Двадцать шестой

Дверь была прикрыта неплотно, Маша подкралась на цыпочках и встала у щели.

– Нин, у него была такая белая водолазка, знаешь, вот так, до подбородка, – сказала мама, мечтательно смотря в окно. Одну ногу она поставила согнутой на стул, так, как вечно норовила сделать Маша, но мама ей запрещала, говорила, что за столом неприлично, а теперь вот сидела в такой позе сама. – Он в ней похож на Вознесенского.

– Лена, ну ты сама подумай, какой Вознесенский! – схватилась за голову тетя Нина. – У вас у обоих семьи, дети, а теперь скандал на весь институт. Зачем было вообще ему все рассказывать?

– Ну у нас же теперь гласность, свобода слова, – грустно усмехнулась мама. – Семьдесят лет врали, притворялись – хватит, не могу больше.

Мама стряхнула с сигареты пепел, потом затянулась и выпустила изо рта белое облако дыма. На мгновение оно заволокло стоящий на подоконнике кактус, а потом рассеялось.

– А Леша? – упорствовала тетя Нина. – Таких мужчин сейчас вообще не делают. Как ты теперь будешь одна?

Мама пожала плечами, вздохнула.

– Разберусь как-нибудь. Я ни о чем не жалею.

В ту ночь Маша проснулась оттого, что стало холодно и мокро. Она долго не могла понять, что произошло, но потом, пощупав рукой постель, догадалась: описалась.

Мама сначала не придала этому значения – не успел добежать ребенок, с кем не бывает. Но вскоре Маша стала просыпаться мокрой каждую ночь. Первое время мама перестилала белье, а потом стала переносить Машу к себе в сухую кровать, так было быстрее. Папа к тому времени уже спал на раскладушке на кухне.

– Горе ты мое луковое, – сонным голосом говорила мама, прижимая Машу к себе под одеялом.

А может, не Ленин был во всем виноват и не Миша Батон? Может, это из-за нее все произошло, из-за Маши?

Перед Новым годом пошли в цирк. Родители купили Маше сладкой ваты, сфотографировались все вместе с дрессированной обезьянкой в сюртуке, а в антракте папа посадил Машу себе на колени и тихим, запинающимся голосом произнес: «Машенька, я теперь буду жить отдельно, мне так до работы быстрее. А ты будешь приезжать ко мне в гости». Мама сидела молча, теребила программку, уткнувшись взглядом в грязный пол.

Второго отделения Маша почти не запомнила, все было в тумане – канатоходцы, воздушные гимнасты, клоуны. Хотя нет, на клоунов она обратила внимание. Их было двое. Один ездил по манежу на одноколесном велосипеде и все время падал. Второй смеялся над первым, так что слезы струйками вылетали у него из глаз. У Маши тоже текли слезы.

После того, как папа съехал, Маша стала писаться в детском саду во время тихого часа. Обычно во второй половине дня работала Татьяна Сергеевна, и Машу она не ругала, жалела даже, называла мокрушечкой. Но однажды выпала смена Нины Петровны, и, как Маша ни старалась замести следы, воспитательница все же обнаружила в кровати мокрую простыню и вывесила ее сушиться прямо в группе, у всех на глазах.

– Нет, ну вы только полюбуйтесь на Молчанову, – покачала головой Нина Петровна. – Все дети как дети, а эта ссыт.

Маша в долгу не осталась. Она гордо заправила майку в свои мокрые трусики и, посмотрев Нине Петровне прямо в глаза, заявила:

– Никакая вы не Маргарет Тэтчер, если говорите такие слова.

Нина Петровна аж крякнула от такой неслыханной наглости.

– Ты Молчанова? Вот и молчи. Больно умные все пошли…

Марина Юрьевна, участковая из детской поликлиники, поставила диагноз – нейрогенный мочевой пузырь – и велела ложиться в больницу. Обещала устроить в хорошее место, в Институт педиатрии, у нее там работала однокашница из института.

