Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Роман. Том II

– Ну что – Луиза? Что – Луиза?

Резко подавшись вперед, Робер ухватил ее за голые бедра, силой привлек к себе и уткнулся лицом ей в пах.

Чувствуя, как его рука всё выше подбирается по ее бедру под юбку, Луиза оставалась неподвижна, а затем, налившись холодной яростью, сдавленным голосом процедила:

– Убери сейчас же свои лапы… дурачок!

Робер замер и, еще крепче вцепившись в ее ягодицы, вдруг разразился рыданиями. Луиза сбросила с себя его руки, отскочила в сторону и вне себя от ярости проговорила:

– Я тебе запрещаю! Ты понял? Чтобы это было в последний раз! В следующий раз…

Не пряча лица, по которому скатывались крупные, мутноватые слезы, Робер откинулся на спинку кресла, вцепился кулаками за подлокотники и бормотал:

– Луиза… я ведь ничего, ничего от тебя не хочу. Только…

– Только что? Затащить меня в постель?.. Время от времени? По старой дружбе – это ты хочешь сказать?

– Нет, ты не понимаешь…

– К чему тогда эти лапания? Почему ты меня доводишь? Робер, ты прекрасный парень. Но я… я больше не отношусь к тебе как к мужчине, заруби себе это на носу!

Робер уронил глаза в пол, быстро, взбудораженно дышал, производя впечатление человека обреченного и невменяемого. Она впервые видела его в подобном состоянии.

– Чтобы это было в последний раз, – повторила она. – Ты понял меня?

– Я ему устрою.., – пробормотал Робер.

– Что-что? Повтори, пожалуйста! Кому это ты устроишь?

– Твоему розоводу… Этой скотине дядечке. У тебя нет выхода.

Луиза застыла в оцепенении. Глядя на бывшего любовника и близкого, как она считала, «друга», она впервые отдавала себе отчет в том, что разговоры об их былых отношениях он заводил неспроста.

– По-моему, у тебя там что-то заскочило… Ум за разум зашел… – Обняв себя за локти, Луиза стала разъяренно расхаживать между чемоданами. – Нет, не ожидала от тебя такого…

Раздался звонок в дверь. Понимая, что нелепо открывать дверь, пока Робер сидит в кресле со слезами на глазах, Луиза медлила.

– Иди, пожалуйста, в ванную, – приказала она.

Робер покорно встал и, качаясь, заковылял из комнаты.

В переднюю с шумом ввалился МакКлоуз. За его спиной виднелось еще пять силуэтов, пять физиономий. Молодые люди все как один были в джинсах. Двое – в кепках, насаженных задом наперед. Все с любопытством глазели на хозяйку. Все вместе они, видимо, и приехали в арендованном фургоне.

– Знакомиться, думаю, не будем… Некоторых ты уже знаешь. Извини, что опоздали.., – лопотал, улыбаясь, МакКлоуз. – Твой чек не хотели брать под мои документы, пришлось заплатить наличными. Машина под домом. Правда, посреди улицы, поэтому… – Быстро всё же представив ей двоих незнакомых парней, МакКлоуз принялся распоряжаться, но, поскольку роль была для него всё же непривычной, у него появился резкий американский акцент. – Начнем с крупных… Коробки потом… В лифт диван не влезет…

Двое незнакомых Луизе парней – один из них, блондин, был в шерстяном пиджаке, другой носил остроносые сапоги, черные круглые очки и вряд ли был французом – с готовностью принялись разворачивать диван, годы назад купленный отцом на аукционе еще для ее детской спальни, – Луиза не хотела с ним расставаться. Другие подхватили секретер, недавно купленный матерью, который она успела укутать в шерстяное одеяло. МакКлоуз, вдруг оказавшись лишним, стал готовить для выноса мелкие вещи, которые загромождали прихожую. Он подхватил столик с лампой, сумел водрузить на него еще и чемодан, коробку с книгами и стал протискиваться к выходу.

Когда Робер вырос на пороге ванной, МакКлоуз оглядел его, да и Луизу, с веселым удивлением, скорее всего догадываясь о том, что между ними произошло. Осветив свою скуластую физиономию молчаливой всепонимающей улыбкой, МакКлоуз поддал Роберу по плечу, многозначительно вздохнул и попросил его вынести к лифту коробки, мешавшие проходу.

Новой квартиры Луизы Петр еще не видел. В субботу, в день переезда, он приехал на улицу Нотр-Дам-де-Шам немного раньше, чем они условились, и был в легком, возбужденном настроении.

По-домашнему одетый в джинсы и свитер, с пышным букетом белой сирени в руках и с бутылкой шампанского, он топтался перед огромными запертыми воротами, не зная, как войти во двор. Луиза не предупредила его, что на входе во двор придется набирать код.

Ему удалось войти лишь через десять минут, раскланявшись с пожилым жильцом, который возвращался домой, выгуляв черного лабрадора.

