Белый снег, черные вороны

Чжоу Цзи не хотел, чтобы жена ходила по округе и занималась врачеванием, и, вопреки советам, не установил дома алтарь для подношений лисьему духу. Однако с тех пор у жены время от времени случались приступы болезни. Иногда она, готовя еду, вдруг жаловалась на сонливость, и, несмотря на то, чем занималась – мыла ли рис или жарила овощи, не говоря уж о том, какой полыхал огонь в очаге, женщина ложилась и засыпала; спала же от трех до пяти дней. Чжоу Цзи не верил в потусторонние силы, поэтому стал приглашать к жене лекарей, чтобы те установили причину болезни. Однако те как один утверждали, что пульс у женщины ровный, дыхание чистое, цвет лица здоровый, никаких серьезных отклонений не выявлено. Чжоу Цзи не знал, что и думать.

Наконец, когда жена очнулась после четвертого приступа, он позвал сведущих людей, чтобы те установили дома поминальную табличку бессмертной лисицы. В обычное время духу стали подносить фрукты, а на Новый год и по другим праздникам – вино и яства, только тогда Юй обрела покой. Стоило кому-то обратиться за помощью, как женщина зажигала благовония и отбивала поклоны бессмертной лисице, затем становилась у алтаря, и спустя какое-то время на нее нисходил дух и через нее указывал просящему верный путь. Ее гадания и выписанные больным рецепты были словно пули, выпущенные волшебным стрелком по мишени, сто попаданий из ста возможных. С тех пор дома у Чжоу Цзи не гасли благовонные свечи, а во дворе, словно на рынке, стало не протолкнуться. Чжоу Цзи начал помогать жене и лапшичную перестроил в аптеку, и денежные дела у них сразу наладились.

Однако в делах праведных бессмертный дух первые три года проявлял наибольшее усердие, затем три года старался спустя рукава, а на седьмой год лисица, наверное, пресытилась миром людей и ушла восвояси. Урожденная Юй вновь обрела себя прежнюю, дух в нее больше не вселялся. Тогда она решила ставить больным банки. Однако посетителей по сравнению с прежними временами стало намного меньше, и женщина впала в уныние. Она напоминала человека, которого из райского дворца извергли на восемнадцатый круг ада. Не в силах смириться с резкой переменой, она набросилась на еду и питье и очень быстро превратилась в толстушку. Из опасения, что жена сойдет с ума, Чжоу Цзи закрыл аптеку и отдал помещение старшему сыну, у которого уже появились свои дети: пусть он делает там что хочет. В конце концов, денег, что за шесть лет заработала Юй, на безбедную старость оказалось достаточно.

После того как Чжоу Цзи перестал заниматься аптекой, он открыл на оживленной торговой улице Чжэнъяндацзе меняльный столик и, нацепив очки и поджав ноги, занялся обменом денег. Чтобы дело пошло, оказалось достаточно стола, стула и звона монет. Он зарабатывал на разнице в текущем курсе валют, да только больших денег на таком не получишь. На рынке были в ходу русские рубли, считавшиеся основной валютой, ассигнации из провинции Гирин, а также серебряные и медные монеты. Усевшись на перекрестке, Чжоу Цзи обрел занятие и благопристойный вид, сердце его радовалось.

Он хотел и жену посадить рядом – пусть отводит душу, но та упорно отказывалась выходить из дома. На протяжении многих лет урожденная Юй если не ела, так спала, под глазами у нее набрякли мешки, завидев домашних, она начинала что-то бубнить, но никто не мог разобрать ее слов. За месяц она лишь дважды выходила из дома – на первое и пятнадцатое числа по лунному календарю, когда отправлялась жечь благовония в храм Бога войны. Каждый раз, когда женщина возвращалась с богомолья, глаза ее лучились живым светом, но не проходило и трех дней, как ее надежды испарялись и взгляд снова мерк.

Из двух их сыновей старшего звали Чжоу Яоцзу, а младшего – Чжоу Яотин. Чжоу Яоцзу вместе со своей женой Юй Цинсю в той лавке, что им передал отец, устроили кондитерскую, торговля у них шла хорошо. У них было двое детей – мальчик и девочка, мальчика звали Сисуй, а девочку Сичжу.