Только бабушка была против. Она звонила по межгороду, кричала в трубку:

– Не отдавай ребенка, ее там залечат. Только хуже сделают.

– Ну не я же это придумала про больницу, мне врач сказала, – оправдывалась мама.

– От нервов у нее это все… Посмотри до чего ты доигралась…

Мама только вздыхала.

– Мам, не начинай…

Так Маша оказалась в урологии.

В палате было шесть коек, расставленных вдоль стен, несколько тумбочек и два окна, завешенных ватными одеялами, чтобы не дуло. На подоконнике стояла маленькая пластиковая елочка, обмотанная потрепанной мишурой, оставшаяся с Нового года.

С дальней кровати поднялась худая девочка в линялой байковой пижамной рубашке, заправленной в колготки. В таких сиротских пижамах здесь ходили приезжие дети – московским одежду родители привозили из дома.

– Тебя как зовут? – спросила девочка.

– Маша.

– Я Юля. А диагноз у тебя какой?

– Не знаю, – пожала плечами Маша. – Но я ненадолго здесь. Меня скоро выпишут.

– Не выпишут, – уверенно возразила Юля. – Так все говорят поначалу, а потом лежат и лежат. Я вот здесь уже два месяца.

Маша замотала головой, словно пытаясь стрясти с себя услышанное.

– Да ты не переживай, тут неплохо, ты привыкнешь. Только Валю, медсестру, не зли.

C Валей они схлестнулись на следующее же утро, как только та появилась в дверном проеме, нависая над миниатюрным Игорем Фёичем, как Фрекен Бок над Малышом.

– А когда меня выпишут? – бодро прокричала Маша.

– Ну дает! – фыркнула Валя. – Тебя только вчера положили!

– Ну разве тебе так плохо у нас? – добродушно отозвался Игорь Фёич. – Чуть-чуть полежишь, и выпишем.

Осмотрев первых двух девочек, чьи кровати были у входа, он подошел к Машиной койке и принялся листать какие-то бумажки своей небольшой, почти женской рукой, на которой поблескивало тонкое обручальное кольцо.

Маша насторожилась.

– Так… анализы у нас не ахти, – вздохнул он. – Давай-ка мы с тобой, Машенька, попробуем одно лекарство. Начнешь его пить и скоро выздоровеешь.

Он ласково похлопал Машу по плечу и повернулся к Вале:

– Валентина Павловна, запишите: тут у нас пять-нок, по две таблетки три раза в день.

Маша не знала, радоваться ей или нет такому повороту вещей, потому что за вчерашний вечер она уже успела наслушаться от Юли про уколы, цистоскопию и другие мучительные процедуры, которые совершались тут над детьми, и по сравнению с ними таблетка выглядела довольно гуманно. Но по тому, как злорадно прищурилась Валя, Маша поняла, что ничего хорошего ей не светит.

Так оно и вышло. Лекарство оказалось страшно горьким. Снаружи таблетка была покрыта сладкой розовой оболочкой, но, когда сладкая часть рассасывалась, во рту все горело. А глотать таблетки Маша не умела – дома мама всегда толкла их ей в ложке.

Маша далась не сразу. Сначала она удирала от Вали по палате, перепрыгивая с кровати на кровать, под лязг металлических пружин и испуганные визги девчонок. Потом, когда Валя все-таки настигла ее и всунула таблетки в рот, Маша со всей мочи выплюнула их на пол, будто пьяный мужик отхаркивается на остановке.

Валя не сдалась, только раззадорилась. Она мигом собрала таблетки с пола, снова скормила их Маше, а потом наглухо сжала ей челюсть пятерней. Так Маша и стояла с наполняющимся слюной ртом и все растущими щеками – выплюнуть было невозможно, а проглотить горько.