Вымощенный и вытянутый вглубь обширный двор, наглухо замурованный со всех сторон стенами старинных зданий, выглядел на редкость ухоженным. Полностью изолированный от улицы, так что городской шум сюда почти не проникал, двор утопал в тени зеленых насаждений. По центру была разбита большая клумба. Несколько кадок с папирусами и фикусами были выставлены на улицу вдоль стены невысоких, видимо более поздних пристроек, в которых размещались офисы. Небольшой, аккуратный палисадник окружал и невысокое здание в четыре этажа, высившееся в конце двора особняком, – по описаниям нужный ему дом.

Вызвав лифт, Петр поднялся на последний этаж и позвонил в лакированную дверь, на которой уже красовалось имя: «Брэйзиер Л.», а под кнопкой звонка была приклеена временная картонка с надписью: «Просьба звонить долго и упорно!»

Дверь распахнул МакКлоуз.

– Питер! Сто лет, сто зим! – Американец выставил ладонь для пожатия.

– Здравствуй, Тимми… Переехали? Всё нормально?

– Да давно уже… Вы что-то исхудали. Заработались?

Петр протянул сирень МакКлоузу. Но и сам не знал почему.

– Сами отдадите, – сказал тот и посторонился.

МакКлоуз провел его в большую и, видимо, центральную комнату. Петр не ожидал застать здесь гостей в таком количестве. В высокой светлой комнате находилось человек пятнадцать молодых людей, парней и девушек, которые сидели кто на кожаных диванах, кто на стульях, расставленных вокруг длинного низкого стола. Ведущие на террасу раздвижные двери были распахнуты настежь. Там курили. В одном из молодых людей, вернувшихся с террасы в гостиную, Петр узнал своего шантажиста Робера. На молчаливый кивок Петра тот ответил презрительной усмешкой.

Луиза, не замечая его появления, копошилась над подносом с закусками, которые выкладывала на блюдо, стоявшее на низком столике. Какой-то незнакомый малый лет тридцати тут же откупоривал бутылку шампанского. Несколько уже оприходованных бутылок стояло под столом. Все наперебой тараторили, и казалось непонятным, как гости могли слышать и понимать друг друга в таком гаме.

Заметив Петра, Луиза подлетела к нему, схватила его за рукав, вовлекла в гущу гостей и громогласно представила его всем, кого он еще не знал, то есть большинству:

– Кто хочет, может звать его Питером! Кто хочет – Петром! – пыталась перекричать гостей Луиза. – Самый настоящий, самый лучший, самый порядочный адвокат всего Парижа!

Петр слегка поклонился. И не успел он получить в руки широкий, приземистый бокал с шампанским, как Луиза, снова растягивая рукав его свитера, повлекла его в соседнюю комнату, хотела сразу показать квартиру. Из смежной комнаты они попали в коридор, застеленный ковром и ослеплявший белизной своих стен со стеклянными фрамугами по всей длине потолка. С мягким упреком Петр спросил:

– Луиза, зачем говорить всякую чепуху… Что они все подумают?

– Не волнуйся… Что надо, то и подумают… – Она подступилась к нему вплотную и прильнула горячим ртом к его уху. – Я никогда не знаю, как тебя представлять… Да им же всё равно до лампочки, ты не переживай. Ну, скажи, что ты думаешь?.. Тебе нравится? Или всё-таки по-мещански?

Не успел он ответить, как Луиза толкнула дверь в ванную комнату, просторную, отделанную под потолок бледно-голубым кафелем. Ванная была столь же светлой, ослепительно-белой, как и вся квартира. После чего она провела его в спальню, затем в другую, более просторную. Слегка приперев дверь, она обвила руками его шею и разгорячено зашептала:

– Я бы их всех выставила к черту, Пэ… Давай выставим, чего нам стоит?

Он с трудом владел собой. Поймав ее за запястья – этот жест вошел в привычку, – он с усилием прижал ее руки к телу и с молчаливой строгостью глядел ей в глаза.

Луиза судорожно обмякла, и они вышли на террасу, которая сообщалась со всеми комнатами квартиры, а через террасу вернулись в гостиную.

Петр не ожидал увидеть подобных апартаментов, как не ожидал обнаружить в себе всех тех сложных, смутно-несправедливых и, в сущности, тяжелых чувств, которые вспыхнули в нем в первую же минуту, как только он переступил порог квартиры. Он только теперь с ясностью сознавал, что переселение Луизы на новую квартиру не входило в его планы. Ее независимость обретала отныне реальную почву. А комфорт нового жилья придавал этой независимости что-то вдвойне, как ему казалось, незаконное…

Теплые и ясные весенние дни стояли уже больше недели. Город менялся буквально на глазах. Стоило не побывать на знакомых улицах всего один день, как они становились неузнаваемыми. Повсюду распускалась листва. По утрам воздух оставался еще свежим, но к концу дня успевал разогреваться до духоты жарких летних будней. В атмосфере городских улиц наступление весны чувствовалось даже сильнее, чем в окрестностях города, хотя внешне перемены там больше бросались в глаза.

Занятия у Луизы шли с перебоями. Весенняя новизна чувствовалась даже в том, что добрая половина всего студенческого потока на лекции не являлась. В светлых, разогретых солнцем и безлюдных аудиториях царила атмосфера томительного ожидания, и это ожидание вливало в душу немое ощущение уюта и какой-то беспечной самотечности. Вырываться из этого состояния, оказывалось куда труднее, чем им проникнуться.

