, в котором и птиц, и белочек, и всякого другого зверья всегда было навалом. В голове его с пульсирующей от волнения болью выстрелила мысль: «Я где-то встречал это чувство… Почему мне неприятно с ней? Нет, не то. Мне страшно». Тихон и ещё кое-что заметил. Как только в сознании его возникла эта странная, жуткая и почти безумная мысль, незнакомка снова растянулась в какой-то неприятной улыбке. Ему даже показалось на секунду, что лицо её было словно в меду, который смешивался со слюной и пузырился на губах. Его затошнило, и, хотя он и попытался это скрыть, краски с юношеского лица спали, пришла болезненная зелень и муть в глазах. Незнакомая засмеялась и, сказала:

– Хватит с тебя, не собираюсь я тебе читать о Пилате. Мне грядущие сказки не нравятся. Там потом забывали Богов и ведьм жгли. Иди в деревню, пока завтрак не оставил на дороге. Волков тут и медведей не бойся – я попрошу, тебя не тронут. Рыбачить можешь в деревенском озере, в лесное не суйся и туда не ныряй. На охоту, если позовут, не ходи – головы и потрохов лишишься. Покоя тебе тут не будет. Засим отпускаю. Пока что. – Незнакомка с самодовольным и жестоко-насмешливым видом вернулась к книге. Тихон, ничего не понимая, встал столбом и, пытаясь собраться с мыслями, старался в целую картинку собрать ту невообразимую мозаику бреда, который только что услышал. Он попытался спросить:

– Ты честно скажи, ты на травке? – Вид его – жалкий и растерянный – был печален. Незнакомка же как сидела, взглядом водя по страницам, так и осталась в этом состоянии и позе почти без движения. Разве что редкое слабое дыхание могло в ней выдать жизнь. Тихон постоял какое-то время, бесполезно выжидая если не ответа, то хотя бы капли внимания, а затем, ничего не добившись, уже больше себе, нежели девушке, выдал обиженное и разочарованное:

– Ну и псих…

После этой маленькой и слабой попытки выместить обиду он подтянул лямки рюкзака и пошёл по дороге в деревню. Впереди она постепенно брала влево так, что пройденный путь закрывался после этого поворота плотной еловой стеной. Тихон и сам не заметил, как в нос ему ударил приятный дымок, что сонными облачками поднимался от старых закопчённых труб. Топили бани. Слышались отовсюду приятные стрекот и щебет птиц – крылатых вестников тепла, которые вот-вот окончательно скинут Зиму с ледяного трона.

Дорога к домику – небольшому, порядком обветшалому, но всё ещё сохранившему красивую деревянную резьбу оконных рам и крылечка под навесом – не заняла много времени, во-первых, потому что сам дом находился почти на окраине деревни. Во-вторых, деревня уже давно была не деревней, а скорее, деревушкой – маленьким ответвлением остальной, тоже запущенной, но не настолько забытой сельской жизни. Даже когда Тихон маленьким приезжал сюда и оставался на один-другой месяц лета, место это в тени лесов прятало только домиков сто тридцать. Мшистые у своих деревянных и кирпичных оснований, древние, они, казалось, родились на этом свете на целые века раньше нынешних хозяев и были колыбелями и дедам их, и прадедам.

Калитка в домик его – узкая дверца в косом заборе, исцарапанном гулящими по всей деревушке котами – была не закрыта на толстый железный засов, её запирал только простой замок, открывающийся от поворота ручки, которую Тихон ещё с детства запомнил красной, большой, круглой и серьёзной, как вентиль на шлюзе подводной лодки. Только теперь, по прошествии многих лет, увидев ручку ещё раз, он понял, что это была действительно самая настоящая ручка, только не от двери, а от старого советского крана. И ржавую эту баранку дед Тихона – человек весёлый, но запомнившийся плоховато – незадолго до кончины своей почистил и ввинтил в старое дерево калитки, покрасив вместе с досками в красный. Только деда нет уж как десятый год, дерево чуть погнило и потрескалось, а ручка, показав тёмный металл из-под трещин в высохшей и кое-где облезшей краске, снова начала рыжеть.

Тихон странно метался. С одной стороны, ему хотелось поскорее зайти домой, снять с себя надоевшие тяжелые и немного налитые потом вещи, так не по погоде напяленные на худое и хилое тело, с другой же он мялся. Внешне он снова, как и во всякий момент волнения, застыл столбом, но внутри колыхался и бился, как малый листик чахлой берёзы на сильном ветру. Было что-то, что он не мог ни объяснить, ни понять, но приблизительно, если б его попросили, назвал то гнетущее чувство волнением или, быть может, сомнением. Тихон был человек молодой и, как часто бывает с особами столь юными и неопытными, обладал крайней нерешительностью. Всё его волнение, до этого гуляющее по мягкому телу одною волною, всё-таки собралось и выразилось в одну чёткую мысль: «А правильно ли я поступил? Может не стоило так вот их слушать? Сидел бы сейчас дома, играл бы в приставку. Может, обошлось бы?». Вопросы эти, сколько бы он ни задавал их себе, не рассеивались бесследно, ровно как и не получали себе в пары ответы, а потому всё, что мог сделать Тихон, он сделал. А именно, с громким и печальным вздохом открыл калитку и вошёл внутрь.

