Двадцать шестой

Женя все думала, чем же можно порадовать мальчика – день рождения еще не скоро, и до Нового года еще далеко. Она даже сама не поняла, как ей пришла в голову эта идея про волшебное дерево – видимо, просто очень хотелось чуда. Андрей затею одобрил, а вот мама, как всегда, скривила лицо и в очередной раз известила Женю о том, что потакание ребенку ни до чего хорошего не доведет.

Теперь по пятницам, когда Женя забирала Гришу из садика, они шли не прямо, как обычно, домой, а сворачивали налево, где вокруг пруда был разбит небольшой парк. Гриша сразу вырывался из рук и бежал к самому дальнему дереву, большому, развесистому клену. На самом деле это были даже два дерева, два ствола, сросшиеся у корня, и поэтому еще лучше подходили для Жениного замысла.

– Мама, мама, давай быстрей! – кричал Гриша. – Я уже тут.

Женя прибавляла шагу, становилась рядом с сыном, брала его нетерпеливую руку в свою и слушала, как он торжественно, будто со сцены, произносил волшебные слова.

– Дорогое волшебное дерево! Я обещаю, что буду слушаться маму, папу и бабушку! Подари мне, пожалуйста, какой-нибудь подарок.

Он снова вырывался из Жениной руки и начинал шарить под деревом, искать. С первого раза он ничего не находил, страшно расстраивался, и тогда Женя советовала ему посмотреть, например, вон там, чуть поодаль, в траве, или, может, за камнем, вон смотри, а вдруг там что-то лежит? Гриша сразу же бежал по подсказке, и у Жени образовывалась пара секунд, чтобы присесть и, заведя руки за спину, аккуратно подложить под дерево какой-то подарочек: шоколадку, набор воздушных шаров, а если уж очень везло и она успевала заскочить во время обеденного перерыва в «Продукты» около работы, то пачку апельсиновой жвачки в оранжевой упаковке.

Гриша возвращался под дерево несолоно хлебавши, уже готовый расплакаться, а потом «Ой, мам, смотри!», и находил на самом видном месте сюрприз.

Радость, правда, быстро выветривалась, и когда они доходили до дома и шоколадка была съедена, или же все пять пластинок жвачки изжеваны, мальчик снова мрачнел.

– Мам, нет никакого волшебного дерева, – говорил он, нахмурив брови и сжав кулаки. – Это ты все подарки подкладываешь.

– Ну ты же видел, что я ничего не подкладывала, я стояла рядом с тобой.

– Значит, папа или кто-то еще. Мы вчера на прогулке ходили на пруд, я повел всех к волшебному дереву. Мы под ним целый час стояли, просили, волшебные слова говорили, но никаких подарков не было, и надо мной все смеялись… Нет никакого волшебного дерева, – повторял он, залезал на свой удоб и закрывался от всех книгой.

Как-то перед Новым годом Женя вышла с работы и увидела возле «Продуктов» длинную очередь, которая тянулась аж до конца здания. Давали бананы. Бананы! Для Гриши!

Она встала в хвост очереди, ей сразу же всучили ручку и велели записать на руке свой номер. Чернила, конечно, от холода замерзли, ничего не выходило, очередь ругалась, пока наконец высокий мужчина в черном пальто, вставший за Женей, не вынул из своего потертого дипломата фиолетовый фломастер. Ледяными от холода руками Женя написала на тыльной стороне ладони число 62.

Почти час простояла она на морозе, заледенела и все гадала: повезет – не повезет, достанется – не достанется. Когда наконец подошла очередь, выяснилось, что бананов осталось всего три связки, и Женя постыдилась взять больше одной, пожалела мужчину с фломастером.

Дома она положила бананы в кастрюлю, в самый дальний и темный угол шкафа, на дозрев. Андрея с мамой предупредила, чтобы бананы никто не ел и ни в коем случае Грише не показывал.

Первой мыслью, конечно, было приберечь их до Нового года, но за десять дней они бы перезрели, испортились, так что Женя решила, что бананы Грише подарит волшебное дерево.

В тот день она забрала его пораньше – нужно было съездить в поликлинику. Перед тем как зайти в сад, Женя свернула к пруду и, убедившись, что вокруг никого нет, положила связку спелых уже бананов в сугроб под ничего не ведающий о своих волшебных свойствах клен, припорошила сверху снегом, чтобы не было видно, и со всех ног побежала в садик – боялась, что найдут, и тогда пиши пропало.

