В память о Тихоне

Тихон достал из рюкзака книгу и, отойдя к письменному столу, который тоже был поставлен в комнате будто бы «на вырост», включил старую настольную лампу и принялся читать. Начало юношу сразу увлекло за собой, и он, обладая от природы гибким и сильным воображением, начал представлять пред собой и небывало жаркий закат, и Патриаршие пруды, на которых, кстати, никогда не бывал, и двух мужчин, неспешно гуляющих по тротуару и рассуждающих об Иисусе. И, стоило только ему поудобней усесться на стуле и, голову поймав за щёки, навалиться над книгой с чувством умиротворения, как что-то его передёрнуло, встряхнуло. И сам Тихон не понял, что испытал на себе, но уют, им созданный и выдуманный, резко куда-то исчез. Он взглянул по сторонам, и комната его, освещённая только настольной лампой, ему показалась мрачноватой. Вернув глаза к книге, Тихон снова перечитал слова, на которых остановился: «Ведь говорил я ему тогда за завтраком». Его снова немного перехватила дрожь, и, тем не менее, он всё же продолжил чтение. И хоть разговоры о судьбе и жизни человеческой его привели в чувства, Тихон всё же с какой-то осторожностью и даже затаённым страхом стал подходить к книге. Размеренный строй чётких букв на жёлтой бумаге ему казался индийской мантрой. И, когда даже, как он себе вообразил, тьма из уголков комнаты куда-то отступила, в сердце же его что-то кольнуло, а на лбу выступил пот. Он протёр рукой мокрую кожу – пот был холодный.

Тихон внимательно посмотрел на последние прочтённые слова: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!». Оставив книгу, Тихон немного подумал, почему его так тревожит написанное почти сотню лет назад. В голову ему пришли только две мысли. Первая была разумной и успокоительной пилюлей: «Это просто стресс, он пройдёт, я переволновался немного». Вторая же мысль удивляла своей странной глупостью: «А она ведь также мне ответила там, в лесу. Знала откуда-то, что я скажу ей». Конечно, Тихон имел некие несерьёзные проблемы с восприятием реальности, но сумасшедшим он не был и себя таковым не считал, а потому бред о чтении мыслей отбросил, смахнув всё на совпадение и случайные игры своих расшатанных, как зубы старухи, нервов. Через какое-то время он снова продолжил читать. И, конечно, как и любого другого, его весьма позабавила и необычность разговоров о комсомолке, что рубит головы писателям, и глупость Берлиоза, который в порыве наивности не смог признать в психе Сатану, и дикость Бездомного, который так грубо посмел обойтись с незнакомцем. Закончив минут за двадцать первую главу, Тихон перевёл глаза на строчку ниже и побелел. На жёлтой бумаге с серой карандашной пометкой в углу большими жирными чёрными чёткими буквами было отпечатано: «Понтий Пилат».

Та спасительная пилюля, обманчивая панацея – тот последний спасательный круг рациональности был в дребезги разбит железным именем с кровавым подбоем. Тихон почуял дрожь, ощутил тряску молодых ещё рук с источенными, искусанными и искромсанными ногтями. В голове его – пустой, но тяжёлой теперь, танцевали в хороводе две мысли: «Она знала» и «Она издевалась». Он закрыл книгу, судорожно-припадочно её как-то откинув на деревянный подоконник, аккуратно встал и, едва дойдя до кровати, рухнул без задних ног. Хотелось плакать – до того ему было страшно. И страшнее было то, что он ничего не понимал, не осознавал даже источника своего собственного страха. Кого ему бояться? Девочки, которая босиком читает книги в дремучих лесах? Той, которой о мифах рассказывают те, кто лично всё видел? Местной сумасшедшей? Или, быть может, Воланда в обличии девчонки? Но сильнее всего этого бедного, уставшего, замученного и напуганного подростка волновал иной вопрос: «Неужели она читает мысли?».