Соседки по палате смотрели на разыгрывающуюся драму одновременно и с ужасом, и с восхищением, особенно старожилка Юля, которая уже многое повидала за два месяца, но такого не видела.

– Глотай, кому сказала! – проревела наконец Валя, совсем выведенная из себя. – А то в неврологию переведу – к дебилам.

Она защипнула Маше нос указательным и средним пальцем, так что той совсем нечем стало дышать, и пришлось-таки проглотить эту горечь.

Маша закашлялась, замахала руками, вырвалась из Валиных тисков и завыла.

– Пореви, пореви, тебе полезно будет, – выдохнула Валя. Она поправила на себе помятый халат и победоносно вышла из палаты.

Маша, конечно, поревела, но недолго, потому что тотчас же начала обдумывать план мести.

Посещения разрешались раз в день по будням, и родители приходили порознь. Мама заходила чаще, приносила апельсины, яблоки и пастилу, Машино любимое лакомство, играла с Машей пару партий в подкидного дурака и убегала на работу.

А папа навещал Машу реже – он теперь жил на другом конце города, и добираться до больницы ему было далеко. Но когда приезжал, это было счастье, и, пока не закончился час приема, Маша торопилась рассказать о своей больничной жизни – о том, какие горькие розовые таблетки ей приходится пить, о том, что соседку по палате Юлю уже вроде собирались выписать, но ночью у нее начался жар, и ее перевели в инфекционное отделение, о том, какая свирепая медсестра Валя, и почему Игорь Фёич еще не выгнал ее из больницы. С папой Маша тоже играла в дурака – но в переводного.

Однажды папа принес жареную курицу в бумажном кульке и новую, блестящую колоду карт, в которой трефовый валет держал в руке лук, а у червовой дамы был кокошник. Курица была нарезана большими кусками, мама так никогда не резала, и Маша, набившая полный рот, никак не могла прожевать. Интересно, а кто же теперь готовит папе, кто так странно режет курицу, думала она, но спросить не решилась.

Через пару недель в палату положили новую девочку – Асю. Она поступила с сотрясением мозга, но в неврологическом отделении не было ни одной свободной койки, и ее спустили в урологию.

Ася была смуглая, с гривой черных вьющихся волос, как у льва Бонифация, и все время плакала – хотела домой. Иногда ее навещали родители: мама Тамара, тетя Тома, в точности такая же, как Ася, – смуглая и лохматая, только в очках и взрослого размера, – и папа, тихий и тоже в очках. Но чаще всего к ней приходил дедушка в сером пиджаке, ласковый, уютный. Он приносил Асе термос с супом или пшенной кашей, тарелку брал в столовой, а ложку доставал из сумки свою, домашнюю – большую столовую из почерневшего серебра, – и кормил Асю только с нее. А еще угощал всех гранатами: красными, тяжелыми, с задорным хвостиком, наполненными бордовыми стекляшками, одновременно и сладкими, и кислыми.

Покормив Асю, дедушка читал всей палате Киплинга, а потом уходил, и весь оставшийся день до самого отбоя Ася рыдала в подушку, делая перерыв только на ужин.

Одним вечером, после отбоя, Ася лежала в кровати и, как всегда, тихонько оплакивала свою горькую больничную судьбу. Из коридора, где под лампой сидела дежурная медсестра, слава богу не Валя, через неплотно закрытую дверь в палату просачивалась узкая полоска света, и Маша видела, как подрагивают Асины плечи.

Маша встала, беззвучно подошла к Асе, тронула ее за спину.

Ася вздрогнула и с удивлением посмотрела на Машу. Маша приложила указательный палец к губам.

– Ась, не плачь. Я кое-что придумала.

– Что? – всхлипывая, Ася приподнялась на локтях.

– У тебя таблетки горькие?

– Ну, горькие, да.

– Мы их выбросим.

– Как это?

– Выбросим – и глотать не придется.

– Я боюсь. Нас накажут. И потом, я лежачая, мне вставать нельзя.