– Как он сегодня, Татьяна Сергеевна? – Женя задала воспитательнице уже ставший дежурным вопрос.

– Да все так же: сидит за ширмой, читает, даже елку наряжать не захотел.

Женя только вздохнула в ответ.

Как всегда, она запарилась в раздевалке, пока ждала Гришу. Он долго не шел к ней, потому что пребывал в джунглях, где Маугли как раз похитили бандерлоги, и того нельзя было оставить одного в такой опасный момент, потом одевался, искал шарф, никак не мог попасть ногой в сапог. А Женя все подгоняла, боялась, как бы не украли бананы.

Когда дошли до пруда, уже стемнело. Клен стоял по колено в сугробе, и в свете фонаря снег под ним блестел и переливался.

Гриша еще издали протараторил волшебные слова, быстро обнаружил то место, где сугроб лежал неровно, подошел, аккуратно раздвинул варежками снег и застыл. Несколько секунд он стоял как вкопанный, не двигался и, как показалось Жене, даже не дышал. Наконец он нагнулся и выудил из-под снега связку бананов.

– Мама, смотри – бананы! – полушепотом проговорил Гриша. – Зимой!

– Вот это да!

– Настоящие бананы! Это волшебное дерево, точно, оно!

Женя смотрела, как радовался мальчик, и не могла нарадоваться сама, только надеялась, что он не съест все бананы сразу, а растянет удовольствие. В связке было семь штук, если есть по банану в день, то хватит на целую неделю, почти до Нового года. А там уже праздники, елка, Дед Мороз.

Гриша, словно угадав ее мысли, прижал бананы к своей коричневой шубке, которая становилась ему маловата – Женя уже несколько раз собиралась съездить в «Детский мир», но все никак не было времени, – и сказал серьезным тоном:

– Я не сразу, я потом.

Медленным шагом, чтобы продлить радость момента, они брели до трамвайной остановки, и Гриша все бормотал себе под нос:

– Бананы. Зимой. Зимой. Бананы.

Он даже не вспомнил о том, что в поликлинику они ехали не от хорошей жизни, а чтобы сделать прививку, и что утром из-за этого были слезы.

Им повезло, трамвай приехал из двух вагонов, и Жене даже удалось сесть – на одно из трех сидений в самом конце вагона, около таблички с цифрой «26», примерзшей к заиндевевшему стеклу. «Как в очереди за бананами, только наоборот», – подумала она.

Гриша встал рядом. Он стянул варежки – те повисли на резинках, как игрушки на елке, – и, выбрав самый зрелый банан, принялся счищать с него кожуру. Потом сделал глубокий вдох, зажмурился зачем-то и откусил.

– Так вкусно, мам, – сказал он, открывая глаза. – Какое доброе волшебное дерево. Как оно только нашло бананы зимой.

Женя улыбнулась. Волшебное дерево очень долго стояло в очереди, ответила она про себя, с номером на руке, чуть ноги не отморозило, потом долго отогревало их в метро, как же больно было. Но теперь волшебное дерево страшно радо.

Гриша тем временем торжественно отдал Жене кожуру и оторвал от связки еще один банан. Ну хорошо, еще один, решила Женя, пусть съест еще один. Останется пять – на пять дней.

– Мам.

Женя вопросительно посмотрела на сына.

Гриша застыл, видимо, размышляя о чем-то, а потом медленно, несмело протянул ей банан.

– Это мне?

Гриша молча кивнул, и Жене показалось, что по его лицу пробежало что-то знакомое, светлое, из той жизни, до болезни, когда был Моцарт.

Женя была страшно голодна, сегодня они сдавали очередной бюллетень, их подгоняла типография, и на обед удалось перехватить только залежалую булку, которая валялась в ящике стола уже несколько дней. Вдобавок Женя обожала бананы и не помнила уже, когда ела их последний раз, да и те были сушеные.

– Ешь сам, родной. Это тебе дерево подарило, – улыбнулась Женя и чмокнула его в еще не успевшую согреться щеку.

– Ну и повезло же тебе, мальчик, – в их разговор вдруг встряла немолодая женщина в сером пальто и вязаной розовой шапке, сидящая справа от Жени. – Бананы ешь!

Гриша посмотрел на нее, пожал плечами, а потом протянул ей тот банан, от которого только что отказалась Женя.

– Ой, спасибо, – заулыбалась женщина, обнаружив по бокам серебряные зубы. Она проворно взяла из Гришиных рук банан и сунула его в сумку. – Я своему внуку дам, он обрадуется.