Из-за массовых пропусков назначенные на конец апреля практические работы едва не оказались сорванными. Занятия предполагалось провести в близлежащем парке, который только-только перестроили и наново озеленили, с тем чтобы студенты курса смогли «переснять» рельеф и предложить проект новой, более оригинальной реконструкции парка.

В учебную программу это практическое занятие не входило, оно было очередной новацией ассистента Бертоло, педагогические новшества которого удивляли не только штатный преподавательский состав, но подчас и самих студентов. Несмотря на свои громогласные заявления, что целью учебного процесса является слияние теоретических знаний с «потребой дня», со всей той демагогией, которая неизбежно сопутствует этим древним, как мир, профессорским притязаниям – демагогией по поводу специфических и без конца возрастающих требований к «современному искусству», – высший преподавательский состав давно оброс таким консерватизмом, что производил впечатление коллектива законченных неудачников, которых мирила между собой разве что всеобщая заинтересованность в своих рабочих местах и будущих пенсиях. Хоть под конец своей карьеры они начинали понимать, что зарабатывали на жизнь не так уж плохо, как им всегда казалось.

Бертоло был единственным на кафедре, кто не подпадал под эту категорию. И он не мог не снискать себе симпатий. Он умел, что называется, заинтересовать предметом, а точнее, умел искусно лавировать между инертными потребностями студенческой братии, частными нуждами профессоров и официальными требованиями к учебе. Любили его и за независимый тон, с которым он противостоял вышестоящей профессуре, за то, что он не стеснялся вставлять палки в колеса штатным преподавателям, конкурировал в авторитете с главой курса, чем и наживал себе частенько неприятности. Бертоло чтили и за то, что он постоянно расплачивался за всех в кафе, а также за вечеринки, которые он время от времени устраивал у себя дома.

Жил он в 20-м округе, в большом, полупустом, причудливо перестроенном лофте. Сабантуи на дому не выходили за рамки передовой дидактики. Апельсиновый сок на вечеринках лился рекой. Но дым марихуаны, сколько бы Бертоло не проветривал помещения, иногда бывал всё же гуще, чем предрассветный туман, – так отзывались о вечеринках злые языки. В вечеринках принимала участие и его жена, чистокровная японка, выросшая в Европе. Своим присутствием она иногда приводила студенток в отчаяние, тех, что посмазливее, поскольку была довольно красивой зрелой женщиной, – этакая живая картина, воплощавшая собой тот особый восточноазиатский тип несовременной женской красоты, с чистым молочным лицом без изъянов и прыщиков, с тающими, но полными практичной строгости глазами, с кроткой непосредственностью в манерах, проявлявшей себя в каждом слове, простота и отточенность жестов не могли не подавлять неприступным превосходством.

Сецуко Бертоло работала в дизайнерском бюро. Заодно, как и муж, преподавала прикладное искусство, но не в Париже, а в Женевском университете. Этим и объяснялось ее частое отсутствие. Супругов объединяла страсть к общению со студентами. Ходили слухи, что Бертоло скатился до работы ассистентом после того, как, ринувшись однажды отстаивать какие-то несгибаемые принципы, завалил блестяще начатую карьеру дизайнера, перессорился с какими-то боссами и оказался разочарованным во всём на свете. В результате бедняге пришлось самоутверждаться на более ординарном поприще, а без этого он жить не мог. И вряд ли он просчитался. Преподавание было у него в крови.

Эктору Бертоло было за тридцать. Он был крепколиц, скуласт, породист, с правильным мужским лицом, которое украшала волевая ямка на подбородке. Ни для кого из сокурсников Луизы не было секретом, что Бертоло питает к ней слабость. Как, впрочем, и многие другие. Но это оборачивалось для нее не поблажками, а непомерными требованиями. Бертоло во всеуслышание утверждал, что у Луизы Брэйзиер «спящий талант», а талант человека, мол, обязывает, как перед самим собой, так и перед другими. И под предлогом своих явных заблуждений на ее счет ассистент-преподаватель требовал от нее вдвойне, больше, чем от других.

Никакими особыми талантами Луиза не отличалась. Сама она это прекрасно знала, как это знает любая разумная девушка или женщина, привыкшая смотреть на себя в зеркало. Рядом учились настоящие гики. Что ее выделяло из общей массы, так это умение схватывать на лету. Но это оборачивалось другой проблемой: быстрый ум иногда лишает упорства, усидчивости. В итоге она хватала всё по верхам и не умела посвятить себя чему-нибудь до конца.

Однокашница Мона Розальба утверждала, что Бертоло законченный юбочник. Ведь он столбенел при виде любой белокурой девушки. Иногда это якобы выражалось в патологической робости, в которую он впадал словно школьник при виде особи слабого пола, которая внешне его привлекала. Чему и удивляться: «сублимация» подобных «комплексов» происходит через «вытеснение одного другим», поучала Луизу подкованная Мона. Это и приводит к ожесточению, к мании подтрунивать над всеми, особенно над девушками, которые умеют за себя постоять. