Полная версия
Журнал «Юность» №02/20252
Соня выскользнула из подъезда и стремглав побежала прочь со двора. Резко остановилась уже в переулке, где ее ждал единственный настоящий друг – старенький остроглавый храм. Соне нравилось сидеть под его сводами и слушать, как храм разговаривает: гулким эхом отвечает на каждый шаг или – пусть даже коротенькое – слово.
Здесь Соня могла ничего не бояться. Брала книжечку с молитвами и пыталась разобрать буквы, но в слова они складывались нехотя, и Соня вздыхала. Она мечтала научиться писать, чтобы послать письмо дедушке на небо. Хоть немножечко бы выучиться! Хватило бы и одной строчки: «Дедушка, приходи завтра в наш храм, а назад я хочу, чтобы мы вместе полетели».
Сегодня в храме было непривычно много людей, и все они казались Соне удивительно похожими. Женщины в длинных белых платьях с синими полосками по краю. У них добрые глаза, от которых лучиками расходятся мелкие морщинки, и теплые улыбки. Раньше они сюда не приходили.
Когда закончилась вечерняя служба и странные женщины-птицы устремились прочь, Соня пошла за ними. Ей очень хотелось узнать, кто они и где живут. На улице девочка огляделась, обернулась вокруг себя три раза, но стайки белых женщин не смогла различить в наступивших сумерках. Но вот впереди замаячила белая фигура. Она проплыла вдалеке и свернула направо, во двор. Соня прожила в Ковенском всю жизнь, а туда никогда не заглядывала.
Двор окутан мглистым утром, сероват и угрюм. Тут и там лежат жухлые листья, припорошенные ватными хлопьями снега. Женщины в белом платье и след простыл. Соня глубоко вздохнула. Уже было собралась пойти, как обычно, к площади Восстания и послушать уличных музыкантов, но рядом зашуршали листья, и тихий голос, тоже похожий на шелест или журчание ручейка, раздался за ее спиной:
– У тебя тоже умер кто-то?
Девочка, наверное, Сонина ровесница, внимательно ее разглядывала синими, как море, которое Соня видела в книжке, глазами. Укутанная несколькими шарфами, она напоминала матрешку. Замешкавшись, Соня не сразу нашлась что ответить:
– Нет, никто не умирал. – Соня покраснела и отвела взгляд. Она редко разговаривала с чужими, а этой девочки никогда раньше в переулке не видела.
– Ты так же плечами пожала, как моя мама, когда Катечка умерла, потому что я ее карточку потеряла.
– Это я у бабушки подсмотрела. Она так делает, когда говорит о маме. А какие карточки ты потеряла? Может, у меня есть? У меня разные, я из журналов вырезаю: и с Золушкой, и со Спящей Красавицей. Тебе какие?
– Ты что? – Удивленные глаза неестественно выделялись на худеньком личике. – Совсем не знаешь про карточки? А где же ты берешь хлеб?
– Дома беру, у нас там разный. – Какая странная попалась девочка! – Когда у бабушки есть деньги, даже булка бывает. А обычно черный, простой.
– А-а-а, поняла! Твоя бабушка на хлебной фабрике работает!
Она улыбнулась, но уголки губ отказались подчиниться хозяйке и вместо того, чтобы потянуться вверх, только чуть дернулись.
– Нет, она вообще не работает. Раньше, пока мама не заснула, они вместе куда-то ходили за деньгами, но они их все на взрослую воду меняли. Я попробовала как-то, так у меня потом внутри долго огонь горел!
Девочка недоверчиво поглядела на Соню и, подойдя поближе, дотронулась пальцем до ее синего пуховика. Тут же одернула руку и задумчиво сказала:
– Какая одежда у тебя красивая… Ни у кого такой нет… Знаешь, раньше, когда еще не так хотелось кушать, я мечтала, что блокада закончится и я куплю себе красивое платье, как у принцессы. А теперь думаю – платье! Его можно было бы продать за баланду.
– Что закончится?
– Странная ты… Когда наши прорвут блокаду и прогонят злых немцев. – Девочка оборвала себя и тут же спросила: – А зовут тебя как? А в школу ты ходишь?
– Соня. Не хожу еще… Мне уже восемь будет в апреле, а бабушка говорит, что не может меня в школу записать, потому что тогда меня у нее отнимут и в приют к детям всякой швали отдадут.