Дворик, пред ним представший, вид имел запущенный и печальный. Всё, ровным счётом, что в нём было: от ржавой сеточной завалившейся оградки между одним огородом и соседним, и до самого дальнего угла, в котором дремал полуразрушенный гнилой сарай, даже в жаркие часы лета меж половицами своими держащий сырость, всё носило печать слабости. Любой, кто прошёл бы мимо и в щели заборных досок увидел бы хоть малую часть этого хаоса, тотчас бы сказал, что земля эта когда-то была почитаема, что дом и небольшой огород уважались и возделывались своими хозяевами безмерно, но сейчас, когда молодость их и силы, как песок в часах, упали на дно, когда некому стало перекапывать заросшую сорняками землю, красить дом, перестилать доски в трухлявом сарае, запустение опустилось на дом и садик пред ним.

Путь к двери Тихон прошёл медленно, внимательно озираясь по сторонам. Место это он запомнил цветущим раем, в который хотел вернуться, но который теперь был ему будто бы недоступен. От этого сильно щемило сердце, а у уголков глаз уже наворачивались слёзы. Нельзя было сказать, что Тихон плакса, потому что никто так сказать не мог, ведь на людях он и не плакал. Но, поскольку человек это был одинокий и затравленный, он часто нуждался в поддержке, однако получить её ни от кого не мог. И, как почти все подобные ему люди, Тихон часто в минуты сильных стрессов и тяжелых невзгод обращался к единственному, как ему казалось, средству, помогающему в таких ситуациях – к жалости к самому себе. Она, эта самая жалость, как чудодейственная пилюля, приходила лавиной слёз по ночам в подушку и забирала с собой все печали. Он знал, что сейчас, в столь сокровенный момент, когда на него никто не смотрит, он мог бы снова окунуться в этот скверный омут, но, взяв себя в руки, откинул ностальгическую грусть и вошёл в домик.

Он встретил его запахом свежих блинов, пробуждающих бурную память по детству – такому счастливому, иногда даже нереальному. Вход с этой, быть может, иной стороны бытия, начинался небольшим коридорчиком, который служил как бы прихожей, но так её никто, конечно, в русской деревне не звал. Прихожую тут называли верандой. В ней хранили и зимой, и летом, куртки, включая старую дедову, которую нередко использовала бабушка для дождливых весенних дней и в холодное летнее время. Тихон снял ботинки, повесил верхнюю свою одежду на крюк, шапку закинул на верхнюю полку и прошёл дальше. Его ждала кухня – небольшая комнатка, в которой, впрочем, умещалось всё, что только могло быть нужно на кухне: шкафчики с посудой, квадратный аккуратный столик с клеёнчатой скатертью, духовка, уже разваливающаяся на части и кое-где сильно затёкшая жиром, дешёвая жестяная раковина, корзинки, набитые луком и картошкой, которую, видимо, только вчера достали из подпола. Был там и старый советский ковёр, и газовая печка, которой больше никто и нигде не смог найти места, а потому и поставлена была она на кухне. На столе паром и жаром заходилась стопка свежих блинов, а по дому расходился волнами мерный громкий храп, начало берущий в зале. Тихон знал ещё с детства, что там, в большой и тенистой комнате, закрыв шторы, на диване прилегла отдохнуть его любимая бабушка – Елена Алексеевна.

Не став её будить, Тихон вернулся на кухню, поискал по шкафчикам чего-то сладкого и нашёл небольшую баночку мёда. Поставив на газовую плиту круглый старый и железный чайник с кусочками накипи на дне, Тихон наскоро принялся за угощение, запивая все вкусным травяным чаем, от которого шёл освежающий аромат засушенной мяты. Человек Тихон был нежный, но скрытный. И, как все скрытные люди, он не хотел как сам быть замеченным, так и не хотел, чтобы его чувства люди видели насквозь. Любви к родителям он стеснялся, и, хоть с бабушкой можно было бы стать чуть ясней, Тихон не смог преодолеть этот высокий порог, и сердце доброе спрятал глубже в сухую и слабую грудь. Хорошенько наевшись, он из рюкзака достал свой блокнот, вырвал оттуда страничку, на ней быстро нацарапал огрызком карандаша: «Привет, бабушка. Поел. Устал, сейчас пойду спать. Тихон». Едва докончив фразу, Тихон подхватил большую свою сумку и пошёл с ней в старую детскую комнату. Собой она представляла нагромождение воспоминаний. Там было всё: и старые игрушки, и оставленные тут специально, и забытые; и школьные исписанные какими-то чёртиками тетради, и книжки сказок, и неинтересная школьная литература пятиклашек, как-бы случайно оставленная на полке, и плюшевый большой и пыльный медведь, израненный в битвах, но подшитый и подлатанный Еленой Алексеевной, и одежда, уже потёртая, заплатанная и маленькая, сохранённая под глупым и странным предлогом «а вдруг Тишка наденет ещё. Вещи то хорошие…»

Бросив рюкзак на пол, Тихон достал телефон, распутал крепкий морской узел наушников и, надев их, плюхнулся на кровать. Была она обычных размеров, во-первых, потому что в деревушке мебельных магазинов не наблюдалось, а потому решили поставить взрослую койку в детскую, а во-вторых, потому что бабушка Тихона женщина была дальновидная и всеми правдами и неправдами уговорила всё-таки всех, что обычная кровать вместо небольшой детской в тысячу раз полезнее – она на вырост будет.