– Хорошо, – кивнул Гриша.

«Ничего хорошего, – мысленно возразила Женя. – Я для тебя в очереди стояла, для своего ребенка, а не для чужого. Пусть эта бабушка сама попробует бананы достать в декабре!»

Но Гриша ни о чем таком не догадывался. Он взял поредевшую связку и, даже не посмотрев на Женю, двинулся вперед по салону трамвая, слегка шатаясь от движения и хватаясь свободной рукой за поручни.

– А вы хотите банан? – спросил он у смурного бородатого мужчины в пыжиковой шапке.

Тот ухмыльнулся.

– Ну давай.

«Гриша, пожалуйста, не надо, – взмолилась у себя в голове Женя. – Ну внуку еще куда ни шло, но этому-то зачем? Себе оставь, Гриша, себе!»

Гриша сделал еще несколько шагов.

– А вы? – Он остановился около мамы с девочкой, которая опиралась на стоящие вертикально санки. – Угощайтесь.

– Ой! – крякнула девочка, не поверив своему счастью.

– Берите, берите. – Гриша вручил каждой из них по банану и пошел дальше.

– А мне можно? Я тоже хочу, – крикнула девочка в серой шапке с пушистыми помпонами, сидящая через проход.

– Наташа, это неприлично, – одернул ее папа.

– Ничего, ничего, бери! – Гриша оторвал еще один банан. – Этот, правда, еще немного зеленый.

«Последний банан, – изнывала Женина душа. – Гришенька, оставь его себе, пожалуйста!»

Гриша оглянулся и, видимо, не нашел никого достойного последнего банана. У Жени отлегло от сердца.

В этот момент шершавый голос диктора объявил по громкоговорителю: «„Улица Винокурова“. Следующая остановка – „Улица Шверника“».

Двери трамвая с шипением разъехались. Пыхтя и бубня что-то под нос, в салон поднялся старый-престарый дедушка с палочкой. Он выглядел таким замерзшим и обессилевшим, что ему сразу же уступили место.

Женя вздохнула. Судьба последнего банана была решена.

– Вот, возьмите, – сказал Гриша старику, положил банан ему на колени, развернулся и направился к маме.

Он шел к ней бодрыми шагами, ее сын, худой мальчик в куцей шубейке, у которого не осталось ни одного банана. Но он улыбался давно забытой улыбкой, с ямочками, и Женя улыбалась ему в ответ.

Урология

– Институт педиатрии, – гаркнула Валя в телефонную трубку. – Урология слушает.

Маша стояла в утренней очереди на анализы, сжав правую руку в кулачок и выставив вперед безымянный палец. На плечах у нее была накинута цигейковая шубка, а на голове повязана узлом белая косынка, выданная в отделении, – батареи здесь были еле теплые, а от окон дуло, даром что лучшая педиатрическая больница города.

На столе перед медсестрой Валей высились стеклянные пробирки и пипетки, толстая бутылка со спиртом из оранжевого стекла, облако ваты в медицинской ванночке и, самое страшное, – лоток с перышками для забора крови. Но на него лучше было не смотреть.

Маша глядела на Валю исподлобья, глазами, полными ненависти, стискивая за спиной второй, свободный кулачок. Это был их своеобразный поединок, можно сказать дуэль.

Первые несколько дней Маша плакала, упиралась, выдергивала руку, когда Валя нацеливалась на нее этим перышком, будто кинжалом или шпагой. А потом усвоила: себе же хуже. Убежишь, Валя все равно догонит, зажмет между огромных грудей, проколет палец почти до кости, а потом зарычит: «Не реви!»

Усвоила, но не смирилась. Каждое утро становясь в очередь, она обещала себе, что уж в этот раз точно не заплачет, не доставит Вале такого удовольствия. Но, увы, не получалось. Валя хватала ее палец своей толстой лапищей, вонзала в него острие перышка, и хоть Маша больше не сопротивлялась и стояла молча, с гордо протянутой рукой, слезы предательски бежали по щекам. Валя сжимала подушечку пальца что есть мочи, специально, точно специально, чтобы сделать побольней, под Машины всхлипы медленно вырастал шарик крови, и Валя высасывала его с помощью стеклянной трубочки. Кровопийца.

– Ну чего ревешь-то?

«Ничего, – утешала себя Маша, свободной рукой смахивая с лица слезы. – Завтра точно получится. Ни одного звука, ни одной слезинки, нужно только побольше воздуха набрать. Вале назло. Всей больнице назло».

