Исповедь. Роман в двух томах. Том 2

Мухин не понимал немецкую речь и не мог еще критически мыслить в должной степени, чтобы распознать искусный блеф опытного полицейского дознавателя. Тяжело выдохнув, юноша проговорил, измученным взглядом вопросительно посмотрев не на Тима, а на более понятного ему, потому выглядевшего менее устрашающим, своего соплеменника переводчика Репьева:

– Они что, правда… обо мне всё рассказали?

– А вы как думали, молодой человек? – серьезно промолвил Репьев. – Вас еще пожалели, допрашивали не так сурово. Одно дело – играть в войнушку, а другое – в самом деле сидеть на допросе. Вы сами, наверное, в этом убедились.

Мухин снова уронил голову на грудь, и стал нервно теребить пальцами взлохмаченные светлые волосы. Тим подумал, что подросток, вероятно, одновременно и рад, и не рад известию, которое он, по неопытности или несознательности заглотив детективную наживку, принял за правду. С одной стороны, ему горько от якобы предательства друзей, с другой – можно теперь не выгораживать их, а дать требуемые показания, попытаться все-таки спасти свою оказавшуюся вдруг бесценной жизнь.

– Junge, komm schon!1 – сказал Тим несколько смягченным тоном. – У вас нет причина не дават показаниэ!

– Да, я… немного помогал им, – хрипло произнес Мухин. – Воды… можно…

– Bitte! – Тим снова придвинул к нему стакан с водой. Выпив всю оставшуюся воду и поставив стакан обратно на стол, Мухин начал говорить:

– Я почти ничего не делал… в некоторые места относил листовки – и всё.

– Корйенйева или Сотникоф даваль вам листовка? – Тим обмакнул ручку в чернила.

– Не знаю… – Мухин снова замялся. Было видно, что он чего-то категорически не желает говорить, даже несмотря на то, что друзья его предали, как ему казалось, и ищет способа представить все не совсем так, как было на самом деле. – Мы собирались – разбирали листовки и шли их раскладывать по ящикам…

– Где ви собиралис?

– У Васи… дома…

– Дом у Сотникоф?

– Да… – ответил Мухин, секунду подумав. Тим принялся записывать на лист бумаги по-немецки то, что узнал со слов юноши.

– Спросите его, что было написано в листовках, – обратился Тим к переводчику. Репьев перевел вопрос, и Мухин, продолжая колебаться, все же ответил:

– Что-то про Партию… что советская власть… ну… борется…

– В листовках были призывы причинять вред немцам или немецкой власти? – поинтересовался Тим через переводчика.

– Да… – Мухин слабо и робко кивнул. Тим записал, что в листовках содержались призывы к вредительству против немецких властей.

– А стрелять в немцев, убивать их, взрывать немецкие автомобили и поезда? Или полицейские?

– Воевать… – проговорил Мухин. – А как – не было… написано…

Тим записал, что в листовках содержались призывы к войне с немецкой армией.

– Кто составлял текст листовок?

– Не знаю… – покачал головой Мухин. – Правда, не знаю! Они дома у Васи всегда лежали… ну, когда мы приходили, он нам их давал… – юноша осекся и замолчал, видимо, решив, что сказал лишнее.

– Ми понимайем, што Сотникоф даваль вам листовка, – ободряюще кивнув, сказал Тим, держа смоченную в чернилах ручку над бумагой. – Ми йешо ранше это понимат. И Корйенйева это говорит. Продольшайте, Junge.

Мухин молчал.

– Где Сотникоф браль листовка? – посмотрел на него Тим.

– Не знаю… – Мухин вяло пожал плечами.

– Што йешо ви делаль против немйецки власт? Листовка – йешо што?

Мухин опять промолчал.

– Газети? – спросил Тим. Мухин покачал головой.

– Газеты Стеша разносила, я только листовки, – ответил он. – И иногда ходил, проверял, сколько полицаев… ну, там, куда Стеша ходила с газетами… чтобы она не попалась…

– Что он говорит? – Тим посмотрел на Репьева.

– Он говорит, что газеты разносила Стеша…

– Понятно: Коренева, – кивнул Тим.

– А он, – продолжил Репьев. – только распространял листовки и иногда ходил по тем местам, где она разносила газеты, чтобы проверить, сколько там полицейских. Чтобы ее не арестовали.

– Понятно, – снова кивнул Тим, отвернувшись от переводчика и опустив глаза на свежезаписанный текст показаний на бумаге. – Спросите его, где он распространял листовки.

