Белый снег, черные вороны

Фуцзядяньцы привыкли называть мышей серенькими.

– А почему ты не давала ей есть мышей? Сама их ешь, что ли? – не успокаивался Ди Ишэн.

– Да хоть бы и так, только я тоже не ем такую дрянь. Разве ты не слышал, что за трупики сереньких деньги дают?

– Да ладно, брехня это. Ты сходи-ка на улицу, увидишь – если где в доме поймали мышь, ее выбрасывают наружу. Коли знаешь, как поменять мышей на деньги, то не отнимай съестное у своей кошки, а просто собери лежащее на улице!

Цзинь Лань разочарованно смотрела на Ди Ишэна.

– Ты ведь говорил, что сегодня уйдешь на целый день. Чего так рано вернулся?

– Это все по милости постоялого двора «Три кана». – Ди Ишэн сплюнул мокроту и, недовольный, продолжил: – Я теперь куда ни пойду, все от испуга запирают ворота!

Цзинь Лань рассмеялась:

– Так ты же не больной, чего им бояться? Ба Инь заразил У Фэнь, потому что они спали на одном кане, лицом к лицу, уста в уста. Ты же не был с У Фэнь так близок, как мог заразиться? Опять же Комитет по борьбе с эпидемией разве у нас тут все не продезинфицировал?

– Да будто бы кто знает, как передается эта зараза! Кто-то говорит, что если серенькая коснулась чашки, а ты потом ее использовал, то можешь заразиться. Другие утверждают, что если мышь пробежала по кану, а ты потом там поспал, то тоже подхватишь болезнь.

– Ну тогда я чаще буду мыть чашки и протирать кан, этого ведь достаточно? В любом случае, колодец у нас рядом, воды на такое дело хватит. Даже не знаю, сколько народа уже заболело. Ты не спрашивал?

– Как же, не спрашивал… В здании Торговой палаты на Восьмой улице изолировали пятерых заболевших, среди них только один как-то связан с постоялым двором.

Цзинь Лань тут же поинтересовалась, кто это.

– Это Чжан Сяоцянь, у него такой жар, что на ногах не держится, вчера вечером жена и троюродный брат его на носилках принесли.

– А тех, кого туда доставили, смогут вылечить? Мне не верится. Если вдруг ты заболеешь, то я тебя туда не отправлю, не доверяю я им. Я бы народными средствами наверняка тебя исцелила.

– Ты так беду на меня не накличешь? – Ди Ишэн хотя слегка и рассердился, но поскольку в словах женщины все же слышались забота и привязанность, то его тон сразу смягчился. – И как ты собираешься исцелять? Можно мне узнать твои народные средства?

Цзинь Лань жеманно ответила:

– Ты меня только что по спине сильно стукнул, ох, чуть от боли не померла. Сначала хорошенько разотри мне спину, а я потом тебе расскажу.

Евнух понял, что женщина соскучилась по его мягким рукам. Он задрал на ней одежду и принялся легонечко массировать. Забавно сказать, но на лицо Цзинь Лань была вся рябая, а вот тело у нее было что привольная равнина, нежное и гладкое. Если сравнить кожу на ее лице с грубой мешковиной, то тело ее было покрыто идеальным шелком. Получив внимание, женщина аж замурлыкала от удовольствия. Желтая кошка же огорченно опустила голову и убежала.

Ди Ишэн хотя и был невысокого роста, но руки и ноги у него были на удивление длинные и ловкие. Он умел не только клеить праздничные фонарики, но и чинить себе носки. Евнух был полноват, при ходьбе подбородок его колыхался, казалось, жирок вот-вот отвалится от его нижней челюсти. Он не любил жару и часто потел, поэтому его нательную рубашку каждые два-три дня следовало стирать. Одеяло, которым он накрывался, приходилось частенько распарывать и менять начинку, иначе запах пота пропитывал его и одеяло омерзительно воняло.