У Сисуя кожа была белая, черты лица правильные, его бабка говорила, что он прирожденный исполнитель оперы. Когда мальчику исполнилось семь лет, бабка отправила его в театральную труппу, сказав, что стоит хорошенько натренировать голос – и тогда уж достаточно выйти на сцену, махнуть рукавом, и ни ветер тебя не сдует, ни дождь не промочит, до конца дней можно не заботиться о пропитании и одежде. Голос у Сисуя был звонкий, и бабка велела ему изучать положительное мужское амплуа. Однако Сисую после поступления в труппу петь разонравилось, а еще более ему опротивела роль положительного героя. Из пяти амплуа – положительного мужского, женщины, военного, старика и шута – ему нравился только шут, ему казалось, что шут, что бы он ни нес – культурные ли речи, боевые ли искусства, – и есть самый интересный персонаж на сцене. Ведь стоило показаться шуту, как в зале заливались смехом, а появление других персонажей, певших так, что пробирало до глубины души, часто вызывало у людей слезы и приводило в грусть.

Чжоу Яоцзу не нравилось, что сыну предстоит обретаться среди мастеров Грушевого сада[25], в его глазах такое пропитание в горло не полезет, но ему не хотелось перечить матушке – оставалось лишь со стороны наблюдать за страданиями сына. Дети, состоявшие в труппе, и питались, и жили прямо в театре, и даже если родной дом находился прямо перед глазами, все равно могли вернуться туда только на новогодние праздники. Едва лишь Чжоу Яоцзу приходило на ум, что сынишке предстоит учиться до выпуска аж шесть лет, как они с женой полночи вздыхали о таком-то несчастье. Однако до возвращения Сисуя домой из театральной труппы прошло всего лишь три года. Это случилось, когда бабушка прознала, что внук сменил амплуа на шута, целые дни тренируется стоять на руках, кувыркаться, принимать позу всадника, читать монологи, при этом в искусстве пения он ничуть не продвинулся. Все это рассердило женщину, и она заявила, что семейство Чжоу – люди благопристойные, появление в семье развеселого шута – сплошной позор, уж лучше внук ничему учиться не будет. Так Сисуй с большой радостью вернулся домой.

На самом деле если бы бабка не разрешила ему вернуться, он все равно сбежал бы из труппы. Обращение наставника с юными учениками было воистину суровым. Кроме обучения театральному дело им еще приходилось терпеть понукания учителя: прикажет помассировать ему спину – приходилось массировать спину, велит помыть ему ноги – приходилось мыть ноги, иногда даже заставлял чесать ему, где зудело, или нагревать опиум для курения. Страшнее всего было, когда наставник харкал, ведь плевок надо было поймать ладонью; он говорил, что так тренирует их зрительную реакцию и ловкость движений. Если ученик не словил плевок, то ему на макушку водружали наполненный просом медный треножник-курильницу и заставляли два часа стоять навытяжку. А тому, кто рассыпал просо или ронял курильницу, не избежать было угощения кожаной плеткой.

Когда Сисуй вырвался из труппы, однолетки не осмеливались с ним играть, боясь его рассердить, ведь, поднаторев в боевых искусствах, он мог одним приемом лишить их жизни. По той же причине Сисуй казался более одиноким, чем другие дети. Чжоу Яоцзу отправил его в школу, но мальчик проучился там только неделю и более не соглашался продолжать. От иероглифов, говорил он, у него не только на сердце тоска, но и глаза болят, а еще появляется охота разнести все вокруг. В общем, как сорвавшийся с привязи одичавший жеребец, Сисуй целыми днями до одури носился по улицам. Он был не робкого десятка и никуда не боялся соваться. Поселок Сыцзяцзы, район Тридцати шести бараков, поселок при винокурне Тяней, районы Сянфан и Чжэнъянхэ – он исходил все эти места вокруг Фуцзядяня. Хотя Чжоу Яоцзу давал сыну деньги на мелкие расходы, тот их никогда не тратил. У него имелся талант зарабатывать на пропитание – когда подходило время поесть, заходил в какую-нибудь харчевню, помогал хозяевам подносить чай, таскать воду, подметать пол – и таким образом не оставался голодным. Иногда он не ночевал дома, но домашние не переживали, они знали, что мальчишка на каком-нибудь постоялом дворе получил еду и постель за растопку канов или кормление лошадей.

Видя, как Сисуй с каждым днем мужает, но при этом не преуспел в каком-то деле, Юй Цинсю хмурила брови всякий раз, когда сын попадался ей на глаза. Как говорится, воспитание сына – дело отца, поэтому она взмолилась к Чжоу Яоцзу: мол, Сисуй скоро вырастет, а ничему не выучился, чем он будет зарабатывать себе на жизнь? Она попросила мужа построже относиться к сыну, иначе мальчишка пропадет.

Чжоу Яоцзу не то чтобы не хотел воспитывать, у него просто не получалось. Он собрался было определить сына в ученики к старому лекарю, чтобы он освоил иглоукалывание и прижигания, но Сисуй заявил, что заболевшего человека и без того жалко, а если в него еще серебряные иглы воткнуть, то душе станет совсем тошно, такому дурному ремеслу он учиться не может. Хотел отец отправить его учиться на брадобрея, так сын со смешком отказался: мол, растительность у мужиков на лице – та же трава, если надо ее убрать, то достаточно привести коров да овец. Чжоу Яоцзу ничего не мог с ним поделать, пришлось пустить воспитание сына на самотек.

Проболтавшись абы как до четырнадцати лет, Сисуй наконец нашел себе занятие – стал продавать газеты. Он обнаружил, что русские очень любят читать прессу. Хотя для него газеты на русском языке были столь же непонятны, как небесные письмена, но коли на них можно было заработать, то остальное его не волновало. Голова у парня работала что надо, наряду с прессой он принялся торговать семечками и сигаретами. У него через плечи были крест-накрест перекинуты две здоровенные холщовые сумки, из левой торчали газеты «Листок ежедневных телеграмм и объявлений», «Харбинские вести», «Харбинские ведомости», «Новая жизнь» и прочие, а в правой сумке лежали пахучие жареные семечки и сигареты «Лопато», прозванные «беленькими». Русские называли семечки «семека», а курево – «сихаледа». Продавая газеты, Сисуй не забывал выкрикивать: «Семека… сихаледа…» Парнишка имел тонкие черты лица, вызывал симпатию, при этом отличался радушием, у него под рукой всегда имелись спички – кто купит у него сигареты, тому он чиркнет спичкой и поможет закурить, что очень нравилось покупателям.

Сисуй, как и Ван Чуньшэнь, относился к числу тех фуцзядяньцев, что каждый день бывали на Пристани и в Новом городе. Различало же их то, что Ван Чуньшэнь уходил из дома поздно и возвращался поздно, а Сисуй, поскольку с утра нужно было идти в типографию за газетами, уходил рано, но и возвращался пораньше. Все деньги, что зарабатывал Сисуй, будь то бумажные или медные, он всегда запихивал в подушку, говоря, что так к нему ночью приходят сны о богатстве. Шло время, и подушка стала что тугой барабан. Единственной радостью в жизни его бабушки было стучать по внуковой подушке и растроганно приговаривать: «Ну теперь-то на жену хватит». Хотя дед и бабка успокоились в отношении внука, но вот его родителям казалось, что продажа газет все же не очень приличное дело, только выучившись какому-нибудь ремеслу, мужчина сможет прочно стоять на ногах. Возможно, из-за того, что Юй Цинсю больше не питала надежд в отношении сына, она снова забеременела. По тому, как ее потянуло на кисленькое, люди решили, что следующей весной у нее родится мальчик.

Чжоу Цзи любил Фуцзядянь, ведь когда он только приехал сюда, тут были пустынные места, а двадцать лет спустя здесь все преобразилось. На его глазах росли здания и переулки, старики один за другим уходили, а новые поколения появлялись на свет. Он сидел за меняльным столом и почти не бывал на Пристани и в Новом городе, ему не нравилась заморская жизнь, а особенно иностранные банки. Чем больше этих банков, сетовал он, тем больше беспорядка с деньгами у него на прилавке.

А вот что терпеть не могла урожденная Юй, так это христианские церкви, построенные иностранцами в Харбине. В ее представлении единственным местом, достойным поклонения, был храм Бога войны. Там ведь бог был свой, а Иисус был богом заморским. Стоило ей услышать, что где-то снова построили христианский храм, да еще с заморским названием, вроде Свято-Софийской церкви, Успенской церкви, костела Святого Станислава, у нее от злости аж в глазах темнело, она начинала швырять вещи на землю, в такой день чашкам и палочкам наступал каюк. А уж католический собор в Фуцзядяне, что маячил у нее перед глазами, она ненавидела до крайней степени и говаривала, что если в нее вновь вселится дух белой лисицы, то она натренирует в себе волшебное умение изрыгать огонь и без малейших усилий спалит собор дотла.

Поколение Чжоу Яоцзу и Чжоу Яотина хоть и не так глубоко любило Фуцзядянь, как отец и мать, но все равно было к нему сердечно привязано. При этом молодые люди не сторонились иностранцев. Сладости из лавки Чжоу Яоцзу из-за того, что их полюбили в резиденции окружного правителя, приобрели большую известность во всем Харбине. Русские, любившие пить чай вприкуску со сладостями, специально приезжали в это прославленное заведение с Пристани и Нового города, чтобы купить коробку яичного печенья с грецким орехом или миндальных пряников с финиковой начинкой.

Среди постоянных клиентов была и Синькова, певшая в местном театре. Во время своих визитов Синькова неизменно приезжала в коляске Ван Чуньшэня. Однажды урожденная Юй, вернувшись из храма Бога войны, увидела, как Ван Чуньшэнь отвозит Синькову от лавки сына. Старухе было неловко прилюдно ругать Ван Чуньшэня, поэтому она обрушилась на его коня: «Даром что ты вышел из окружной управы, ничего приличного в тебе не осталось, любую траву жрешь без разбора!» Затем она, переваливаясь на маленьких ножках[26], ворвалась в лавку и, направив пальцы на лицо сына, принялась костерить и его: «Если не продашь свои сладости иностранцам, они что, плесенью зарастут?» Чжоу Яоцзу поторопился скрасить ссору улыбкой: «Не зарастут, больше не буду ей продавать». И хотя он так сказал, но про себя-то подумал: разве не дурак тот торговец, что не продаст товар покупателю? Потом он попросил Ван Чуньшэня по возможности не привозить Синькову по первым и пятнадцатым числам месяца.

По сравнению с Чжоу Яоцзу его брату Чжоу Яотину больше нравилось жить в Фуцзядяне, ведь он как ни крути был здешним. Он служил городовым, а когда в Фуцзядяне открыли управу по борьбе с опиумом, то перешел туда. Чжоу Яотин как борец с дурманом по отношению к курильщикам опиума всегда держал один глаз открытым, а другой – закрытым. Дело в том, что после закрытия опиумных притонов торговцы опиумом втайне перенесли свое дело в бордели и театральные балаганы, а то были места его отдохновения. Раз уж он им попустительствовал, владельцы заведений встречали его с улыбкой, здесь он и поесть, и переспать мог задарма, сэкономив кровное серебро. В общем, можно считать, что должность Чжоу получил завидную.

А вот когда он служил городовым, то из-за забытого им долга в два рубля перед шлюхой по прозвищу Персик та донесла на него в полицейское управление, и ему в качестве наказания пришлось два месяца пахать грузчиком на складе в порту – полный позор. Для него полицейское управление было тюрьмой, а вот управа по борьбе с опиумом – словно благословенный персиковый сад богини Ван-му. Чжоу Яотину было уже за тридцать, но он упорно не хотел жениться, полагая, что семейный мужчина все равно что рыба, вытащенная женщиной из воды, свободы ему больше не видать, хоть на Ван Чуньшэня посмотрите и все сразу поймете. Чжоу Яотину было ясно, что он верткий вьюн, которого не так-то легко поймать, а Фуцзядянь – его мутная река, где плавать наиболее привольно.

Сисуй же и его сестра Сичжу родились уже в Фуцзядяне. В глазах Сисуя Пристань походила на актрису в роли женщины-воина, шумная, ослепительная, при ее появлении зал взрывается аплодисментами. Новый город же напоминал актера в трагической роли, солидный, изысканный, но притом исполненный невысказанной грусти. А ветхий, хаотичный и грязноватый Фуцзядянь – словно клоун, намазавший нос белой краской, был уютным и приходился по сердцу. Поэтому мальчик, распродав газеты и вступив на кривые и узенькие переулки Фуцзядяня, часто на радостях начинал манерно и с жестами распевать куплет «Имена фонарей» из пьесы «Избиение драконова халата», единственной, что нравилась ему из выученных в театральной труппе: «Фонарей распорядитель[27] и хорош, и пригож, послушай имен фонарных доклад». Знакомые старики, что прохлаждались на улице, увидев его раж, подначивали: «Сисуй, ты чего сам с собой разговариваешь?» Мальчик отшучивался: «Я виды фонарей перечисляю». Те продолжали: «Так ты нам расскажи, а мы послушаем». У мальчишки играло озорство, и он, скривив губы, театрально отчеканивал отказ: «Такой фонарь, сякой фонарь, господин распорядитель, не знаю, как назвать». Услышав это и глядя на непосредственного и милого Сисуя, старики расплывались в улыбках.

После «первого инея» погода стала холодать, люди переоделись в подбитые ватой куртки и штаны. В последнее время в Фуцзядяне увеличилось число кашляющих, что заметили не только доктора, открывшие здесь лекарни, но и Сисуй. При этом Сисуй обнаружил, что если в прошлые годы прохожие кашлянут два-три раза и продолжают идти, то в этом году кашляющим частенько приходилось останавливаться и, опершись на ворота какой-нибудь лавки или на ствол вяза, крупными глотками ловить воздух; они едва держались на ногах. Хотя мальчишка ничего не знал об инфекционных болезнях, но давно заявил своей матери: «Мне кажется, этой зимой многие помрут!»

Юй Цинсю же выбранила его: «Не накаркай тут!» Сисуй машинально прикрыл рукой рот и вперился в постепенно увеличивающийся живот матери: «А у ребенка в животе рот уже появился?» Юй Цинсю рассмеялась: «Вырос уже, черненький такой, готов докладывать имена фонарей!» Сисуй понял, что мать его подначивает, и радостно хохотнул в ответ.

В этот день погода стояла пасмурная. Распродав газеты, Сисуй после полудня вернулся в Фуцзядянь. Когда он дошел до китайского театра «Хуалэ», то увидел, что у его ворот собралась толпа, обступившая кругом что-то, отсюда не видное; свесив головы и втянув руки в рукава, они разглядывали нечто интересное. Приблизившись, Сисуй увидел, что, оказывается, на земле, раскинув ноги и руки, растянулся человек – это был завсегдатай «Трех канов» Ба Инь. Одет он был в черную накидку, безрукавку на оленьем меху и новехонькие ватные штаны, лицо его сделалось темно-бурого цвета, у рта и носа запеклась кровь, глаза полуоткрыты, но зрачки не двигались – он уже умер! Окружившие его люди поначалу не решались к нему прикасаться, но стоило кому-то одному положить глаз на меховую безрукавку и начать снимать ее, как тут же другой принялся стягивать с трупа ватные штаны. Говорили, что штаны Ба Иню каждый год справляла У Фэнь, они были не легкие и не тяжелые, очень удобные и теплые, ватная набивка из свежего хлопка. Поскольку труп уже закоченел, пришлось потрудиться, чтобы содрать с него одежду. На глазах у Сисуя сапоги, накидка, безрукавка, штаны в мгновение ока словно отправились в ломбард и перестали принадлежать Ба Иню. Те же, на кого вещей не хватило, остались недовольны и быстренько прошлись по карманам безрукавки и штанов, уже находившихся в чужих руках. В безрукавке нашлась связка монет, которую тут же поделили, а в карманах штанов обнаружили несколько пригоршней семечек, их тоже поделили. Заметив стоящего рядом Сисуя, люди и ему сунули немного семечек. Взяв семечки и глядя на Ба Иня, на котором остались только белая майка и цветастые трусы, мальчик испытал отвращение. Он бросил семечки и, плача, пошел прочь. Семечки рассыпались по телу Ба Иня, словно черные муравьи.

Золотой мальчик

Труп Ба Иня валялся на улице, при этом его раздели почти догола, такая смерть была воистину прискорбной. Те фуцзядяньцы, кто знал о домашних делах Ван Чуньшэня, думали, что его обида тем самым сгладится, поэтому при встрече твердили заискивающе: «Воистину, воздаяние его настигло еще при жизни». Ван Чуньшэнь хмурил брови и молчал. На самом деле сердце у него не радовалось. Когда Ба Инь умер, то о теле его позаботились полицейские. У Фэнь хотя и всплакнула, но, по ее словам, человек умер, что фитиль погас, если и дальше убиваться об утраченном огне, то всю оставшуюся жизнь проведешь во мраке. Опять же, она не знала ничего о том, где живет настоящая семья Ба Иня, сколько у него женщин и детей, где хранятся его сбережения. Если бы она занялась похоронами, а потом в один прекрасный день на пороге появились бы родственники Ба Иня с вопросами, то хлопот было б не миновать. В итоге из этих соображений У Фэнь даже не пошла взглянуть на умершего, а лишь купила погребальное платье и отправила с посыльным.

Из-за Ба Иня на сердце Ван Чуньшэня легла тяжесть, он и подумать не мог, что человек, который десять дней назад еще был здоров-здоровехонек, вдруг возьмет и помрет. Прежде внешность Ба Иня была ему неприятна, ведь обладатель крючковатого орлиного носа и вороватых мышиных глазок не мог быть добрым человеком. Но сейчас, стоило ему вспомнить лицо Ба Иня, как его охватывали невыразимая грусть и тоска. Ван Чуньшэнь стал презирать У Фэнь еще сильнее – за ее эгоизм и бессердечие, не случайно ей не суждено было иметь потомков. По его мнению, все жизненные силы Ба Иня были высосаны У Фэнь, только так простуда могла забрать у него жизнь.

На четвертый день после смерти Ба Иня заболела и У Фэнь. Сначала она жаловалась на головную боль и теснение в груди, потом ее заколотил озноб, появился кашель, наконец поднялась температура и начался горячечный бред. Ван Чуньшэнь подумал, что хотя на словах У Фэнь была жестока, но сердцем она все же была привязана к Ба Иню, иначе с чего бы ей следом за ним вдруг заболеть. Он полагал, что сердечной тоске лекарствами не поможешь, лишь сам человек может собрать свое разбитое сердце, поэтому он велел Цзинь Лань приготовить для заболевшей побольше каши с мандариновой кожурой и горохового отвара, смягчавших жар и лихорадку.

Увидев, что муж заботится об У Фэнь, Цзинь Лань испытала ревность. Она думала, что У Фэнь после смерти Ба Иня специально прикидывается больной, чтобы вызвать у мужа жалость и возродить супружеские чувства. А если так, то Цзинь Лань в будущем придется туго. Поэтому, подавая У Фэнь еду, Цзинь Лань недовольно бормотала что-то под нос и явно была не в настроении.

Когда в тот день на закате Цзинь Лань поставила кашу на столик перед У Фэнь и собиралась уже удалиться, та вдруг окликнула ее и слабым голосом прошептала: «Цзинь Лань, знаешь, что твоя сестрица больше всего ненавидит в этой жизни?»

Цзинь Лань замерла, а потом ответила: «Люди любят примерно одно и то же – деньги, вещи, вино и любовные утехи. А вот ненавидят каждый свое, очень разное, как же мне угадать-то».

У Фэнь горестно усмехнулась: «Сестрице твоей более всего ненавистно, что она не мужчина. Мужики – они как? На теле у них копье, они могут куда вздумается наносить удары – вот и не пропадают, а женщина – она что бумажный щит, стоит по нему ударить, как он с треском разлетается…» И, договорив, она зашлась в кашле.

Цзинь Лань никогда не доводилось слышать от У Фэнь таких разумных и интересных слов, в ответ она хихикнула, а потом ушла на кухню и специально для У Фэнь приготовила чашку лапши. Поздно вечером У Фэнь поела лапши, а на следующий день отправилась на встречу с духами. Глубокой ночью ее кашель усилился, дыхание участилось, а утром, едва лишь края неба окрасились зарей, У Фэнь стало рвать крупными сгустками крови, не прошло и часа, как жизнь ушла из нее, лицо умершей стало черным, словно уголь.

Когда на постоялом дворе случилась смерть, всех постояльцев из страха перед духом умершей сразу словно ветром унесло.

Ван Чуньшэнь и подумать не мог, что У Фэнь так быстро последует за Ба Инем, грусть не отпускала его. Согласно обычаю, покойника в доме держали три дня, но Ван Чуньшэнь решил ограничиться одним и на следующий же день устроить похороны. Мол, чем раньше отправить ее в последний путь, тем раньше она встретит там своего сердечного.

В этот день Ван Чуньшэнь не повел свою упряжку на Пристань или Новый город, а отправился в похоронную лавку Фуцзядяня. Для удобства перевозки гроба он распряг коляску с навесом для пассажиров и поставил вместо них длинные и низкие сани. Купив гроб, шелковый саван и бумажные фигурки коров и лошадей для ритуального сожжения, он тяжелым шагом пошел назад на постоялый двор. Из-за того, что снега на дороге было мало, сани двигались тяжело, черный конь тянул изо всех сил, его аж пот пробрал. Знакомые даже не решались поприветствовать Ван Чуньшэня, настолько несчастным он выглядел. При жизни его жена была с другим, а после смерти ему еще и хоронить ее! Однако Ван Чуньшэнь в те минуты вспоминал о том хорошем, что ему сделала У Фэнь. Как ни крути, а каждый год к концу осени жена не забывала справить для него удобную зимнюю одежду. Особенно же в два последних года, зная, что он водит коляску на улице и легко может застудить суставы, она не забывала добавить лишний слой ваты на локти куртки и колени штанов. Подумав о том, что больше никакая женщина не сошьет для него мягкую и теплую зимнюю одежду, Ван Чуньшэнь ощутил озноб.