– А я Лена. Я здесь рядом учусь. У нас теперь в подвале школа. Я бы пошла в приют, но маму жалко. Мы с ней теперь вдвоем. Говорят, с детским домом можно эвакуироваться, представляешь? Вот было бы хорошо! Туда, где небо чистое и хлеб всегда есть.
– А у нас чистое. А вчера совсем синее было, ясное. – Соня показала пальчиком на небо. Вчера оно отливало лазурью. Как глаза необычной девочки.
– Ты и бомб не боишься, да?
– А что это? Я бабушку боюсь. Она меня колотит за все подряд. За порванную юбку, за тарелку, которая разбилась, а это даже не я была, она сама упала. Недавно она пришла веселая, а потом почему-то стала плакать, кричала на меня. Я ей говорю: «Бабочка, миленькая, я тебя люблю!» А она кричит и кричит. Потом молоток взяла, стала за мной бегать. Я в ванной закрылась, сидела на полу и плакала. Потом глаза красные-красные были. Всю ночь там просидела, а утром бабушка и забыла.
– Ты бедная. – Лена взяла Соню за руку. – Скажи бабушке, что так нельзя, мы должны друг друга беречь, чтобы выжить.
– А я мечтаю, чтобы дедушка забрал меня на небо. Он был хороший и никогда меня не бил.
У тебя есть дедушка?
– Умер осенью еще. Тогда мы непривычные еще были, а он старенький.
Снег прилетел внезапно. Еще сильнее посерело небо, и его тяжелая, тревожная тьма бросила тень на Ленино лицо. Соне показалось, что теперь на Лене маска страшной куклы с глубокими впадинами вместо глаз. Она отпрянула и, не удержавшись, рухнула в снег. Сердце бешено колотилось, Соня пятилась, стараясь не смотреть на эту ужасную девочку, которая вдруг напомнила о маме. Она всегда снилась Соне черной тенью или сломанной куклой.
– Не трогай меня! – закричала она, но Лена неподвижно стояла посредине двора и даже не пыталась протянуть Соне свою тоненькую руку.
– Прости, Соня… Я не хотела тебя обидеть! Просто я… подумала… Мне захотелось, чтобы ты принесла мне немного хлеба. Но… но я пойду. Лена снова стала обычной девочкой. Только одежда у нее была слишком темной и поношенной, а глаза – печальными. Сквозь снег и холод она шла прочь, и время расступалось перед нею, и Петербург склонял голову, а небо, тусклое северное небо, пронизанное артериями косых проводов, становилось ниже. Соня уже чувствовала его вес на своих плечах. Она хотела убежать и не могла пошевелиться. Она хотела кричать, но только прошептала:
– Лена! Лена, ты меня прости!
И Лена обернулась и пристально посмотрела Соне прямо в глаза. Сердце Петербурга сжалось, и вода в венах-каналах замерла.
– Я принесу тебе хлеба! Завтра сюда приходи, Лена!
– Спасибо!.. Я приду! Соня! Береги себя, Соня! Ты помни, что этот год закончится и начнется сорок второй, и мы снова будем счастливы!
На следующий день растаял, словно и не было его никогда, выпавший вчера снег. Соня пришла в уже знакомый двор рядом с храмом за полчаса до полудня. Под пуховиком она прятала буханку свежего хлеба. Вечером бабушка побьет ее за украденный хлеб и назовет лгуньей и мерзавкой, но Соне все равно.
Проходит час, и второй, и третий, а Лены все нет. Соня переминается с ноги на ногу, пытаясь согреться. Неужели она забыла и уже не придет?
А у самой стены дома, справа от шлагбаума, лежит одиноко серый потертый шарфик, который обронила, уходя, Лена. Соня замечает его и забирает с собой, чтобы отдать Лене при встрече – ведь с этого дня она будет приходить в этот двор каждый день, пока не вырастет или не окажется в детском доме.
В квартире на третьем этаже, несмотря на мороз, настежь открыто окно. Шестилетний курносый Ваня, который обязательно должен поступить в школу при консерватории, играет на скрипке. А за его спиной грозно отбивает такт метроном, и стук его отражается от стен и летит вдаль. Лена больше не придет.
Перевод на итальянский язык Элизабетты БазилеОльга Хейфиц
Родилась в Москве, окончила французскую школу, филологический факультет Российского университета дружбы народов, затем магистратуру Московского института психоанализа.
Работала на литературных выставках в Париже (Salon du livre Paris) вместе с издательством «Фамильная библиотека». В настоящий момент является автором просветительского цикла лекций и телеграм-канала «Архитектура личности». Лектор, писатель, автор романа «Детский бог».
Пудели и бабочки
Рассказ-игра
Ежели существует темная сила, которая враждебно и предательски забрасывает в нашу душу петлю, чтобы потом захватить нас и увлечь на опасную, губительную стезю, куда мы бы иначе никогда не вступили, – ежели существует такая сила, то она должна принять наш собственный образ, стать нашим «я», ибо только в этом случае уверуем мы в нее и дадим ей место в нашей душе, необходимое ей для ее таинственной работы.
Э. Гофман. Песочный человекКогда я видел его в последний раз, то понял, что смотрю на чудо. Как такое могло произойти?
Как я раньше не замечал?
Этот человек украл мое лицо.
* * *В день, когда я наконец решился, солнце как будто сгорело. С самого рассвета отяжелело, стало оранжевым, словно хурма. Лучи были вечерние: низкие, продольные, совсем не июльские. Я смотрел в окно и понимал, что совершаю ошибку. Это будет неприятный эксперимент.
Ненавижу психоаналитиков, вообще мозгокопателей. В топку все психопрофессии! От них только долбаная рефлексия. Ненавижу рефлексию! Это вредно.
Мне всегда мерещилась какая-то дикость в этой шарлатанской компашке из Вены. Впрочем, если учесть популярность гадалок, астрологов и священников, а также нехитрую истину, которая заключается в том, что большинство людей – идиоты, все обретает смысл.
Навязчивые фантазии, эротические сновидения, фаллические символы и оговорки – вот орудие, которым психические престидижитаторы разбираются с безумием, и вероятно, людям нравится ковыряться в этом, потому что у них самих в постели – шаром покати.
Когда моя жена попалась на эту удочку, я ужаснулся. Это что же, я женат на идиотке? С другой стороны, женщинам простительна наивность, они созданы для любви, для заботы о детях, для колдовства. Ум портит женское, убивает все плотское. Так что, ясное дело, там критического мышления – с гулькин нос. Но упрямства им не занимать. Я пытался объяснить ей, что к чему, и, разумеется, потерпел неудачу.
Кира – красотка. У нее темные волосы. Коса как позвоночник.
Когда она смотрится в зеркало, то надувает губы, они становятся похожи на какую-то еду. Это выглядит нелепо, но приятно. Я смеюсь над ней, она обижается и бросает: отстань! И тогда ее рот опять прежний. Нормальный рот.
Зачем она пошла к психологу? Что ее не устраивало? Может, она поняла, что я задумал? А вдруг она догадалась о самом главном?
Дело вот в чем: я долго сомневался в своем происхождении, в том, кто я такой на самом деле, но недавно узнал правду. Чья я плоть от плоти. Для чего я создан. Поэтому откладывать больше не могу. Надо наконец закончить роман.
Тема моей книги – разоблачение психологии, этой лженауки. Я читал о фрейдизме, склонялся к тому, что это блеф за ширмой многозначительности, и решил наконец найти в себе силы исследовать и разоблачить этот метод, поставив опыт над самим собой. А жена моя, Кирочка, любимая, как раз и подкинула невольно идею. Она, желая усовершенствовать своего благоверного, много раз намекала, что мне нужен хороший мозгоправ.
Кабинет доктора КацаКабинет доктора Каца находится на Чистопрудном бульваре, 23.
Старинный дом, балкончики, хрустящая лепнина – розетки и львиные пасти. Внизу библиотека, набитая студентами и любителями дешевого капучино, напротив – бар.
Я зашел в подъезд и почувствовал, как свело пальцы. Будто внутри, от подушечек до суставов, протянулись нитки. Такое случается, видимо, вторая чашка кофе после завтрака была лишней.
Итак, квартира номер 7. Я проскочил широкий лестничный марш с розовато-желтыми, сырными ромбиками старой плитки и поднялся на третий этаж.
Когда я узнал, что доктор принимает в жилом доме, то был слегка разочарован. Я мечтал телепортироваться на сто лет назад, в место, напоминающее одновременно кабинет мыслителя и старую швейцарскую клинику для душевнобольных: нечто классическое, с деревянными панелями, книгами, может быть, даже с холодной мраморной душевой в конце коридора и бесцветной секретаршей на входе.
Но доктор Кац открыл дверь сам.
Он, в свою очередь, выглядел как надо. Среднего роста, округлый, очень опрятный. Опрятными были и белая тесноватая рубашка, и аккуратный пробор скудных волос, и шейный платок. Опрятный, но неприятный Кац поправил очки и отступил в тень прихожей.
Кабинет меня не впечатлил. Я, определенно, надеялся увидеть кушетку: заваленную подушками или укрытую пледом, в крайнем случае обтянутую кожей, но обнаружил заурядный серый диван, на подлокотнике – коробочка с салфетками, умеренные светлые стены, стеллажи с книгами, журналы на низком столике.
Доктор Кац закрыл дверь, знаком предложил присесть на диван, а сам опустился в объемное кресло напротив.
Я снова вгляделся в его лицо: теперь, в заоконном свете, было видно, что мы, скорее всего, ровесники. Крупный нос, усы, седеющая борода, ничего вызывающего. Фрейдовы глаза – карие буравчики. То, что надо!
Я выбирал специалиста из дорогих. Но не слишком дорогих и растиражированных. Отказался от нескольких вариантов и в конце концов определил для себя три важнейших критерия, которым должен соответствовать объект эксперимента.
Во-первых, это должен быть мужчина. Я ни в коем случае не хочу обидеть женщин, уверен, среди них есть небесчувственные, но не представляю, как женщина могла бы понять мужчину.
Во-вторых, психолог не должен быть публичным и, упаси боже, популярным. Думаю, здесь не нужно ничего объяснять.
В-третьих, он должен преподавать в достаточно статусном учебном заведении, иметь степень, то есть принадлежать к ученому сообществу.
Доктор Кац соответствовал всем трем критериям, а самым приятным было то, что Кац учился в Вене. Это добавляло ему сходства с небезызвестным прототипом и таким образом возносило мою миссию на серьезный метафорический уровень.
Я не знал наверняка, чего ожидать, но было любопытно, как он начнет расковыривать мысль, как попытается вести меня тайными тропами через давно утраченную, темную часть меня самого.
Черт возьми! Мне нравится, как я начал выражаться даже без свидетелей! Я точно становлюсь похожим на своего деда!
– Итак, Сергей, давайте познакомимся, – начал Кац и вдруг пробормотал негромко, как будто себе под нос: – Вы согласны, что вас сотрут?
– Простите?
Он поднял голову:
– Я сказал: у нас пятьдесят минут.
Он попросил меня рассказать о себе.
– Мне сорок лет, я женат, начальник департамента в компании по строительству солнечных электростанций. Что еще…
– Живы ли ваши родители? Есть ли у вас братья или сестры? Дети?
– Нет, ни братьев, ни детей. А вот насчет родителей – отличный вопрос! Отца я не знал. Ну, то есть, до последнего времени. С матерью видимся иногда, она живет в другом городе.
На коленях у Каца лежал большой блокнот, все время, пока я говорил, он что-то записывал, при этом стараясь не отрывать от меня взгляда. Представляю, какие у него там каракули. Отложив ручку, он спросил:
– Вы не знали отца до последнего времени?
– Даже его имени.
– Расскажите, – потребовал Кац, как-то хитро перекрутив ноги.
– Мать скрывала, кто мой отец. Говорила, это неважно. Говорила, это не имеет ко мне никакого отношения.
– А вам хотелось его узнать?
– Сначала нет. Был уверен, что он обычный козел, раз бросил ее. А потом кое-что начало вырисовываться. Думаю, он ее не бросал. Это ее фантазии или просто вранье. Она часто врет. Так что, вполне вероятно, у них был одноразовый секс или короткий романчик. Думаю, он мог даже не догадываться… Короче, она говорит, что не может назвать его имени. Теперь я знаю почему.
– И почему же?
– Мой отец – внебрачный сын очень известного человека.
Кац не выглядел удивленным.
– Так вы теперь знаете, кто ваш отец? Он жив?
– Нет, он умер, но мне известно, откуда я, с кем связан. Чувствую определенную ответственность. – Я замолчал.
Он подождал и уточнил:
– Расскажете побольше о ваших родственниках?
– Вы же мне о своих не рассказываете.
– Это так.
– Вот и я пока воздержусь.
Кац не обиделся:
– Хорошо. Есть что-то, что вы считаете проблемой? Психологической, сексуальной? Я имею в виду: если бы другие люди не говорили вам, что у вас есть проблема, что могло стать для вас поводом обратиться к психологу?
Отправляясь к психоаналитику, я догадывался, что не всегда буду понимать, к чему он клонит, и не всегда смогу быть в выгодном положении, это были правила новой игры, и я решил, что для чистоты эксперимента лучше говорить правду. Насколько это возможно.
– Иногда меня удивляет, почему люди странно воспринимают простые вещи.
– Например?
– Например, недавно мы ужинали с друзьями, я подшутил над женой, всем было весело, все смеялись. А она обиделась. Я считаю, у людей сегодня проблемы с юмором.
– Юмор – это замечательно. Когда смешно всем. Когда смешно только шутнику, возможно, это нечто другое.
– Что, например?
– Например, сарказм.
– И чем он отличается от юмора?
– Он заставляет человека чувствовать себя лучше за счет другого.
– Интересный у вас способ выуживать из людей информацию. Подкалывая их, – заметил я.
– Моя работа состоит не в том, чтобы выуживать информацию, а в том, чтобы слушать то, о чем вы хотели бы рассказать, но опасаетесь, что вас осудят.
Он отложил блокнот, переплел пальцы и уточнил:
– Так есть все-таки что-то, что вас беспокоит, что бы хотелось обсудить?
– Да, пожалуй, есть. – Я теперь все время поглядывал на часы, которые висели слева на стене. Ограниченный пятьюдесятью минутами, я слегка злился. – Я пишу книгу. Роман. Хочу издать его.
– Прекрасная мысль! Можем ли мы поговорить, о чем ваша книга? – Преисполненный энтузиазма, он снова вцепился в ручку.
– В другой раз…
Мы помолчали, видимо, Кац ждал, что я продолжу, но мне не хотелось говорить самому. В конце концов, пусть он задает вопросы.
– Так есть нечто, что мешает вам опубликовать роман? – наконец вымолвил он.
– Наверное, нехватка времени. Я даже думал уволиться. Мне дадут хороший парашют, его хватит на какое-то время, и я смогу заняться книгой. Но не уверен, что жена оценит такой поворот. Она женщина… материальная. Ей нравится только то, что приносит деньги. Она любит деньги, да. А в нашей стране заработать на книге маловероятно.
– Но вероятность есть? Вы знаете русских писателей, которые неплохо зарабатывают?
Я молчал. Кац продолжил, игнорируя мое замешательство:
– Пусть их немного, но они существуют. А значит, их опыт доказывает обратное. Вы давали читать кому-то текст?
– Да, одному редактору, хорошему редактору. Он хвалил, – соврал я.
– Как долго вы работали над книгой?
– Лет шесть. Я не спешил.
– Вы уделили книге много времени, вложили много сил. Ваш текст оценил профессионал. Было бы обидно бросить все на самом финише, – мягко заметил Кац, и в этот момент я ощутил в груди легкий, но явственный толчок.
Горло сдавило, как когда-то в детстве. Так вот для чего здесь салфетки – доктор играет на моей жалости к себе. Забавно, что он не распознал лжи, впрочем, я так и знал.
– И что вы предлагаете делать?
– Предлагаю вместе подумать, что вам мешает и как вы могли бы помочь себе продвинуться к мечте.
Он взглянул на часы.
– У нас остается всего несколько минут. – Он поднялся, вытащил из папки и протянул мне пару листов бумаги. – Если вас устроят условия договора, подпишите, и тогда мы назначим следующую встречу.
– Договора?
– Да, о продаже души.
– Что?
– Говорю, не надо спешить, там про платежи.
Он провел пальцем по бумаге. Я отметил слишком короткий ноготь на указательном пальце.
– Пожалуйста, ознакомьтесь, всего несколько правил. Вы обязуетесь всегда приходить в одно и то же время, раз в неделю, все сессии проходят в этом кабинете и длятся ровно 50 минут. Если вы опаздываете, сессия не продлевается, но вы оплачиваете полное время. Если вы не приходите на сессию или отменяете ее меньше чем за сутки, сессия так же оплачивается.
– Удобно для вас.
Он улыбнулся.
– Если вы решите больше не приходить, не стесняйтесь сказать об этом сейчас, вы меня не обидите.
– Ну почему же, я хочу продолжить.
– Когда вам было бы удобнее? Предлагаю пятницу, в 18:00.
– Отлично, я приду.
* * *– Вам снятся сны?
О, первый фрейдистский вопрос.
– Нет, или да, но редко. И я их не запоминаю.
– А после нашей встречи или, например, сегодня вам ничего не снилось?
Ровно через неделю доктор Кац сидел напротив в мешковатом сером кардигане и поглядывал на меня сквозь свои смешные маленькие очки. Он изучал меня, а я его. Мне показалось, он слегка осунулся. Или похудел.
«Интересно, – подумал я, – зачем люди носят очки, когда есть линзы. Или даже лазерная коррекция зрения». А вообще, не люблю карих глаз. Какие-то собачьи. Повезло, что у меня голубые. Я любил свою радужную оболочку.
– Кстати, мне действительно сегодня приснился сон, – вдруг вспомнил я. – Я шел по колено в воде, быстрое течение, холодно, а рядом – человек, у которого была большая палка типа посоха. Он опирался на палку.
– Он вам знаком? Он помогал вам?
– Нет, не знаком и не помогал.
– Прекрасный, важный сон. – Доктор явно был доволен. – Как вы считаете, мог бы я быть этим человеком?
– С чего бы вам быть им? Он совсем не похож на вас.
– Судите сами: река, море, вообще вода символизирует бессознательное. Вы пытаетесь решить какую-то задачу, преодолеть водораздел, река бурная, ваши чувства по поводу вашей задачи довольно сильные. Вы на пороге чего-то нового. Решение пойти в терапию для бессознательного – тревожное. Вы ступаете на неизведанные территории, а человек, который мог бы помочь вам справиться с течением, явно двигается увереннее, чем вы, у него есть на что опереться – посох. К тому же посох – это фаллический символ, символ отцовской фигуры, кого-то сильного, обладающего властью. Но пока он вам не помогает.
– И какой из этого вывод? Откровенно говоря, звучит все это несколько надуманно. Вы гадаете по снам?
– Звучит необычно, это правда. Но в этом нет никакой тайны. Сны будущего не предсказывают, сны показывают, в каком состоянии находится психика. А уж от состояния психики зависит и будущее. Могу только отметить, что пока вы мне не доверяете. Но это вполне естественно.
– Вы хотите сказать, что есть какие-то общие для всех символы? И с их помощью вы можете объяснить меня так же, как любого другого? Меня, успешного человека, творческого, возможно писателя, вы можете раскрыть теми же ключами, что и, к примеру, безграмотного какого-нибудь алкоголика?
Он записал что-то и ответил:
– Или принца крови. Да, в сущности, так и есть. Вы сейчас злитесь на меня, и это естественно, однако тут нет противоречий. Психоанализ исходит из позиции, что любой человек уникален и вместе с тем такой же, как другие. У каждого в норме есть две руки и десять пальцев, а пользуемся мы ими, с одной стороны, одинаково, но вместе с тем по-разному. Мы все держим пальцами вилку, но лишь некоторые с помощью пальцев создают великие скульптуры или извлекают музыку. У всех есть ноги, но не все становятся Нижинским, не так ли?
Я кивнул.
– Может быть, поговорим о вашем отце?
Интересно, он чувствует подвох? Чувствует силу, которая может разоблачить его? Мой дед, вот кто был великим разоблачителем аферистов вроде вас, доктор.
– Не думаю, что я этого хочу.
– Тогда вернемся к нашему домашнему заданию. Позвольте себе пофантазировать, что будет, если вы станете известным писателем. По каким признакам вы поймете, что ваша мечта сбывается? Что вы будете делать?
– Как пойму… ну, наверное, для начала о моей книге напишут в «Локусе».
– «Локус»? Это какой-то журнал?
– Это крутой литературный журнал. Вроде как «Новый мир», только современный. Если о тебе там написали, считай, ты в дамках. Печатают, кстати, не только художественное, нон-фикшен тоже. Модную публицистику. Очень влиятельный журнал.
– И статья там стала бы значимым подтверждением вашего успеха, верно?
– Да.
– Прекрасно, а дальше?
– Дальше… дальше меня пригласил бы на интервью кто-то вроде Познера…
– Замечательно! – Кац делал пометки в своем блокноте и удовлетворенно улыбался, как будто составлял список подарков себе на день рождения.
– Потом премия. Допустим, «Большая книга». А потом я бы купил себе классную машину. Может быть, «порш». Да, точно. Маленький, яркосиний 911. С красными суппортами. Что-то непрактичное, только для себя.