Пытаясь преодолеть панику и порыв внезапного безумия, Тихон отбросил чушь о Воланде и начал рассуждать: «Нет. Мысли она не читает, потому что я не думал тогда ни о каком Пилате, я о нём даже не знал до сегодняшней ночи. Но она хитрая. И злая какая-то, будто насмехается вечно. Наверное, она меня разыграла. Сама просто книжку читала, вот и решила подшутить. Они же тут, в деревне, городских не любят. А эта тварь ещё и прикалывается…». Конечно, как и в каждой бочке сладкого мёда обязательно должна быть ложка дёгтя, так и в этом постулате разумности зияла маленькая, но очень противная заноза. Заноза эта была мыслью – глупой, странной, но всё-таки тревожной. И заключалась она вот в чём: «Если она разыграла меня, решив притвориться Воландом или ещё каким Сатаной, то откуда она знала, что именно эта книжка в моём рюкзаке?» И, конечно, Тихон, который, как ранее было написано, юноша был вовсе не глупый, он, чуть не дорвавшись до истины, до какой-то страшной тайны, отскочил от занавеса, оставив его только слегка колыхаться от несбывшегося прикосновения. Идею эту он для себя обозначил запретной и, привстав с кровати, дотянулся до телефона, попытался снова забыться в музыке.

Едва ли открыв любимый свой список и, даже не вставив наушники в раковины ушей, Тихон услышал неясный грохот, от которого сотрясались стёкла в деревянных иссушенных рамах. Грохот этот был, как ему показалось, громче всего, что он слышал. Ни один грузовик, поезд или самолёт, даже все вместе взятые из тех, которые он лично видел на своём веку, не издавали столь сильного и дробящего бытие звука. Тихон вжался в подушку и, закрыв глаза и уши, стал смиренно ждать окончания ужаса. Звук – беспощадный и неукротимый, рвался через ладони, давил на голову, больно бил даже сердце, не способное выдержать вибрации. И внезапно это всё прекратилось. Дом, деревня, мир, поеденный ночью – всё это смолкло в одно мгновение. Только лишь за тем, чтобы, как гром после молнии, после этих секунд десяти тишины, пришла новая волна чьего-то безумного не то крика, не то воя. Тихон, не в силах терпеть это, решился на смелость – он выбежал со всех ног из дома и взглянул в глаза ночной тьме. Он пытался увидеть воочию сумасшедшего кричащего, понять, кто или что заставляет его вжиматься в постель. Но увидеть ничего юноша так и не смог. Опять закрыв уши, он почувствовал слёзы, накатывающиеся на глазах, а потому быстро забежал в комнату и… зарыдал. Всё, пережитое им в школе, и днём, и даже этой ночью – всё казалось мелочью в сравнении с тем ужасом, что он увидел. И страшнее всего было то, что и ужас тот увидел его. Через окно на него смотрели и весело смеялись дети. Мальчик и девочка лет семи – оба маленькие крохотные шатены, почти близнецы. Они широко раскрывали большие рты в диком хохоте, ладонями и кулачками били по стеклу, кричали что-то глупое и неразборчивое. В их речах – сумасбродных и невыносимых – можно было разобрать только что-то вроде «Лгун» или «Лжун». Они кричали без умолку, а, когда умолкали, разевали рты, больше напоминающие пасти животных, и издавали тот самый оглушающий рёв или рокот. Но достаточно скоро дети, разом, будто по команде, посмотрели куда-то в сторону и убежали на неслышимый зов. Тихон же, быть может, тронувшийся теперь уж точно немного умом, уселся у стенки и, поджав колени руками, стал неотрывно смотреть на чёрную пустоту, видимую из окна. Елена Алексеевна, способная ненадолго оставить внука в покое, но не способная бросить его одного, утром приготовила пирожки и, управившись с готовкой быстро и энергично для своих лет, вошла в детскую, надеясь увидеть бодрого и только-только проснувшегося юношу. Увидела она иссохший и вялый сорняк, который, спиной опираясь на стену, всё ещё неотрывно смотрел на спокойный мир, радостно встречающий солнце.

Глава 2. Нездешние звёзды

Дневной сон всегда настойчив, крепок и тягуч, словно осенняя грязь. Гораздо реже бывает он ясен, потому что образы, в нём видимые, часто слипаются в вязкую противную кашу. Тихон, мучаясь долго таким сном, открыл глаза только к вечеру. Себя он обнаружил всё так же сидящим у стенки прямо напротив окна, через которое хорошо было видно закатное небо. Облачка, коих на небосводе было немного, будто застыли на месте и ждали, когда последние лучи заходящего солнца окрасят их нежные бока в розовый и золотой. Тихон встал, чуть шатаясь от сильной головной боли, будто раскалывающей не только череп его, но и само сознание на две половины. Он едва ли мог сейчас что-то припомнить о сегодняшнем утре, но, если бы постарался, быть может, в ноющем его уме всплыли бы нечёткие наброски того, как он, уставший и дрожащий от страха, сперва даже показался бабушке безумным из-за глупых попыток своих объясняться. Впрочем, домыслы её были недолги, потому что потом, когда этот заплаканный ребёнок абсолютно умолк и неотрывно уставился опять в оконные стёкла, она перестала сомневаться и точно подвела итог: мальчик серьёзно болен.

Тихон, осторожно проходя к двери, старался не издавать лишнего шума. Он аккуратно открыл скрипучую дверь и, высунув сначала голову, несколько раз прежде внимательно осмотрелся, а после уже прошёл к кухне. Из окна небольшой кухоньки Тихон увидел свою бабушку, которая стояла в огороде, забавно утопая старыми галошами в чёрной плодовитой земле, размытой совсем недавно растаявшим снегом. Она о чём-то громко через забор говорила с соседкой – такой же точно заботливой и трудолюбивой женщиной, каких, впрочем, много в старых, забытых миром деревнях.

Тихон, не беспокоясь более, что его кто-то увидит, снял с вешалки старую дедову куртку тёмно-зелёного цвета. Чёрный мягкий воротник, да пятна на ней – окрас солдата – чуть ли не единственное, что правда ещё напоминало о деде. Так бывает иногда, когда человек умирает. Самого его давно уж нет, но сухие в слякоть и даже в зиму будто бы тёплые всё ещё его вещи почему-то остаются. И конечно, стоит тебе только дотронуться, ты тут же поймёшь, что никаким теплом от них не веет, что тебе просто грустно, и что ты выдумал всё это сам. Но, хотя и ломается эта приятная сладость о горькую жизнь, всё-таки кажется, что даже тогда, когда уходят люди, ещё долго остаются их неясные тени. И с каждым днём они, как следы на песке, смываются волнами времени. Тихон нос спрятал в пушистый ворот и вдохнул пару раз запах старого, ещё, наверное, советского одеколона и пота, скатывавшегося не раз и не два по большой загорелой шее, когда Борис Ильич – крепко сшитый мужик из деревенских – чистил снег в этой самой куртке и высоко закидывал старую деревянную лопату. И Тихон, никогда не тяготевший к работе руками, почуял даже не аромат, а будто бы ту самую душевную ноту силы, свежести, свободы и размаха. Размах духа, размах лопаты, размах отворотов куртки, оголявший рваную майку-тельняшку. Будто бы по венам его сама кровь побежала быстрее, как резвый боевой конь. И головная боль, и тяжесть дневного противного сна, и голод ушли. И мышцы его – от природы малые и слабые – наполнились почему-то силой. Он накинул куртку и, тихонько открыв дверь, выскользнул наружу. Проспав весь день, этот больной и измученный ребёнок только к вечеру смог выйти наружу. В шесть вечера тут ещё светло, но весеннее солнце грело не сильно, поэтому гулять в старой куртке Тихону было приятно, она обнимала его, пахла родным дедом и детством и всё ещё давала силу. Ветер дул с севера, редкими порывами только иногда приходя c северо-запада. Был он ещё по-зимнему игрив и как-то суров, но в столь приятный вечер не гнал домой случайных прохожих, а только немного обдавал прохладой. И, как и принято в такую погоду, на улице веселились соседские мальчишки. Жившие тут с рождения, закалённые, по-деревенски бешенные, даже первобытные в своём задоре, они сняли куртки и шапки и, закинув их гурьбой на подтащенное к облезлому забору бревно, играли в футбол старым, ещё лет пять назад кем-то купленным в городе мячиком. Шестигранный узор на нём, обычно чёрно-белый, совсем истрепался и теперь походил на какое-то чёрно-серое месиво, но детвору это совсем не пугало. Наоборот, даже и не зная об этом, все они испытывали подобие гордости. Шрамы украшают мужчину не потому, что они красивы, а потому что говорят с одной стороны о богатом его опыте и множестве опасностей, с которыми он столкнулся, а с другой – о силе и стойкости, благодаря которым он в тех самых опасностях выстоял. И, быть может, древние мудрецы, что так говорили, были глупее деревенских мальчишек, если не поняли, что такое благородство есть не только в потрёпанных людях, но и в изношенных вещах.