У Цзинь Лань всегда были сомнения насчет причин, по которым Ди Ишэн покинул императорский двор. Она спрашивала его: ведь при дворе всегда имеется что поесть и попить, зачем же уходить и перебиваться впроголодь? Евнух отвечал лишь, что соскучился по дому, вот и ушел оттуда. Следующий вопрос был: а что же он там делал? Ди Ишэн отвечал кратко: «Хм, а что нам еще там можно делать, как не прислуживать?» И больше ничего не добавлял. Однако когда речь заходила о жалованье, евнух, напротив, ничего не утаивал, по его словам, получал он по низшему разряду, каждый месяц выходило два ляна[29] серебра, шестьсот-семьсот медяков и до двух цзиней[30] риса. У Цзинь Лань имелись подозрения, что Ди Ишэна из дворца определенно выгнали. Поскольку он не был старым или немощным, то выпроводили его не за неспособность к работе. В таком случае очень вероятно, что он как-то там провинился и его выставили вон в наказание. Правая нога у него была переломанная, на ней остался шрам; Цзинь Лань думала, что ногу ему эту специально сломали, и вовсе не поскользнулся он на пороге, как рассказывал сам евнух. А еще по ночам, накануне выпадения дождя или снега, травмированная нога у Ди Ишэна начинала ныть, поэтому он всегда точно предсказывал непогоду.

Каждый раз, когда руки евнуха касались ее кожи, Цзинь Лань испытывала невыразимое удовольствие. Ван Чуньшэнь хотя и был ее мужем, но не готов был подарить ей ни капельки тепла, а Ди Ишэн дарил ей все, что мог дать. В ее глазах именно он и был ее мужчиной. Она даже думала, что если однажды Ван Чуньшэнь с ней разведется, то ей нечего бояться, ведь у нее есть Ди Ишэн.

Цзинь Лань таяла в наслаждении, но вдруг услышала шорох мышей под печкой. Женщина собралась было их шугануть, но не хотела уходить из-под рук Ди Ишэна. Опять же, подумала она, там лежала только одна морковка, которая почти ничего не стоила, поэтому если мышам по вкусу, то пусть грызут. Однако Цзинь Лань и представить не могла, что Ди Ишэн, услышав возню мышей, вдруг выставит руку и бросится к печи. Не успела она и глазом моргнуть, как он накрыл мышь ладонью. Ловя мышей, он распластался на полу и замер, прямо как настоящий кот! Когда евнух с победным видом поднял визжащего серого мышонка, женщина не смогла сдержать удивление: «Я и подумать не могла, что ты еще и сереньких ловить умеешь!»

И тут у Ди Ишэна с языка сорвалось: «Уж сколько лет этим не занимался, оказывается, все еще могу хватать их одним движением! Раньше, когда я жил во дворце, то голыми руками за день ловил шесть-семь штук». Договорив, Ди Ишэн справился с охватившим его ознобом, бросил мышь и глубоко вздохнул, затем с треском вкатил сам себе оплеуху и, скорчив плаксивое лицо, пожаловался: «И как это я ее не утратил, мою сноровку…»

Избежавшая смерти мышь, упав на пол, растерялась, несколько раз вздрогнула всем телом и только после этого улизнула. Наверное, ей больше не захочется вернуться к людям.

Цзинь Лань замерла. На самом деле еще в тот самый момент, когда евнух поймал мышь, женщина поняла, чем он занимался во дворце. Она ничего ему не сказала, только зачерпнула из чана тазик чистой воды, поставила перед ним и жалостливо предложила: «Помой руки, тебе больше не придется этим заниматься». Ди Ишэн стоял с опущенными руками и не прикасался к воде, Цзинь Лань тогда его поторопила: «Мойся, давай». Кто бы мог подумать, что евнух вдруг схватит этот таз и с шумом выплеснет его ей на голову, а затем с грохотом швырнет на пол. Цзинь Лань взорвалась от гнева, принялась костерить Ди Ишэна за неблагодарность, с силой опрокинула его на землю и давай пинать. К удивлению женщины, тело евнуха оказалось совершенно рыхлым, ее нога словно тонула в тюке хлопка.