Выслушав перевод Репьева, Мухин ответил:

– Ну, у больницы было… у ипподрома… еще на Суворовской…

– Когда? – поинтересовался Тим.

– Не помню, – Мухин неуверенно пожал плечами. – Как-то неделю, наверное, назад… еще раньше в разное время… не помню всего…

– Когда он начал заниматься распространением листовок? – обратился Тим к переводчику, одновременно записывая только что прозвучавший ответ Мухина в протокол уже на немецком языке. Репьев перевел очередной вопрос Мухину.

– Не помню… Летом… или весной…

– Плёхóй памйат здес делат большой вред, Junge! – предупредил Тим, чуть сдвинув брови. И снова повернулся к переводчику:

– Спросите, как именно он распространял листовки. Расклеивал? Подбрасывал в почтовые ящики?

Когда Репьев перевел вопрос Тима Мухину, подросток ответил:

– Бросал в ящики… один раз в телегу бросил…

– Што ви йешо делат против немйецки власт?

– Ничего. Больше я ничего не делал.

– Спросите, как он начал этим заниматься, – посмотрел Тим на Репьева. – Как решил бороться против немецкой власти, как пришел в группу к Сотникову, кто его позвал, откуда он узнал, что его приятели занимаются вредительством против нас.

Выслушав переводчика, Мухин ответил:

– Мы все боролись против немцев… как могли… когда началась война. Мы же комсомольцы. Вася мой старый друг, когда немцы пришли сюда, он… мы решили, что надо дальше бороться. И мы стали к нему ходить, он давал нам листовки – и мы их разносили по ящикам всяким…

– «Мы» – это кто? Кто еще разносил листовки, кроме него?

– Я и Стеша.

– Так Коренева тоже распространяла листовки?

– Нет, – Мухин на этот раз сильно помотал головой, вероятно, не желая слишком компрометировать свою подельницу. – Стеша только газеты разносила, а я – листовки.

– Кому она раздавала газеты? И как?

– Я не знаю. Я с ней не ходил.

– Ну, Сотников же объяснял что-то? Как надо лучше распространить? Как не попасться полиции?

– Он только давал листовки и говорил: будь осторожен.

– Кто еще, кроме Кореневой, работал с вами?

– Да… никого не было… – нерешительно произнес Мухин и нервно задергал рукой. Тиму сразу стало ясно, что теперь юноша снова говорит неправду. – Я и Стеша – всё…

Ухмыльнувшись углом рта, Тим покачал головой.

– Ви думайете, што Сотникоф и Корйенйева не говориль?.. – произнес он. – Не говориль, што ви биль на их в-стреча на другой преступник? Друг, переведите, что его друзья рассказали, что он тоже присутствовал при их контактах с другими участниками их группы, – сказал Тим переводчику. Тот перевел Мухину. Парень сник, затем сказал:

– Я же не разговаривал с ними сам. Ну, были какие-то еще люди у Васи, но я не знаю, что они там делали… что говорили… не знаю…

– А кто вам говориль ходи́т до мат ваша подруга Корйенйева? – спросил Тим. – У ринок?

– Что?.. – переспросил Мухин. – Да говорю же вам: случайно я ее встретил, вот и подошел спросить, что со Стешей! Феню же тоже арестовывали!..

– А зачем ви ходи́т потом дом Сотникоф?

– Ну, сказать ему, что Стеша в тюрьме…

– Он не зналь это?

– Знал… но… но… – Мухин шумно сглотнул, преодолевая нервный спазм в горле. – Феню ведь отпустили… я и сказал, что Стеша еще в тюрьме…

Тим уже сделал определенные выводы: и Коренева, и Сотников, и, естественно, Мухин были рядовыми членами подпольной организации. И на свободе еще оставались их подельники, в том числе, вероятно, и их руководитель. Мухин дал показания на уже практически изобличенных Кореневу и Сотникова, но пытался спасти тех, кто еще не попался полиции.

– Сечас, – сказал Тим, в упор глядя на подследственного. – эта комната будет Сотникоф. Он будет говорит, знат ви или не знат о людех, котори бит его Quartier. Ви не правда говориль, што спрашиват мат у Корйенйева только один Information о Arrest йево доч. Ви не говорит правда о это дéлё. По это ми делат Arrest мат у Корйенйева и делат йей допрос. Йесли она не говорит тоше, длйа чего ви ходи́т до нэйо в ринок, наш Kommandantur дайот приказ стрелйат йево… йейо после ваш растрель!

– Что, вы и Феню расстреляете?! – произнес ошеломленно юноша. Тим молча кивнул и сделал вид, что перечитывает его записанные на бумагу показания.

– Но она совсем ничего не делала! Я вам истину говорю!..

– Йесли она не делат, но она зналь, што ви делат вред длйа немци! – ответил Тим. – И мольчаль… Она не хотель говорит нам о йейо доч… gut! Aber ваш дéлё она не говориль тоше. Она вас, – Тим ткнул в сторону Мухина ручкой. – тоше скриват. И ваш друг Сотникоф. Она мольчаль о вас оба. И она преступник тоше.

Подросток молчал, не зная, как ему поступить дальше. Тим же придвинул протокол допроса к Репьеву и сказал по-немецки:

– Дайте ему, пусть письменно укажет, что текст протокола составлен верно. И пусть подпишет.

Переводчик, чуть подавшись вперед, положил лист бумаги перед подследственным и развернул соответствующим краем, после чего стал объяснять Мухину, что тот должен делать. Юноша, будто впавший в ступор, механическим движением взял из рук Тима ручку, дрожащим почерком вывел под немецким протоколом под диктовку Репьева русские слова и поставил нечеткую – от того, что чернил на пере осталось мало, роспись.

– Молодец! – сказал Репьев и, забрав у него лист с протоколом и ручку, вернул все Тиму. Тим взял пресс-бювар и стал не спеша промокать текст, одновременно говоря переводчику:

– Скажите ему, что показания, которые он дал, ничего существенного в дело не добавляют. Поэтому вряд ли они смогут служить смягчающим обстоятельством, когда в комендатуре станут рассматривать его дело. И объясните ему, что исполнение приговора от меня не зависит, но на все про все уйдет несколько дней… может быть, три, а может быть, пять… Может быть, я еще приеду его допрашивать. Но если он за то время, пока его не поведут на казнь, передумает и решит рассказать всю правду… прежде всего, кто руководил их группой и где того найти, он всегда может через охрану позвать коменданта тюрьмы или помощника коменданта, чтобы связаться со мной. Тогда у него будут шансы выжить.

Репьев стал все это объяснять по-русски Мухину. Тот выслушал, опустив голову, и сказал лихорадочно, с появившимися в голосе какими-то истерическими нотками:

– Да не знаю я, кто главный!.. Разные люди к Васе ходили… мне не говорили, кто они, правда…

Положив лист с протоколом под крышку стола на свой лежавший на полке портфель, Тим встал с кресла и, разминая ноги, небрежно зашагал вокруг стола и сидевшего на допросном стуле, пытавшегося оправдаться Репьеву, подследственного.

– У вас малой времйа думат йешо йест, – сказал комиссар. – И ви дольшен думат. От этот ден сразу!

Как бы невзначай зайдя за высокую спинку стула, на котором сидел Мухин, Тим внезапно схватил подростка пальцами за светлые волосы на затылке и, резко двинув рукой, гулко ударил лицом о крышку стола. Изможденный Мухин не вскрикнул, а скорее громко простонал; левая рука его судорожно дернулась вбок; на дереве стола остались пятна крови. Стиснув в напряжении зубы, Тим снова ударил подследственного лицом об стол, юноша снова не то вскрикнул протяжно, не то застонал, и Тим с силой сунул его окровавленное осунувшееся лицо в крышку стола в третий раз. Затем отпустил его волосы и быстро вернулся за стол в кресло. Переводчик Репьев с непроницаемым видом наблюдал за происходящим. Подследственный с тяжелыми стонами отстранился от стола, хотя ударять его уже было некому, и, откинувшись на высокую спинку допросного стула, обмяк. Лицо его было в крови, текущей из разбитого носа, треснувших губ и ссадин на подбородке и у бровей; кровь запятнала и белую майку под распахнутой зеленой рубашкой.

– Йа даль вам этот удар, – сказал Тим, подавшись через стол к подследственному и глядя в его окровавленное с бессильно отвисшей челюстью и закрытыми глазами лицо. – штоби ви знат: немйецки власт шутка не люби́т. Но йа помнит мой Garantie: ви говорит правда – йа писат правда. И ваш шизн ми спасат! Думай! Йест йешо времйа – думай! – Тим нажал на кнопку вызова.

Залязгал отпираемый замок, скрипнула стальная дверь, и два охранника вошли в кабинет.

– В камеру его, – распорядился Тим. – Ведите того, который остался.

Конвойные подошли к допросному стулу и принялись поднимать оглушенного и изможденного Мухина. Бранясь, охранники тянули и дергали его за руки и под мышки, мяли и задирали его и без того измятую одежду, но он не мог стоять на ногах, виснул на их руках и что-то тихо и невнятно произносил, безвольно мотая головой и будто всхлипывая: какую-то одну и ту же фразу.

– Что он говорит? – поинтересовался Тим.

– «Я комсомолец», – равнодушно ответил Репьев. Тим махнул рукой и снова достал из-под крышки стола протокол допроса Мухина. Охранники, так и не сумев поставить подследственного на ноги, просто поволокли его из допросной камеры. Скрипнула и закрылась тяжелая дверь; мрачные голоса конвойных и их коллег, стороживших тюремный коридор, стук сапог растворились и заглохли. Тим, от не схлынувшего внутреннего напряжения напевая простую швабскую песенку о крестьянке под тополем у реки, еще раз перечитал записанные им показания Мухина. Он надеялся, что Сотников, о котором Эман говорил, что тот на первом допросе начал давать слабину, скажет больше и даст более ценную информацию, чем этот подросток, роль которого в организации, конечно, не была сколь-либо велика.

– Как тяжело вести эти допросы, друг! – посетовал Тим.

– Я вас понимаю, герр комиссар! – откликнулся переводчик.

– Я сейчас с удовольствием выпил бы чашечку кофе, но некогда: у меня еще множество дел на сегодня.

– Я бы тоже, герр комиссар, – Репьев улыбнулся в рыжие усы. – Мы потерпим до обеда?

– Придется потерпеть! – согласно кивнул Тим.

Вскоре дверь снова скрипнула, и конвойные ввели в допросную камеру очередного подследственного, одетого в светло-коричневые брюки и мятую майку. Тот шел, заваливаясь от изнеможения набок и оступаясь. Конвойные практически подтащили его к привинченному к полу стулу, усадили и привычно сковали ему руки за спинкой стула наручниками, после чего вышли. Подследственный – восемнадцатилетний парень сидел, уронив голову с осунувшимся худощавым лицом на грудь.

– Ви Василий Сотникоф? – Тим пристально на него посмотрел.

– Ну… я… – слабым и равнодушным голосом ответил измученный первым допросом и несколькими днями сидения в строгой камере подследственный.

– Ви знат, што против… ви йест показаниэ о тйашком преступлениэ?

– Вы уже видели всё… – невнятно произнес Сотников, не поднимая головы и не открывая глаз.

– Вот, ви знат, кто это писаль? – Тим протянул в его сторону шелестнувший лист бумаги с протоколом допроса Мухина, приподнял над противоположным краем стола. Сотников тяжело приподнял голову и открыл мутно глядевшие серые глаза.

– Почем мне знать, что это… – выговорил он. – Не владею я вашим языком.

– Ви смотрет… э-э… подпис в низ.

Сотников с усилием, беззвучно шевеля губами, но прочитал заявление Мухина, что текст протокола был верен.

– И что? – спросил он.

– Это подпис от ваш друг Мухин, – сказал Тим.

– Пускай… – выдохнул, вновь бессильно опустив голову, Сотников. – Я все равно… не знаю его почерка…

Тим вновь положил протокол допроса Мухина перед собой – сбоку от второго чистого листа, на котором он собирался записывать показания Сотникова.

– Скажите этому человеку, – обратился Тим к Репьеву. – что его друг Мухин показал здесь, что это он вовлек его и их общую подругу Кореневу во вредительскую деятельность против немецкой власти, в том числе давал Мухину распространять листовки с призывами убивать немецких солдат и взрывать немецкий транспорт. И объясните, что за такие действия его ждет только одно наказание – смертная казнь, без всяких оговорок и всякого снисхождения.

Репьев стал переводить подследственному слова Тима. Сотников снова тяжело приподнял голову и посмотрел на пятна уже загустевавшей крови Мухина на краю стола перед ним. Судорожно и мрачно рассмеявшись, точно откашливаясь, он произнес:

– Я не дивлюсь, что Тошка вам все рассказал… что было и чего не было… – обессилено выругавшись, Сотников вновь опустил голову.

– Мухин не один даль показаниэ, – сказал Тим. – Ваша подруга Корйенйева тоше говориль это. Но это, Junge, мáлё вашни. У нас йест Protokoll, и наш Kommandantur дават приказ растрелйат вас. Йа только делат запис. Но йа думат, што ви не глауни челёвéк ваша Gruppe. Ваш друзйа Мухин и Корйенйева даваль показаниэ против вас, штоби спасат ваш глауни челёвéк. Йесли ви говорит, кто этот глауни челёвéк у ваш Gruppe, йа это писат и дават Kommandantur. Ми будем искат ваш глауни челёвéк, а ви как не глауни, буде йехат Lager работат как наказаниэ, но буде у вас шизн. Тогда ми не убиват вас, а потом ви буде свободни. Ви понимат менйа?

Секунду Сотников, безвольно обмякший на стуле с опущенной головой и скованными за спинкой стула руками был, казалось, безучастен. Затем негромко, но тяжело застонал, еще будто всхлипнул и произнес:

– Да не было… – будто подавившись, он оборвал речь, шумно вздохнул. – Дайте воды…

Тим налил из графина воды в стакан, встал из-за стола и подойдя к Сотникову, дал тому напиться из собственных рук. Затем поставил стакан на стол и снова сел в кресло.

– Йа слюшайу вас!

– Не было у нас никого больше, – сказал Сотников с обреченным равнодушием. – Я, Тошка и Стеша… ну… – он снова запнулся, но в следующую секунду выговорил. – Андрей… Болкунов.

Стараясь скрыть охватившие его азартное волнение и чувство обнадеженности, что получится выявить хотя бы еще одну подпольную большевистскую группу, Тим взял ручку, обмакнул перо в чернила и принялся записывать на чистом листе бумаги имя и фамилию остававшегося не пойманным члена этой организации.

– Скажите ему, чтобы произнес фамилию по слогам, – обратился Тим к Репьеву. Тот перевел подследственному, и Сотников все тем же измученно-равнодушным тоном по слогам выговорил фамилию подельника.

– Теперь спросите, чем занимался этот Болкунов в их группе, – Тим чувствовал, как часто и гулко бьется в груди сердце. Репьев перевел, и Сотников ответил:

– Связь держал он… со старшими. Он и газеты нам приносил.

– Кто такие эти «старшие»?

– Я не знаю… мы их вообще не знали… и не видели… Болкунов говорил, что это необходимо для конспирации.

Тим прежде, чем Репьев перевел ему ответ, понял, что в очередной раз полиция сталкивается со стандартной схемой: из всей подпольной ячейки только один человек, а именно – руководитель, знает вышестоящих кураторов и поддерживает с ними связь, остальные же действуют по его указаниям, не имея представления о том, кто их направляет и снабжает всем нужным. Поэтому, пока не пойман руководитель группы, невозможно выйти на всю сеть подпольщиков и даже на сегмент сети, поскольку у вышестоящего звена тоже могут быть еще более высокие кураторы, с которыми связь поддерживает только руководитель. А руководители звеньев соблюдают максимальные меры предосторожности, так что их захватить труднее всего, и в случае ареста рядовых членов они моментально меняют место своей дислокации, обрывают связь с оставшимися на свободе соратниками, пока обстановка не изменится в благоприятную для них сторону. Так и было до сих пор: полиция время от времени захватывала низшие ячейки подпольщиков, иногда удавалось выйти и на среднюю, но всю сеть, во главе которой восседал этот злосчастный Югов, разгромить никак не удавалось. Схваченные подпольщики, как правило, знали только о действиях и квартирах своей собственной ячейки, но о других ячейках и о своих кураторах не имели никакого представления.

– Болкунов – ваш глауни челёвéк? – спросил Тим.

– Ну, считайте так… – выговорил бледный и обессиленный Сотников.

– Где он шивйот?

– Я не знаю… Он ушел со своего старого адреса… Когда… когда мы стали работать… он сказал, что переселится… тоже для конспирации… И нам запретил приходить друг к другу… – подследственный шумно сглотнул и с нотками горечи произнес:

– А мы не послушались… – и тихо выругался, будто простонал.

– Спросите его, где раньше жил Болкунов, – обратился Тим к переводчику, быстро записывая в общем смысле показания юноши. Репьев перевел, и Сотников ответил:

– Адреса не назову… не запоминал никогда… могу показать на месте… дом и… квартиру… по Первой Мурлычевской…

Репьев перевел Тиму, и комиссар спросил:

– Он женат? У него есть семья?

– Жена есть у него, но я всего раза три – четыре разговаривал с ней… Аня ее зовут…

– Как они познакомились? – бросил Тим переводчику, записывая предыдущий ответ подследственного. – В смысле, он и Болкунов.

Выслушав вопрос от Репьева, Сотников ответил:

– Мы с детства дружили… жили напротив друг друга… потом разъехались… перед войной опять сдружились…

– Как начали заниматься вредительством против немецкой власти?

– Андрей мне сказал: ты духом все равно комсомолец… между людьми всякое бывает… Отсутствие значка не снимает с тебя долга… ну… надо противиться врагам честных людей… надо Родину защищать, надо помогать Красной Армии сражаться… вот…

– Он говориль, што ви тогда опйат буде Комсомоль? – спросил Тим юношу.

– Говорил… – выдохнул Сотников. Он еще сильнее побледнел, точнее, посерел, вновь закрыл глаза, а дыхание его было частым и поверхностным.

– Спросите, он ли привел в их группу Кореневу, – снова обратился Тим к Репьеву. Тот перевел, и Сотников, не открывая глаз, слабым и сбивчивым голосом ответил:

– Стешу я позвал… она плакала и жаловалась мне, что хочет бороться… против… немцев… но не знает, как… Вот… я позвал ее… мне ее жалко стало…

– Мухин?

– Тошка… он Стеши друг… она его познакомила со мной… и Андрюхой… Андрей сказал… ну хорошо, возьмем…

– Это Болкунов послал Мухина к матери Кореневой возле рынка?

– Да, это Андрюха его послал… – тяжело произнес Сотников. – узнать… что и как…

– Болкунов всем руководил в вашей компании? Он ли распределял обязанности, говорил, что именно надо делать?

– Андрей… был у нас главный… – выговорил Сотников, выслушав перевод Репьева. – Он давал всё… мне листовки, Стеше газеты и говорил, в каком районе надо распространить…

– Где встречались с ним?

– Мы встречались в парке… в Нахичевани… будто гуляли…

– Откуда они знали, когда надо идти на эти встречи? – Тим почти без пауз сыпал вопросы переводчику, а тот едва успевал переводить.

– Мы приходили на дорожку каждый выходной день… так было условлено… – ответил Сотников. – Там мы обсуждали всё… и если было дело… Андрей давал нам листовки… и газеты…

– Откуда он их брал?

– Этого я не знаю… – качнул головой Сотников, выслушав перевод. – Он ничего не говорил… просто приносил – и отдавал… говорил… распространить…

– Што йешо ви делат? – спросил Тим у подследственного напрямую.

– Мы должны были считать посты и патрули полицаев и жандармов… в районах, где живем… и где работаем… – проговорил Сотников. – где они находятся, сколько человек в них, чем вооружены… и всё говорить Андрею… Зачем – он не рассказывал…

– Болкунов говорил что-либо о людях, с которыми он работает? – Тим взглянул на Репьева. Переводчик повторил вопрос по-русски подследственному.

– О его группе?.. – переспросил Сотников. – Нет… только говорил, что состоит в боевой группе от Партии и Комсомола… Он объяснял, что чем меньше людей, даже своих, знает о делах… об организации – тем безопаснее…

– Да, верно говорил! – кивнув, произнес Тим, когда Репьев перевел ему ответ допрашиваемого юноши. – Уточните у него, что он еще знает о людях, которые действуют против нашей власти и армии, кроме него самого, Болкунова и тех двоих, кто тоже арестован.

Репьев перевел Сотникову. Тот шумно вздохнул:

– Мы больше никого не знаем… и о нас никто больше не знает… я думаю…

– Скажите ему, что если он поможет нам найти этого Болкунова, я даю гарантию, что обеспечу ему сохранение жизни, – сказал Тим Репьеву с невольными просящими нотками в голосе. – Он будет отправлен в лагерь – в Генерал-губернаторство, там тоже можно найти общий язык с руководством. Отработает свою вину – и будет освобожден… в конце концов, он сам никого не убивал.

Репьев перевел. Подследственный, снова шумно вздохнув, сказал:

– Чем… чем я могу помочь?.. Андрей говорил, что нам надо расходиться, раз Стешу взяли, и когда все успокоится, он сам нас найдет… он и Тошку встретил на улице… чтобы к Стешиной мамке отправить…

– А Мухин где его нашел, чтобы передать ответ от старшей Кореневой?

– Ничего Тошка не передал, Тошка ко мне пришел… поболтать… тут нас и взяли…

– Но где-то же должен был Мухин найти Болкунова, – напирал Тим. – Где?