Тихон, никогда не любивший шум и задор уличных мальчишек, думал уже осторожно пройти по полю битвы двух команд, но окостенел. Он сам не понял, почему. Будто дуновение нежного ветра с юга, оборвавшее прохладу севера, принесло откуда-то запах ванили и почему-то клубники. В ушах его застыл визг ребятни, которая кричала: «Ржаной, бей». И слово это – «ржаной» – скучное, вялое, серое – почему-то то резало, но и вместе с тем любя гладило сердце. Тихон медленно повернулся к ребятам, которые, казавшись ему ещё мгновеньем ранее безынтересной мелюзгой, теперь его тянули. Он сел на облезлое бревно и пристроившись у кучи курток, стал смотреть за игрой. Самый взрослый из игроков – распалённый блондин, от пухлых румяных щёк и дерзкого взгляда которого веяло деревенскими силой и здоровьем – был лет на пять младше Тихона. И всё же, хотя толпа и впрямь была детворой, что-то в них Тихона волновало, что-то билось внутрь, пытаясь разбить барьер одиночества и гордости, в этом одиночестве утопавшей. Гордостью бы это назвал сам Тихон, но он, впрочем, веря, что хорошо себя знал, часто говорил глупости. На деле же это было обычное чванство ребёнка, который, чувствуя себя одиноким, всегда искал спасения и, не додумавшись завести друзей, решил, что он из всех людей самый умный и сильный, и, что, конечно же, одинокий он как раз из-за своих выдающихся качеств. Музыка и романтическая поэзия, которой Тихон увлекался, но в которой мало что понимал, укрепили его взгляды на мир как на ту злую и жестокую массу, которой он – одинокий, никем не признанный гений, холодный и расчётливый снаружи, но нежный и романтически настроенный внутри, должен дать отпор. Конечно же, ни расчётливым, ни романтичным в полной степени Тихон не был, как не был полностью и лишён того или иного. Более того, все качества даже той «толпы», того «стада», которое он от себя отделял и в которое записывал целый мир, ему были также присущи. На самом деле Тихон был обычным ребёнком, который, как и все остальные дети, хотел отличиться хоть чем-то от других. И верил в свою особенность.

Бесполезно. Всё было бесполезно: сколько бы он ни смотрел, как бы ни пытался, он не мог понять, что же так кольнуло его в этой глупой кличке «Ржаной», принадлежащей, как он понял, одному из наименее удачливых игроков. Да и, если подумать, прозвище это даже по деревенским меркам было никчёмным, потому что серое, тёмное слово «Ржаной» никак не подходило маленькому беленькому щуплому мальчику, которому на вид было лет семь. И вдруг его настигло прозрение! В его детстве был в деревне такой же почти мальчик, тоже его звали все Ржаным. Почему-то Тиша подумал, что это, должно быть, младший брат того забияки, которого он встречал когда-то очень давно. Тихону тяжело было сознаться, но он очень хотел бы однажды снять клеймо одиночества и тоже стать младшим или старшим братом.