Бабочки

Синькова жила в здании на Саманной улице, что на Пристани, у дома имелся отдельный двор. Фундамент особняка сделали из гранита, а само здание соорудили из кирпича и дерева. Стены покрашены желтым, крыша имела темно-зеленый цвет. Желто-зеленое деревянное кружево, напоминавшее изящную бахрому, украшало карнизы. Снаружи сложно определить, два в доме этажа или три. За два этажа говорило то, что только на двух уровнях имелись окна, и, очевидно, там и находились жилые комнаты. Против двухэтажности возражали две башенки, слева и справа, выступавшие из дома, словно деревянные статуи. В башенках окон не было, видимо, там не жили. Окна у этого особняка отличались от высоких, однообразных, закругленных наверху, что имелись в других русских домах. Здесь же все окна были выполнены в разных стилях. Восточное окно на втором этаже в верхней части было скошенным, а западное имело форму ромба. В общем, здание походило на разряженную шалунью-девчонку, наивную и в то же время диковатую. Таких домов вам точно не встретить на соседних улицах, где жило много русских, – Конной, Коммерческой, Ямской, Короткой и Аптекарской.

Возможно, из-за того, что этот особняк напоминал романтичный цветок, во всей Пристани именно его двор более всего привлекал бабочек. Конечно же, за низеньким заборчиком и в самом деле имелся овальный садик, где росли желтые и белые хризантемы, розовые и красные розы, а еще пурпурные ирисы. Цветы были самого разного цвета, и прилетавшие бабочки им в этом не уступали, тут можно было встретить бабочек всех расцветок – желтых, белых, пурпурных, черных. От пестроты и так уже в глазах рябило, но бабочкам этого словно было недостаточно, тела их были украшены красными, зелеными и желтыми крапинами, а крылышки пестрели, словно палитра художника.

По мнению Ван Чуньшэня, подобный дом годился только для Синьковой. Ведь обликом она тоже походила на бабочку. Конечно, кроме Синьковой здесь еще жили ее муж – Излукин, дочь – Наташа и отец – Лушкевич.

Рослой Синьковой было за тридцать, у нее были длинные ноги, стройная талия, большая грудь и пышный зад: воистину, все, что должно быть стройным, было у нее стройным, что должно быть пышным – было пышным. Возможно, из-за работы на сцене ее мимика была крайне выразительной, глаза словно покрыты туманной поволокой, губы при смехе колыхались, словно их приласкал ветерок, а ямочки на щеках перекатывались мелкой рябью.

Прямой нос у русских женщин – это и их достоинство, и их недостаток. Достоинство заключается в том, что он придает четкость контурам лица, такой нос – словно высоко подвешенный фонарь, бросающий свет на дорогу. Недостаток же в том, что кончик носа слишком длинен и расположен близко ко рту, а это лишает облик мягкости. Однако у Синьковой нос не производил неприятного впечатления. Во-первых, у нее был необычно острый подбородок, который хорошо сочетался с большим носом; в такой-то компании ее уста казались озером, окаймленным горами; имелось в таком нечто невыразимо изящное. А еще Синькова, осознанно или нет, любила подпирать щеку правой рукой – для носа это было все равно что поместить дерево в тень. Тень на женском лице совершенно необходима. Она привлекает взор и душу, а нос в подобном случае не кажется слишком выступающим.

Волосы у Синьковой, золотые с рыжеватым отливом, немного напоминали кукурузную метелку. Цвет их был как будто бы жаром извлечен из солнечного света. Обычно она оставляла их распущенными, кольца опускались до плеч. Словно огненные облака, они окаймляли ее щеки и шею, подчеркивая лицо, сиявшее яркими красками, словно солнце на закате.