После анализов был обход. В палату заходил заведующий отделением Игорь Фёич – так его называли дети. Игорь Федорович был невысокого роста, с усами, в белом халате и высоком колпаке, будто повар. Девочки сидели по струнке на своих кроватях, смиренно сложив на коленях руки, и смотрели на него с надеждой: выпишет, не выпишет?

Игоря Фёича дети не любили, конечно, боялись, но не ненавидели, как Валю. Сам он никогда не делал с ними ничего дурного – только беседовал, шутил, делал какие-то пометки у себя в папочке и вполголоса бормотал что-то неразборчивое Вале. А потом уж Валя, как палач, выполняла всю грязную работу: уколы, таблетки, процедуры. Как палач, влюбленный в свою профессию.

Соседки по палате робели перед Игорем Фёичем, сидели молча, и только Маша всегда встречала его одним и тем же громким приветствием:

– Игорь Фёич, вы отпустите меня сегодня домой?

– Отпущу, – неопределенно кивал Игорь Фёич. – Когда хорошие анализы будут, сразу отпущу.

Так он говорил изо дня в день уже почти месяц, но все никак не отпускал.

А кто был во всем этом виноват? То ли Ленин, то ли Миша Батон.

Тот день перед ноябрьскими праздниками не задался с самого начала. В саду готовили утренник, и девочкам велели прийти в белом: белых рубашках, белых колготках, белых бантах. Юбка разрешалась любого цвета, так уж и быть. Рубашку с горем пополам мама нашла, наспех погладила, бант тоже отыскали, а вот белых колготок – чистых – не обнаружилось, только синие. Мама стала натягивать их на Машу, но та закатила истерику, в этом она была мастер, и мама пошла рыться в корзине с грязным бельем. Белые колготки, которые она откопала на самом дне, были уже хорошо поношенные: они пузырились на коленях, а на левой ноге, сзади, алело пятно от вишневого компота, которое Маша посадила на прошлой неделе, большое – как отметина на лысине у Горбачева.

Маша выхватила из маминых рук колготки и посмотрела на маму так решительно, что та сдалась. Белые так белые. Пятно застирали на скорую руку в раковине, высушили утюгом, но поскольку колготки высохли не до конца, мама настояла на рейтузах. Маша трезво оценила ситуацию, поняла, что битву за рейтузы, вернее против них, она сейчас уже не выиграет, и покорилась. Когда они уже стояли в прихожей, готовые выйти, и мама наспех красила перед зеркалом губы, Маша вдруг вспомнила:

– Мам, а цветы?

– Какие цветы?

– Ну помнишь, Татьяна Сергеевна сказала принести букет. Семидесятая годовщина Великого Октября. Будем Ленину цветы возлагать.

– Ой, – поморщилась мама. – Забыла.

– Что же теперь делать?

– Ничего не делать. – Мама махнула рукой. – Перебьется Ленин.

– Лен, ну что ты при ребенке, – покачал головой папа. – А если она это в саду ляпнет?

– Да уже можно… Все, пошли. Бегом, бегом!

Маша вроде уступила, согласилась идти без цветов и бодро зашагала в сторону сада, но на здании аптеки увидела красные флажки, трепыхающиеся на холодном ноябрьском ветру, и поняла, что Ленин не обойдется.

– Я не пойду! – закричала она и остановилась посреди улицы.

Мама, не первый год знакомая с Машей, посмотрела на дочь, которая для пущей убедительности принялась топать ногами, и поняла, что тянуть ее бесполезно. Сделав глубокий вдох, мама приготовилась к долгим, изнурительным переговорам.

– Маш, ну пошли, пожалуйста. Я и так все время на работу опаздываю.

– А если сегодня Тэтчер? Она будет ругаться. Я без цветов не пойду!

– А дома ты как будешь? Одна? Нет. Давай лучше объясню все Нине Петровне, скажу, что это моя вина, что я забыла.

– Ты про чешки на утреннике ей тоже объяснила. – Маша вырвала свою руку из маминой. – А она все равно на меня накричала.

В саду у Маши было две воспитательницы. Одна, Татьяна Сергеевна, крашеная блондинка лет тридцати в голубом халате, была если не добрая, то по крайней мере беззлобная. Она могла и прикрикнуть, и шлепнуть, но была хохотушка-веселушка, и дети к ней тянулись. Вторую воспитательницу все боялись. Нина Петровна была постарше, носила белый халат и суровое лицо и, сверкая золотыми зубами, при малейшем непослушании пугала детей тем, что пошлет в ясельную группу мыть горшки или, что было еще страшнее, отдаст в соседний подъезд, на пятидневку. За это Маша прозвала ее Маргарет Тэтчер, железная леди.