За время игры, которая, несмотря ни на что, Тихону казалась всё равно скучной, он успел выучить почти все прозвища, которые между детворой были в ходу. Но сильнее всего его привлекали два мальчика: Ржаной и Ухо. Ухо – мальчик лет восьми или девяти, ещё менее сильный и рослый, чем Ржаной, казавшийся не мальчиком, а, скорее, крохотным воробушком, случайно залетевшим в разгар игры, часто падал, часто рвался за мячом, как сумасшедший сумасброд. Старые штаны его были протёрты в коленях, на которые он падал, а руки и лицо в ссадинах, грязи и ушибах, потому что мяч он отражал так, как будто в этом состояла вся его жизнь, как будто если этот чудо-вратарь, не жалеющий живота своего, не поймает хотя бы раз брошенный ему снаряд, то сердце его остановится в то же мгновение. Но приковывал он взгляд не тем, как был побит и помят, а тем, что каждый раз вставал. Тихон долго бы ещё сидел так, пожалуй, до самого захода солнца, если бы тот самый Ухо, уши которого, кстати, никак не выделялись, не подбежал к Тихону. Мальчик сверкнул, как молния, глазами, кивнул и секунду стоял молча. Тихон же сидел неподвижно, ошеломлённый. Никогда и ни у кого ещё он не видел таких прекрасных глаз. Нежно-голубые, как чистейшее мелководье Индийского океана, они смотрели ясно и спокойно, но, как тихий омут, в себе скрывали искру безумного азарта, мальчишеского разбоя, хулиганства, пакости, ехидной улыбки, колкости, какой-то затаившейся шутки. А Ухо всё смотрел испытующе, любопытно и сурово, по-волчьи, так, как не мог бы смотреть на что-либо ребёнок. Подняв левую руку и указав куда-то, мальчик сказал так тихо, чтобы услышать мог его только Тихон:

– Она ждёт тебя на холме у погоста. Опять царица будет звёзды считать. – Мальчик говорил серьёзно и легко, так, будто такие фразы ребёнку восьми лет было произносить привычно. Тихона это удивило, но смысл сказанного он всё равно не понял и, как-то боязливо посмотрев на мальчика, в полголоса как бы самому себе сказал:

– Бред… – Тихон, как мальчик впечатлительный, ощущал, что слишком много этого «бреда» клокочет вокруг. Ухо, ничуть не смущённый странным ответом, продолжил спокойно и расслаблено:

– Я ей так и сказал, а она всё равно не хочет в лес уходить. Говорит, в эти дни мертвечики по царствам гуляют, а сейчас много звёзд нездешних выглядывает, их с холма видеть приятно. Ты не пугайся меня, я врать не стану – меня она попросила быть с тобой честным, ты ведь из наших. Она сказала, ты умрёшь, ты нашим станешь. – Ухо – этот воробушек – пугал теперь Тихона до мурашек, особенно последние его слова как-то сильно кололи. И, наверное, ребёнок этот, лет в шестнадцать только столкнувшийся с какой-то неведомой дрянью, с сущей чертовщиной, сейчас же бы и распрощался с сознанием, а то и с рассудком, если бы не дедушкина куртка, дающая почему-то силу. Он спрятал нос в воротник и сам на мгновение съёжился, уходя в глубь здоровой старой куртки. Пару раз вдохнув сильный дедов аромат, Тихон осмелел и, всё-таки выпрямив скрюченную до этого спину, ответил чётко:

– Кто ты такой? – Хоть голос его ещё был и молод, и слаб, но буйную деревенскую удаль будила в нём эта изношенная зимняя куртка. Ухо, горделиво улыбаясь, сказал в порыве хвастовства:

– Я ученик чародейки. Меня сама Гниль своим племянником кличет. – Ухо – этот мальчонка, даже раскраснелся от сказанных слов. Он мог бы часами нахваливать себя, но, казалось бы, не сказал бы в привычных комплиментах и половины того, что выразил в этих двух фразах. Тихон, не поняв ни единого слова, сначала замолк, но в сознании его смутно начали крутиться беспокойные мысли: сначала он вспомнил о безумной незнакомке в лесу, которая несла ему такое же туманно-тревожное чувство, как и Ухо. Потом он догадался, что этот мальчик говорил о ком-то, кто ждёт его, Тихона, на холме у погоста. Но главное, что волновало юношу, скрывалось в загадочном имени: «Гниль». Само оно уже вызывало неприятное бурление где-то между желудком и горлом, но ко всему этому примешивалось ещё и то, что та самая девушка, читающая книги посреди леса, сказала о своём имени. Первая буква, ею названная, эта «Г», не дающая взбудораженному уму покоя – вот что действительно пугало Тихона. Он снова задал вопрос:

– Это что ещё за Гниль? Кто она такая? – Тихон говорил, а в крови его с каждым словом закипал гнев. Он злился, потому что в этом водовороте чертовщины и ужаса, окутывающего деревню, ему уготована была лишь роль маленькой палочки, которую можно было крутить и вертеть, но с которой абсолютно никто не хотел считаться. Ухо же наоборот, услышав это имя, произнесённое устами Тихона, почувствовал, как само тело его забилось дрожью от страха, как уходят краски, оставляя лишь болезненную бледность на лице и руках. Ухо хотел что-то сказать, даже открыл было рот, но нижняя губа только бессильно дёргалась у него вверх-вниз, на ней вскоре запузырилась слюна. Из красивых, нежно-голубых глаз мальчика вышли ручейки слёз. Он сквозь слюну вымолвил что-то совсем невнятное: «орежет» или «ошешет», а после, не желая показывать безумную свою горечь и обиду, развернулся и побежал прочь.

Тихон, едва ли что-то действительно понимающий, долго ещё смотрел ему вслед даже тогда, когда сам мальчик уже скрылся за хлипким деревянным забором. Часто бывало такое, что Тихон в момент опасности или тревоги замыкался в себе и, как личинка жука, сидел в своей скорлупке с тем лишь единственным различием, что каждой личинке суждено рано или поздно скинуть плотный покров кокона и отдаться бурному течению этого мира. Такой рост, хоть и скрытый, говорил об одном – под крепкой защитой жука кипела работа. Тихон же просто сидел без дела, без слова, без мысли. Он как бы «засыпал», подобно попугаю, который погружался в тишину всякий раз, когда на его клетку накидывали чёрную ткань. Новый ветер с юга подул тепло и нежно, что вывело Тихона из его безвольного бесполезного равновесия душевных сил, того самого момента, когда абсолютно все силы в нём заточены. Почему-то возникла странная мысль: гость из пустыни, говорит что-то, воет, шепчет, но не понятно. И сам не разгадав неясную загадку своей мысли, Тихон поднялся с бревна и, оглянувшись, увидел, что дети, ещё недавно игравшие в футбол, уже разошлись по домам, что ясно горевшее солнце теперь всеми оттенками от нежно-золотого до по-королевски алого освещало деревушку. И каждая трещинка в старой древесине забора, каждая тоненькая иголочка мха на шиферном сколе крыши сарая, каждый черненький камушек, попавший ещё быть может лет сто назад в кирпичную кладку печной трубы и торчащий там, в сероватом растворе, меж кирпичей, почти обратившихся в прах – всё это преклонялось пред закатом – прощанием великой звезды, охраняющей спокойный тихий мир. Тихон понял, что ему пора было идти к холму, на котором его и ждала девушка из леса.

Пока он шел к ней, думал о многом. Тихон не понимал кто она: царица, считающая звёзды или местная сумасшедшая, живущая в лесу. Всегда в глухих деревнях были и юродивые, и убогие, и умалишённые. Быть может, она пришлая, быть может чья-то дочь, а где-то тут, в деревне, в обиталище человека, а не зверя, живёт её мать – больная старушка, ни ноги, ни руки которой не позволят ей угнаться за безумной дочерью.

Тихон, для которого эта деревня не была ни в коем случае домом, но всё-таки не была и в полной мере местом чужим, легко, будто ведом был самим своим детством, нашёл холмы, начинавшиеся аккурат метров за сто от последнего домика. Были они вроде всё ещё пустые, склизкие от весенней сырости и мертвые. Но среди этого апрельского буйства грязи немного возвышался один холмик, покрытый ярко отливавшей зелёным травой. Вот на этом клочке лета и лежала незнакомка – укутанная самой природой в нежно-малахитовое одеяло. Подушкой ей служила тёплая заросшая земля. Она повернула голову к нему и молча выжидала. Когда он только подходил к ней, когда смотрел издали и чуть снизу-вверх, то мог бы поклясться в двух противоположных по природе своей вещах. Во-первых, она была невероятно красива и притягательна. Во-вторых, она чем-то совершенно точно напоминала труп. Только тогда, когда он подошёл к ней и сел рядом на корточки, девушка поднялась, молча, даже не дыша смотрела ему в глаза недолго, но достаточно, чтобы смутить мальчика, а потом залилась злым, издевательским смехом. Тихон про себя подумал, что, хоть он и не знал наверняка, потому что никогда их не слышал, но он точно был уверен, что именно так «смеются» гиены. Незнакомка, стоило ей только прерваться от шутовской своей истерики, тут же кричала звонкое и острое «дурак», после чего заливалась её полнее хохотом. Резко она остановилась, пробила пять ударов: «Дурак! Дурак! Дурак-дурак-дурак!», а затем расплылась в какой-то хищной улыбке и заговорила расслабленно, глубоко втягивая свежий вечерний воздух:

– Ночь будет тихая. Такие ночи обычно полны настолько, что аж по швам трещат от загадок и звезд. Спрашивай то, что хотел. – Она, довольная, опять улеглась на траву и, казалось, не обращая никакого внимания на Тихона, выпрямила взгляд на апрельское темнеющее небо, как бы предвосхищая звёзды, о которых говорила. Тихон, по природе своей боязливый, сейчас и вовсе как-то весь обмяк, задрожал, будто сильно у него скрутило живот. Но, собрав всю свою даже не юношескую, а скорее пока ещё только мальчишескую волю в кулак, он задал самый тревожный вопрос:

– Ты откуда знала, что я буду о Пилате читать? – Он выглядел настолько зажатым и испуганным, что напоминал раненного воробушка, которого могли бы разве что дети найти в траве и спасти от неминуемой смерти. Взрослые бы такого предпочли сразу убить, а поэтому Тихону повезло, что девушка, с которой ему посчастливилось или не посчастливилось встретиться, себя считала ребенком. Она без тени насмешки сказала:

– Мне Артёмка рассказал, что у тебя в сумке лежало. Он мой хороший друг в отличии от того вон ублюдка. Чего ты, сука, прячешься?! Через лес подкрался и в гнилой листве сидишь… Кто просил тебя имя моё называть? Я за такие шутки тебе язык отрежу! – Девушка с дикой, безумной какой-то даже злобой смотрела в лес. Тихона поразила её удивительная способность в одно почти что мгновение переходить в голосе, во взгляде, в манере и даже в дыхании своём от выражения покоя и удовольствия до гнева. Словно она была в этом хрупком теле запертая буря. Но ни слов её, ни цели Тихон решительно не понимал. Ему только все сильнее казалось, что незнакомка его, должно быть, сумасшедшая.