Во дворе рядом с садиком стояли два низеньких деревянных стула каштанового цвета. Когда Синькова сидела там и пила чай или читала газету, то прическа ее была именно такой. Но когда она выходила в город, то собирала волосы в пучок, оставив на лбу челку. В такие минуты ее лицо напоминало полную луну в зимний день, оно подавляло холодной красотой.

Ван Чуньшэнь никогда не бывал в театре, в дни выступлений он лишь довозил Синькову до переливающегося огнями входа в театр и сразу же уезжал. И хотя он никогда не видел ее на сцене собственными глазами, однако из русских газет, что продавал Сисуй, знал, насколько она великолепна. Все любители музыки в Харбине благоговели перед ней и были без ума от ее пения. Когда Ван Чуньшэнь вез ее в своей коляске, то неоднократно слышал, как она тихонечко напевает. Если она направлялась в церковь, то пела что-то умиротворенное и нежное, а если же в театр – то что-то трагическое.

Каждый воскресный день Синькова непременно посещала два места, одним из них был Свято-Николаевский собор, что располагался неподалеку от железнодорожного вокзала, а другим – часовая мастерская в Новом городе на Хорватском проспекте. Похоже, ее часы никогда не шли точно, приходилось часто сдавать их в починку. Возница слыхал, что часовщиком был хромоногий еврей, который никогда не выходил из дома; его младший брат в оркестре играл на скрипке.

Ван Чуньшэнь испытывал к Синьковой чувства, которые не мог описать словами. Они походили на снежинки, летящие между небом и землей, на вид шумные и кипучие, а на самом деле тихие и безмолвные. Он знал, что Синькова подобна богине, а он всего лишь лакей. Она – одухотворенная бабочка, а он – жалкий муравьишка, копошащийся среди цветов. Но всякий раз, когда Ван Чуньшэнь вез в своей карете Синькову по улицам и переулкам Харбина, он забывал об огромной пропасти, их разделявшей. Вознице казалось, что тихонько напевавшая позади Синькова была девочкой, прижавшейся к его спине. В такие минуты он ощущал, что в его жизни есть счастье, ведь перед ним был любимый черный конь, а позади – женщина, разлука с которой даже на несколько дней заставляла его неимоверно тосковать. Цоканье подков под аккомпанемент пения составляли единственный свет в его тусклой жизни. Удивительно, но эти звуки были для него и путами – ведь когда он собирался отвести душу в борделе, они невидимыми нитями удерживали его. Из-за этого в последнее время он все реже посещал такие заведения. Дошло до того, что хозяйка борделя, в который он раньше частенько наведывался, поехала в его карете в район Сыцзяцзы, а когда добралась до места, то ни медяка ему не заплатила, упрекнув: Ван Чуньшэнь-де охладел к ее девочкам и наверняка переметнулся в другое заведение, поэтому она и должна отомстить за обиду своих питомиц.

Муж Синьковой Излукин был высокого ранга чиновником в Управлении КВЖД. Он приехал в эти места, когда строительство железной дороги только началось, а штаб стройки еще размещался в винокурне Тяней, поэтому стал свидетелем тому, как с каждым днем рос Харбин. На Пристани, там, где находится Китайская улица, изначально никакой дороги не было, но когда из Владивостока корабли стали привозить в порт на Сунгари материалы для строительства железной дороги, то рабочие день за днем, перетаскивая на плечах и перевозя на лошадях грузы, протоптали тут путь. Когда на КВЖД запустили движение, русские назвали эту дорогу Китайской улицей. Жившие у реки китайцы продолжали заниматься своими делами. Однако, поскольку теперь тут возникла иностранная концессия, то из хозяев они превратились в постояльцев. Управление КВЖД учредило земельный отдел, теперь китайские торговцы, чтобы занять землю и построить дом, должны были обращаться в этот земельный отдел. После регистрации следовало ежегодно вносить за землю арендную плату и только тогда можно было вести торговлю. Арендная плата из года в год увеличивалась, недовольные этим торговцы постоянно роптали.