– Маш, ну пожалуйста. – Мама снова протянула Маше руку. – Если будет Нина Петровна, я с ней поговорю. Я тебя очень прошу. У нас сегодня утром семинар, я никак не могу опоздать.

Маша прищурила глаза, выдохнула, вложила свою руку в мамину и поплелась в сад.

Мама честно поговорила с Ниной Петровной, покаялась, взяла всю вину на себя, и та обещала не серчать. Но, когда дети, сияя белыми рубашками и колготками, выстроились на ковре в парадную шеренгу, воспитательница объявила всей группе, что Молчанова цветов Ленину не принесла, и спросила, может ли кто-то из детей поделиться с ней несколькими цветками, раз уж совести у нее нет даже на донышке. Лена Бурова, ябеда и воображала, которой всегда доставалось все самое лучшее – и желтый шкафчик в раздевалке, и роль Снежной Королевы в новогоднем спектакле, и гольфы с кисточками, – косилась на Машу со злорадной ухмылкой, остальные молчали, потупив глаза. Наконец, набравшись смелости, из шеренги шагнули аж два Машиных кавалера – мечтатель Гриша Школьник и задохлик Олежка Абрикосов, оба протянули ей несколько гвоздик. Но Машину репутацию уже было не спасти.

Шеренгой дети поднялись по лестнице на второй этаж и засеменили по коридору в актовый зал, косясь на дверь зубного кабинета, которого все страшно боялись, но который сейчас, по счастью, был закрыт. Нина Петровна, в белой блузке и с сережками в ушах, возглавляла колонну, неся на вытянутых руках красное, с желтой бахромой знамя.

Когда они остановились перед залом, выпуская другую группу, уже совершившую жертвоприношение, к Маше повернулась Бурова и, бросив на нее строгий взгляд из-под двух огромных белых бантов, которые сидели у нее на голове, будто две тетки на лавке, прошептала:

– Ты что наделала! К Ленину – без цветов… Кто Ленина обидит, тому плохо будет.

Актовый зал утопал в красном – флаги, знамена, плакаты. К занавескам на сцене были прикреплены башни Кремля из картона, которые всей группой рисовали и вырезали на прошлой неделе. За пианино сидела аккомпаниатор в нарядном платье и играла что-то торжественное. Огромный портрет Ленина стоял на полу у сцены, заваленный до усов цветами.

Дождавшись своей очереди, Бурова торжественно положила букет на самый верх кучи, потом поправила тот, что лежал рядом, и, довольная собой, зашагала обратно. Ее белые банты поплыли за ней. Маша пощупала свой бант, чтобы убедиться, что он еще на голове, по-деловому подошла к портрету и пристроила куда-то сбоку пожертвованные ей гвоздики. Она была, конечно, слишком умной, чтобы верить во всякие страшилки вроде черного-черного дома, где в черной комнате, на черной-черной кровати… но на всякий случай все-таки подняла глаза и взглянула на Ленина. Вождь мирового пролетариата смотрел на нее с осуждением и даже, как ей показалось, чуть покачивал головой.

Тем вечером папа не пришел домой. Мама сказала, что он остался в гостях. На следующий день он пришел, но вид у него был такой подавленный и несчастный, почти как у Артурика Назарова, которого Нина Петровна заставила съесть весь омлет, до последнего кусочка, и его вырвало.

Маша села к папе на колени, потеребила по-хулигански ему бороду. После этого папа обычно щекотал Машу или принимался делать ей «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы». Но сейчас он никак не отозвался, сидел молча и безучастно смотрел перед собой.

Тогда Маша затараторила про вчерашнее возложение цветов, про то, как Нина Петровна отчитала ее перед всей группой, хоть и обещала маме, что не будет ругать, и как Гриша Школьник и Олег Абрикосов поделились с ней гвоздиками. Папа поцеловал Машу в лоб и пробурчал что-то невнятное про то, что Саша хороший мальчик.

– Пап, не Саша, а Гриша и Олег! – возмутилась Маша. – Ты меня что, не слушаешь?

За ужином родители почти не говорили, лишь перебросились парой фраз: папа потянулся за маслом, а мама попросила его придвинуть Машин стул поближе к столу. Потом они включили Маше «Спокойной ночи, малыши!» на маленьком черно-белом телевизоре на кухне, а сами закрылись в своей комнате и принялись ругаться.

Папа кричал что-то бессвязное, сбивчивое – то про порядочность и свинство, то про институт и лабораторию, то про какого-то Михаила, который пустое место. А мама отвечала спокойно, тихо, даже равнодушно, и в этом ее спокойствии слышалась какая-то решительность и безысходность, уж лучше бы она скандалила, как папа.

Хрюша со Степашей уже попрощались с телезрителями, уже началась программа «Время» и ведущие рассказывали об ускорении научно-технического прогресса в советской стране и очередном обострении на Ближнем Востоке, а родители все продолжали. Маша убавила на телевизоре звук.

– А ведь мама меня предупреждала: она тебе еще устроит, – выпалил папа.

Впервые за всю ссору мама повысила голос:

– Про твою мать давно было известно, что она меня на дух не переносит!

Маша выключила телевизор и отправилась спать, минуя ванну и чистку зубов. Она накрылась с головой одеялом, так ей лучше думалось, и принялась прокручивать в уме папины слова. «Она тебе еще устроит…»

Машина мама была не просто красивой, она была очень красивой, это Маша знала совершенно точно, потому что на маму постоянно заглядывались мужчины – в очереди, на улице, в метро. А однажды в трамвае какой-то дядька в меховой шапке так и сказал Маше: «Ты знаешь, что у тебя очень красивая мама?» У нее были длинные светлые волосы, легкая, точеная фигура, и даже небольшая щель между передними зубами не портила, а наоборот, придавала шарма.

В балетную студию во Дворце пионеров Машу взяли только из-за мамы. Сначала замахали руками, сказали, что растяжка у Маши есть, но сильное плоскостопие и выворотности нет, так что нет, мамочка, не возьмем. Но потом, в самом конце просмотра, в зал вошел директор, лысеющий дядька в галстуке в косую полоску. Он немного посидел с отборочной комиссией, а потом увидел маму, подсел к ней, разговорился и вскоре объявил, что у такой замечательной мамы и девочка обязательно должна быть замечательная и что мы эту девочку, конечно, возьмем, и вас, Леночка, надеемся здесь видеть почаще. Тетки из приемной комиссии сразу же услужливо закивали, как игрушечные собачки с головой на пружине, которых Маша видела несколько раз в такси, и внесли Машу в списки.

…Михаил. Михаил, про которого говорил папа, кто же это может быть… Михаил… Миша… Батон?!

По пятницам мама забирала Машу из сада пораньше, и они шли в гастроном. При входе сворачивали направо, в молочный отдел, покупали молоко, сыр, сметану, если была, а потом шли в противоположную сторону – в мясной. Там над прилавком возвышался огромный, лысый, щетинистый мужчина в белом халате, вечно заляпанном кровью, – Миша Батон. Слева от него стоял огромный пень, тоже весь в крови. В него был воткнут топор, а вокруг жужжали мухи. Машу сразу начинало тошнить.

На голубых весах у Батона всегда висела одна и та же одинокая бумажка, на которой жирными печатными буквами было выведено «Мяса нет». И Маша никак не могла взять в толк, зачем они все время ходят к Мише Батону, если у того нет мяса.

– Леначка, дарагая, пришла! – выкрикивал Батон с сильным грузинским акцентом и по-деловому закатывал рукава халата. – Ну иди са мной.

А Маше бросал сухо:

– А ты пайди падажди нас – знаешь где.

Маша знала, как же такое забыть. Она выходила на улицу, поворачивала направо, огибала здание магазина и подходила к серой металлической двери под ржавым козырьком. Это был служебный вход – или выход. Тут ей и было положено ждать.

Ждать было скучно, холодно. Злой ветер кусал пальцы, варежки Маша вечно теряла, а у мамы все никак не доходили руки пришить их на резинку. Маша засовывала руки в карманы и переминалась с ноги на ногу, чтобы согреться.

Через некоторое время металлическая дверь со скрипом открывалась, и из зловещей темноты выходила мама, нагруженная сумками. Вид у нее был довольный, цветущий.

Вслед ей доносился голос Батона:

– Давай, Леначка, дарагая, через две нидели жду!

Действительно, мысленно согласилась с папой Маша, этот Миша Батон был пустым местом.

На следующий день папа уехал в институт, хотя была суббота, да еще и праздник, а к маме зашла тетя Нина. Они засели на кухне, пили кофе и курили, хотя мама обещала папе бросить, и Маша действительно давно не видела ее с сигаретой.