– Не накажут, они не узнают, кто это сделал, нас никто не увидит. Я все продумала.

– Точно?

Маша уверенно кивнула.

– Ну хорошо, – согласилась Ася. Она опустилась на подушку, накрылась поуютнее одеялом и первый раз на Машиной памяти уснула мирным, быстрым сном.

Рано утром следующего дня, когда все отделение еще спало, а Валя, только что заступившая на смену, зевая и кряхтя, зашаркала в туалет набрать воды в чайник, Маша с Асей прокрались в сестринскую. Здесь было прохладно, и стоял неприятный больничный запах – спирт, йод и хлорка. Осмотревшись, девочки порылись в шкафу, выдвинули ящики стола и наконец догадались посмотреть за ширмой – там стояла металлическая тележка, на которой Валя развозила по палатам лекарства. Таблетки были разложены в небольшие стеклянные рюмки, а под каждой рюмкой лежала тонкая полоска бумаги, на которой была написана фамилия ребенка.

– Ась, ты по-письменному читать умеешь? – прошептала Маша.

– Нет.

– А как мы поймем, где наши?

Ася пожала плечами.

– Мои розовые, но тут почти у всех эти розовые. А твои какие?

– Желтые и белые.

– Может, вот эти? – Маша указала на крайнюю рюмку.

– Не знаю, – проговорила вполголоса Ася, и по тому, как задрожала и выдвинулась вперед ее губа, Маша поняла, что девочка сейчас разревется.

– Только не плачь!

Нужно было что-то решать, и Маша пошла ва-банк. Она поочередно опрокинула в нагрудный карман пижамы содержимое каждой рюмки, стоявшей на тележке. Карман быстро распух, и остальное Маша высыпала Асе в руки – у той кармана не было. Они бесшумно выскользнули из сестринской, юркнули в кладовку под лестницу и там ссыпали все таблетки в темный угол, где стояли швабры и валялись половые тряпки.

Ну что ж, пореви, пореви, Валечка, тебе полезно будет.

Таблетки искали полдня, все перерыли. Валя бегала заплаканная, говорила, что теперь пришлют инспекцию и ее обязательно уволят, а увольнять ее нельзя, потому что у нее муж из Афганистана без ноги вернулся, и вся семья живет на Валину зарплату.

Обыскали все кровати и тумбочки, выпотрошили сумки, даже на половине у мальчишек проверили. Вся палата клялась, что никаких лекарств никто не брал, громче всех божилась Маша. Она сидела на кровати в своей больничной косыночке и смотрела на врачей невинным, ангельским взглядом.

– Честное слово, это не я.

Наконец ближе к вечеру в палату зашел Игорь Фёич и встал задумчиво у окна. Следом за ним притопала Валя, толкая тележку, на которой гремело что-то металлическое. Вид у Вали был решительный.

Игорь Фёич почесал усы, глубоко вздохнул и заговорил ласково, по-отечески:

– Девочки, дорогие мои. Ваших таблеток мы, к сожалению, так и не смогли найти. Они пропали.

– Я не брала! – воскликнула Ася и с испугом покосилась на Машу. – Честное слово!

– И я не брала!

– И я!

– Я вам верю, верю. Но лечиться-то все равно надо, а то зачем же вас в больницу положили. Правда ведь? Так что вместо таблеток придется сделать вам уколы. Вот, Валя все подготовила.

Валя охотно выкатила дребезжащую тележку со шприцами на середину палаты.

– Ой! – запищали в один голос девочки.

– Я не хочу, я не буду, – заскулила Ася.

– А как по-другому? – развел руками Игорь Фёич.

– Я хочу к дедушке! – Ася упала ничком на кровать и затряслась в плаче.

– Ну или, может, кто-то из вас все-таки постарается и вспомнит, где могут быть таблетки?