Ван Чуньшэнь помнил, как прошлой осенью водочный завод, принадлежащий русским, подал прошение о сокращении налогов и получил соответствующее разрешение; в конечном итоге ему уменьшили выплаты на тридцать пять процентов. Увидев это, китайские коммерсанты тоже подали заявку на сокращение налогов, но не только не получили согласования, а еще и нарвались на рейд полиции, что вызвало у китайцев повсеместное возмущение. Поэтому, когда в один воскресный день Ван Чуньшэнь у дверей кофейни на Пристани наткнулся на Излукина, а тот захотел отправиться в его коляске в парикмахерский салон «Прима», открытый одним евреем на Новоторговой улице, то возница покачал головой в знак отказа и сообщил, что уже ожидает клиента. Ван Чуньшэнь опасался, что если он повезет Излукина, то схлопочет косые взгляды китайских лавочников.

В глазах Ван Чуньшэня Излукин был недостоин Синьковой. Рост он имел хоть и высокий, но сутулился, а сутулые люди смотрятся старше. Да и облик у него был не из приятных. Маслянистые волосы зачесаны назад, и, хотя брови у него были густыми, а глаза большими, лицо выглядело каким-то безвольным. Он смотрел на людей как-то искоса, под глазами его набрякли мешки, а сами глаза были словно растения, выросшие на куче мусора, чувствовалось в них что-то нечистое. Кроме того, его усики смотрелись довольно комично, казалось, какая-то рыба забралась ему в носовой проход, а хвост ее не прошел и застрял над верхней губой, вот и приходится ему круглый год ходить с рыбьим хвостом напоказ. Излукин жил на Пристани, а работал во внушительном каменном здании в Новом городе, поэтому ему каждый день приходилось челноком сновать между двумя районами. Он ездил в коляске, иногда за ним приезжала машина – обычно это случалось, когда Управление КВЖД проводило торжества или приемы. На службу он отправлялся в отглаженном мундире, при галстуке, в кожаных ботинках, а еще с тростью.

Еще одной причиной нелюбви возницы к Излукину было то, что тот втайне от Синьковой встречался с еще одной женщиной. Много раз по вечерам Ван Чуньшэнь видел, как Излукин выходит из дома японки на Участковой улице. Женщину эту звали Митико, роста она была небольшого, чуть пухленькая, с тонкими бровями, маленькими глазками и ртом-вишенкой; ее лицо словно покрыли слоем сливочного масла – белого и жирного. Муж Митико по имени Като Нобуо занимался разной коммерцией, круглый год был в разъездах. Ван Чуньшэнь неплохо его знал, так как в Фуцзядяне у японца имелось два заведения: японская аптека и недавно открывшееся на 4-й улице производство соевого соуса. У японцев соус не очень соленый, но имеет ароматное послевкусие и этим очень нравится некоторым людям. Стоило ему появиться, как он ослабил положение соевого соуса из лавки «Сянъихао», что занимал половину рынка в Фуцзядяне. Владельцу «Сянъихао» Гу Вэйцы приходилось раз за разом понижать цену, чтобы бороться за продажи с японским соусом, и всего лишь за год он оказался на грани убытков. Поэтому стоило Гу Вэйцы заметить Като Нобуо, он словно видел перед собой краба-разбойника, которого хотелось схватить и бросить в чан с соевым соусом «Сянъихао» и замариновать заживо.

Из-за Синьковой вознице Митико не нравилась. Когда прошлым летом в жаркий день она в его коляске отправилась в Японское собрание, так он специально двинулся по колдобинам, протряхнул женщину так, что она всю дорогу по-вороньи жалобно каркала. Обычно за такую короткую поездку достаточно было двадцати пяти копеек, а он, когда добрались до места, потребовал с нее пятьдесят. На лишние деньги он выпил два стакана холодного чая. С тех пор Митико больше никогда не садилась в коляску Ван Чуньшэня.