Тихон не был светочем науки, и кроме мифов и литературы, вообще-то, больше интересов особо не имел, однако подростком всё-таки был не глупым. Зная, что в глуши, которая и на картах-то не обозначается, интернета не будет точно, он сохранил музыку на SD-карту, чтобы наслаждаться любимыми песнями всё своё свободное время. Теперь, понимая, что его никто не потревожит, Тихон включил случайный номер в своей подборке и, закрыв глаза принялся за самое драгоценное его жалкой душонке дело – за бесконечную жалость к себе и сахарно-ватные грёзы.

Часы проходили медленно, но Тихон был вовсе не против, хотя, пожалуй, любой другой бы человек взвыл от такой тягомотины. И только он мог с утра до вечера, оставаясь в кровати, тихонько ныть в подушку о своей печальной судьбе, об одиночестве, о пустой жизни и несчастной любви, которую, как ему казалось, он испытал. Может, конечно, и любви-то в той глупой истории не было. По существу, она настолько мала и коротка, что, без всяких преуменьшений, умещается в одно предложение: «Он подошёл поговорить, а его отшили». Но Тихон, играя на струнах своей души, любил исполнять грустные мотивы. Весь этот концерт ему нужен был лишь для одной бесконечно долгой и нудной песни, начинаемой раз за разом – «они все дураки. И дура та, которая меня послала. И почему же только они такие злые и тупые? А были бы нормальные – я бы сам с ними дружил со всеми».

Как он и думал, никто его не тревожил, всё было спокойно в тихом старом доме. Один только раз деревянные двери его комнаты чуть приоткрылись, и бабушка аккуратно через щель посмотрела на любимого внука, но он лукаво прищурил глаза и, расслабив тело, сделал вид, что спит. Елена Алексеевна была женщина добрая и хитрая, а потому непонятно, поверила ли она в ложь или сделала только вид, что верит, но только беспокоить Тихона она не стала.

Ел юноша обычно мало, поэтому, набив желудок ещё с утра медовыми блинами, больше желания к обильным кушаньям деревенского полузабытого мира не выказывал. На ручку своей деревянной закрытой двери он повесил бумажку, на которой всё тем же карандашом жирно и сильно вывел: «Не входить! Я очень занят. Читаю». Будни он предпочитал проводить в одиночестве, а читать обожал исключительно тогда, когда яркое солнце садилось за горизонт. Бабушка, приготовившая большие и сочные котлеты с нежным картофельным пюре, хотела было войти, но от этой идеи отказалась сразу, как только увидела надпись. Она ничего не придумала лучше, чем накрыть тарелку, приготовленную для внука, салфеткой и оставить её на столе. Знала Елена Алексеевна и о проблемах Тихона в школе, и о его закрытости, замкнутости. Там, где обычно она бы попыталась схитрить, ей пришлось отступить. Немного погодя, попив чаю с блинами, она пошла в свою небольшую комнатку и легла спать, готовясь к раннему подъёму. Тихон же, часов до десяти пытаясь в своём блокноте вывести красивые поэтичные строки, так ничего составить и не смог, а потому бросил, не закончив едва начатое, и решил почитать.

Так уж сложилось, что десятый свой класс Тихон покинул крайне неожиданно. Хотя, в действительности, ему и было нужно сразу по приезде в деревню заявиться в местную школу и перевестись туда, делать это, конечно, никто не спешил. Юноша, любви не питающий к большинству наук, не сильно переживал по поводу некоего отставания своего. А родители его были люди простые. И, как многие другие простые люди, быть может, слишком рано ставшие родителями, то есть, неопытные, часто желали блага и, несмотря ни на что, гораздо чаще совершали зло. Своеобразное мефистофелевство в них проявлялось – это безусловно. Однако они совершали глупости лишь по неопытности, невнимательности, быть может, от излишней гордости. Конечно, обмануть таких, сказав, что «нужно время, надо подождать», проще простого. Этим Тихон и пользовался, чтобы пропустить неделю или две учёбы, кое-как дотянуть до майских праздников, а там уже, придя пару раз на урок-другой, закончить год без хлопот и проблем. Но, всё-таки, любовь к чему-то школьному в его сердце щемилась. Он обожал читать и, как многие в его возрасте, стремился прочитать «Мастера и Маргариту». Во-первых, это было бы полезно, потому что изучение романа как раз приходилось на начало одиннадцатого класса. Во-вторых, среди этих самых «воздушных» подростков-романтиков, строящих себе облачные замки из сладкой ваты и грёз, о романе ходили своеобразные легенды, так что книга эта стала притчей во языцех.