Маша посмотрела на рыдающую Асю, медленно нашарила ногами тапки, встала с кровати и устало вздохнула.

– Не надо уколов, – сказала она обреченно. – Я покажу.

Что тут началось! Все забегали, заскакали. Валя заистерила.

– Я же вам говорила, Игорь Федорович, что это она. А вы мне не верили!

Лекарства нашли. Валя лично ползала по полу в темной кладовке, виляя толстым задом в белом халате. Таблетки промыли и все равно скормили девочкам – горечь несусветная.

На Машу с Асей покричали, конечно, но не долго. Обрадовались, что избежали инспекции. Только Валя по-настоящему обиделась.

– Мы создали тебе все условия, выдали второе одеяло, положили далеко от окна, – всхлипывала она. – А ты вон какая неблагодарная.

На следующий день на скамейке у двери Игоря Фёича, под плакатом, повествующим о заболеваниях мочевыделительной системы, встретились Машина и Асина мамы. Пока они ждали заведующего с общебольничной конференции, а потом с обхода, успели подружиться, обменяться телефонами и выяснить, что живут в одном районе, совсем недалеко друг от друга, и что обе учились в университете на химфаке, только с разницей в два года.

Сначала Игорь Фёич пригласил к себе Тамару, но с ней разговор был недолгий – все знали, кто в паре юных диверсанток был зачинщиком. Игорь Фёич лишь заверил, что со дня на день Асю должны поднять в неврологию, там ей будет поспокойнее.

С Машиной мамой беседа была другая. Игорь Фёич сидел за столом, заваленным медицинскими картами, бумагами и рентгеновскими снимками, и крутил в руках остро заточенный простой карандаш. За спиной заведующего висел календарь с драконом, у которого, судя по картинке, с мочевой системой проблем не было.

– Вы знаете, Елена Викторовна, недержание мочи – это не поломанная рука и даже не воспаление легких, а гораздо более сложное заболевание. Точной его природы мы не понимаем, – сказал он. – Можно лечить ребенка и так и сяк, обследовать вдоль и поперек, и не всегда в этом будет толк. А можно оставить все как есть и надеяться, что со временем пройдет само. Понимаете, иногда эта болезнь развивается на нервной почве, а у вас, я так понимаю, сейчас некоторые неполадки в семье.

Мама молча кивнула.

– Тем более девочка она у вас непростая. Взять хотя бы эти таблетки. – Игорь Фёич чуть приподнял на лоб очки, потер глаза у переносицы. – Так что ей сейчас дома лучше будет, мне так думается. А вы с ней помягче, понежней. И супругу тоже передайте.

На выписку мама с папой пришли вместе.

Мама была нарядная, в новом голубом дутом пальто и с новой прической – она завила волосы и покрасила отдельные пряди в еще более светлый цвет, это называлось «перышки». Папа тоже был какой-то праздничный, веселый.

Они собрали Машины вещи в сумку, Маша попрощалась с девочками в палате, обнялась с Асей, которая, конечно, сразу же принялась рыдать, торжественно пожала руку Игорю Фёичу. С Валей прощаться не стала.

Первый раз за долгое время Маша не накинула шубку на плечи, а продела руки в рукава, застегнула на все пуговицы, а вместо больничной косынки надела свою шапку тигровой расцветки и завязала под подбородком тесемки.

Когда спускались по лестнице, родители держали Машу на весу, и она перепрыгивала через ступеньки, будто летела.

– И-и-и-и-и раз! – говорила мама, и Маша визжала от радости, перебирая ногами в воздухе. – И-и-и-и-и еще!

На улице Машу обдало солнцем, нежным ветерком и каплями тающих сосулек. В воздухе пахло весной.

Все так же втроем, держась за руки, они перешли через дорогу, потом пересекли трамвайные пути и двинулись к Черемушкинскому рынку. Талый снег был грязным, и когда на пути встречались коричневые сугробы, родители снова поднимали и переносили Машу по воздуху – и-и-и-и раз, и-и-и два.

Рынок тоже показался Маше праздничным, шумным, пестрым. Мама с папой сказали, что Маша может выбрать себе на рынке все, что захочет, – заслужила. Они бродили между прилавков, на которых аккуратными пирамидками были выложены груши, мандарины, гранаты, виноград, и Маша все время оглядывалась, следила, чтобы мама и папа были у нее в поле зрения: один по левую руку, другая – по правую. Маша выбрала гранаты – такие, какие приносил Асин дедушка.

Когда вышли с рынка, вдалеке как раз показался двадцать шестой трамвай.

Маша все заглядывала внутрь пакета, любуясь гранатами, и не заметила, как папа снял с плеча ее больничную сумку и протянул маме.

– Ну что, девочки, до скорых встреч! – сказал он. – Машуль, расскажи потом, вкусные ли гранаты.

– Пап! – воскликнула Маша. – Пап, ты куда? Ты не с нами?

Папа виновато улыбнулся.

– Мне же в другую сторону – к метро.

Он поцеловал Машу в щеку, подсадил на подножку, помог маме пропихнуть сумку между металлическим поручнем и дверью и помахал рукой.

Двери трамвая сомкнулись и, скрежеща по рельсам, двадцать шестой покатил в противоположную от папы сторону. Маша забралась с коленями на пустое заднее сиденье и, прильнув лбом к стеклу и прижимая к груди пакет с гранатами, смотрела, как папина фигура становится все меньше и меньше. Когда трамвай повернул на улицу Вавилова, она и вовсе скрылась из виду.

После выписки, когда дома звонил телефон, Маша еще долго бежала на кухню, поднимала трубку и произносила со строгой Валиной интонацией: «Урология слушает!»

Гуманитарная помощь

Ася вставала на цыпочки, тянулась, подпрыгивала, но за густой стеной гладиолусов ничего не было видно. Вдалеке, на школьном крыльце, маячили величественная спина и седой пучок директрисы. Она говорила что-то торжественное и важное, но слов ее было не разобрать из-за шума, который стоял вокруг.

Это должен был быть самый счастливый день в Асиной жизни. Дождь, который лил последнюю неделю, весь вытек, аккурат в конце августа пришла золотая осень, и мама разрешила Асе надеть белые праздничные гольфы, давно припасенные для этого дня вместо белых колготок, куда менее торжественных и кусачих.

В магазине «Машенька» была куплена школьная форма, самая лучшая, с кружевным белым фартуком, – дедушка несколько дней ездил отмечаться, – манжеты проглажены и пришиты мамой вчера вечером, а на дне ранца лежала новая упаковка польских фломастеров, дедушкин подарок.

Ася, нежная, домашняя девочка, никогда не ходившая в сад, так ждала этого первого сентября, так жаждала уже вступить в новую жизнь, носить школьную форму, писать в прописи, учиться по букварю, хотя читала она уже давно.

Стоял мягкий, теплый день, и солнце щедро лилось на школьный двор, утопающий в гладиолусах, астрах и георгинах, а еще роскошных, пышных белых цветах, которые при ближайшем рассмотрении оказались бантами. Несмотря на почти уже ушедшее лето, в воздухе чувствовался праздник и благодать.

Но с самого утра, вернее даже со вчерашнего вечера, все пошло наперекосяк: предательски выпал передний зуб, хотя до этого почти не шатался, и теперь Ася шепелявила, когда произносила свое имя, парадный бант еле-еле держался на ее жестких, непослушных волосах, и маме с трудом удалось закрепить его с помощью невидимок, а самое обидное, изначально Асю распределили было в «А» класс, но когда она направилась к молодой красивой учительнице, стоящей с табличкой, на которой красным была выведена буква А, кто-то сильный взял Асю сзади за плечи и бесцеремонно развернул влево, туда, где стояли второсортные бэшки.

Однако и на этом череда неудач не закончилась. В линейке Асю поставили во второй ряд, с ее-то ростом, и за головами одноклассников и букетами дачных гладиолусов, почти превосходящих по росту самих первоклассников, – небось бабушки и дедушки весь август окучивали клумбы, – ровным счетом ничего не было видно.

Мама с папой и дедушкой стояли по другую сторону школьного двора, там, куда сгребли всех родителей, и помочь Асе не могли. Она была совсем одна, вокруг не было ни одного родного человека, и ничего не было ни видно, ни слышно.

– Сейчас будет, сейчас будет! – воскликнула высокая девочка, стоявшая рядом, и запрыгала от нетерпения на месте.

Девочка была худая, с длинными ногами и руками, и какая-то несуразная, нескладная, будто собранная из деталей от разных комплектов. Но зато у нее были красивые светлые длинные волосы, собранные в аккуратные баранки, а еще – Асина заветная мечта – челка. У самой Аси волосы были мамины – такие жесткие и кудрявые, что жили на ее голове независимой жизнью и из них никогда не получалось ничего дельного: ни ровных косичек, ни тем более челки.

– А что там? – спросила Ася. – Пожалуйста, скажи, что там. А то мне ничего не видно.

Девочка повернулась к Асе, и баранки синхронно качнулись у нее за ушами. Она посмотрела на Асю строго, насупившись.

– Первый звонок.

И действительно, вскоре утих торжественный голос директрисы, послышался звон, сначала совсем издалека, а потом громче, громче, затем раздались аплодисменты и радостные возгласы. Из-за цветов, которые прочно застилали Асе горизонт, она не смогла разглядеть ни счастливицу девочку, которую выбрали для первого звонка, ни лица старшеклассника, который нес ее на плече, и взгляд ее ухватил только его темно-синюю спину и колокол с красным бархатным бантом.

Потом все вокруг замельтешило, властный женский голос стал выкрикивать фамилии детей, Асю вытолкнули куда-то вперед, и кто-то взял ее за руку. Она подняла глаза и увидела рядом с собой старшеклассника – высокого, лопоухого, с пионерским галстуком поверх пиджака.

Старшеклассник ничего не сказал Асе, просто молча повел ее внутрь школы.

Асю поглотил водоворот белых бантов, новых, пахнущих дерматином одинаковых синих ранцев с грибочком, которые выдавали в этом году во всех детских садах района, и этих исполинских гладиолусов, будь они неладны. На какое-то мгновение Ася выскользнула из руки старшеклассника, но потом снова нащупала ее, вцепилась крепко и пошла за ним. Когда у лестницы толчея чуть схлынула, Ася взглянула на своего проводника и с ужасом обнаружила, что это был совсем другой парень – темноволосый, в очках, тоже в галстуке, но завязанном неопрятно, наперекосяк.

– Ой, а ты кто? – усмехнулся темноволосый.

– Ася, – прошепелявила она. – А тот, другой мальчик, где?

Темноволосый пожал плечами.

– Ладно, беги, первоклашкам на второй этаж, – бросил он и растворился в толпе.

Ася никуда не пошла. Она села на середину самой первой ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, положила рядом букет, аккуратно расправила на коленях белый фартук, чтобы тот, не дай бог, не помялся, и заревела.

Мимо нее проносились другие первоклашки в белом и синем, топоча ногами, шурша оберткой от цветов, подметая букетами лестницу, а Ася все плакала, потому что совсем не так должен был начаться ее первый день в школе, самый счастливый день ее жизни. Она была совсем одна, не знала, куда идти, а один из георгинов, фиолетовый, самый красивый, надломился в толчее, и вот-вот должен был отвалиться. Наконец какая-то старшеклассница заметила одинокую рыдающую девочку, позвала учителей, и всхлипывающую Асю подвели к двери с табличкой «1 Б».