Иногда Ван Чуньшэню казалось, что люди его ремесла почти что сыщики. Ожидая у ворот ресторана, видишь, кто с кем пошел обедать, начинаешь думать, они вместе подымают бокалы из-за дружбы или же ради какой корысти. А уж у кого с кем роман, часто обнаруживалось по ночам, когда проезжал в неурочное время чей-то дом.

Транспортные средства в Харбине – это главным образом рикши и экипажи, запряженные лошадьми. Машины тоже имелись, например французские «рено», но позволить себе ездить на них могли только большие чиновники и знатные особы, таковых было мало. Рикши в основном бегали в пределах одного района, а вот коляски ходили и между районами. Зимой некоторых лошадей запрягали в сани, но большей частью по улицам разъезжали экипажи на колесах. Коляски эти бывали двухколесные, бывали и четырехколесные. К четырехколесным в основном относились дрожки, которыми управляли русские. К ним обычно полагалось две лошади, а в двухколесную коляску запрягали одну. Экипаж с парной упряжкой ехал быстрее, поэтому и стоил намного дороже. Двухколесная коляска Ван Чуньшэня, запряженная одной лошадью, нравилась людям из-за того, что, во-первых, черный жеребец был резвым и не уступал в скорости паре лошадей; во-вторых, сама коляска была броская, с резными окнами со всех сторон, а на потолке имелась резьба с изображением ивовых ветвей и сорок, что дарило ощущение счастья; ну а в-третьих, Ван Чуньшэнь никогда не жадничал при взимании платы. Например, поездка от Саманной улицы до вокзала стоила для парного экипажа один рубль, а для одинарного – пятьдесят копеек, он же брал только сорок копеек. Кроме того, по правилам извоза, накануне Рождества и Пасхи, на Новый год и Праздник весны плату следовало взимать вполовину бо́льшую, а Ван Чуньшэнь увеличивал оплату сугубо символически. Если время ожидания клиента превышало десять минут, он редко просил за это дополнительные деньги. Конечно, если кто-то настаивал, то он деньги брал. Он полагал, что залог прибыли в том, чтобы были хорошие отношения, много клиентов, больше поездок.

Синькова часто брала его экипаж, и вовсе не из-за дешевизны. Прежде всего ей нравился черный жеребец: он был резвым и элегантным, поступь его была уверенной, и он хорошо понимал людей. Пока ты удобно не уселась – даже если возница прикажет трогать, конь чуть помедлит. Когда пассажир сходил с коляски, конь поднимал голову и бил в землю передним копытом, словно прощаясь. А еще женщине по душе были красота, комфорт и удобство этой коляски. Летом в карете обдувал прохладный ветерок, а зимой от холодного ветра защищали ватные занавески и не так пробирал холод. Наконец, нравился ей и характер возницы: он никогда не лез с разговорами и постоянно заботился о клиентах: в жару всегда имел наготове зонтик и веер, а в холода, чтобы у пассажиров не замерзали ноги, в карете лежал ватный коврик, в который можно было их закутать. Вид его тоже говорил о порядочности. У него было квадратное лицо, густые брови, приплюснутый нос, широкий подбородок, чуть грустные черные глаза, на людей он смотрел внимательно, в общем, не походил на перекати-поле. Синькова дважды в неделю выступала в театре и всегда ездила в его экипаже. Разумеется, по воскресеньям коляска Ван Чуньшэня почти всегда была в ее полном распоряжении.

Возможно, из-за того, что он кормился извозом, Ван Чуньшэнь в отличие от некоторых китайцев не испытывал к русским неприязни. Все-таки русские прокладывали дороги, а еще строили дома. Проехаться по хорошей дороге – ни с чем не сравнимое удовольствие. Опять же, когда с облучка глянешь на разнообразные дома, то радости не меньше, чем от любования картинами. Особенно ему нравились церкви – когда шел снег, у них словно вырастали белоснежные крылья, казалось, что они вот-вот оторвутся от земли и взлетят.

Кроме Свято-Николаевского собора и часовой мастерской, Синькова еще часто ездила в Московские торговые ряды, торговый дом «И. Я. Чурин и К°» и кинотеатр «Ориент». Из этих мест Ван Чуньшэнь больше всего любил магазин Чурина. Здание это было пепельно-зеленого цвета, стены его волнились выступами, двери украшали внушительные колонны. Пространство над окнами и колоннами было украшено барельефами с цветочным узором. Совершенно неординарный купол в форме оливки походил на фетровую шляпу. Вознице казалось, что магазин Чурина напоминал деву, сидящую на лужайке, – простую и юную. Синькова обычно ездила туда за икрой и колбасой.

Проводив жену в последний путь, Ван Чуньшэнь перебрался в конюшню и отдыхал там несколько дней, затем же решил вернуться к извозу. Однако стоило ему доехать до границы Фуцзядяня и Пристани, как его окрикнул русский полицейский, стоявший на посту. Он сообщил, что из-за чумы в Фуцзядяне свободно выезжать оттуда и въезжать туда нельзя. Ван Чуньшэнь попробовал было поехать в Новый город, но и там его повернули обратно. Когда он в унынии возвращался в Фуцзядянь, то узнал еще одну дурную весть – помещенный в лазарет Чжан Сяоцянь впал в полузабытье. В душе у возницы что-то треснуло: неужели у врачей действительно нет управы на чуму? Раньше он думал, что отвезенных в больницу всегда спасают.

Прохожих на улицах по сравнению с прежними временами стало заметно меньше. Многие лавки закрылись. С тяжелым сердцем Ван Чуньшэнь отправился во фруктовую лавку в северной части 3-й улицы, чтобы купить съестного и навестить семью Чжан Сяоцяня. Однако возле недавно открывшегося ломбарда тамошний приказчик, как раз выбивавший цветной ковер у входа, заметив его, шарахнулся, словно от привидения, и поспешно скрылся внутри. Ван Чуньшэнь запереживал, не понимая, что же в нем такого страшного? Стоило ему подъехать к фруктовой лавке, не успел он полностью остановить экипаж, как хозяйка, Четвертая тетушка Син, вышла на шум к дверям встретить покупателя, но увидев его, тут же замахала руками: «Сегодня мы закрыты, приходите в другой день» – и улизнула в лавку. Только тут до него наконец дошло, что из-за чумы он сделался что крыса на улице – все норовят ее прибить. Неудивительно, что каменщик Ван, сообщивший ему новости о болезни Чжан Сяоцяня, держался от него на почтительном расстоянии и кричал, напрягая горло. Ван Чуньшэнь решил, что при таком раскладе домашние Чжан Сяоцяня тоже дадут ему от ворот поворот. Он горько усмехнулся, запрыгнул на коляску и вернулся на постоялый двор.

Едва возница вошел к себе, как столкнулся с человеком весьма странного вида. Тот был одет в черные ватные штаны, синюю стеганую куртку, шапку-ушанку из собачьего меха, на носу его взгромоздились огромные затемненные очки, над носом торчали густые усики. Плавно и размеренно этот человек выходил с постоялого двора. Ван Чуньшэнь подумал было: неужели к ним заселился гость? Он всмотрелся в спину уходящего и по расхлябанной косичке, выбивавшейся из-под собачьей шапки, а также по походке и телосложению понял, что это был Ди Ишэн. Но возница никак не мог взять в толк, чего ради тот так вырядился. Когда Ван Чуньшэнь заводил лошадь в конюшню, навстречу ему вышла за дровами Цзинь Лань, и он не удержался от вопроса: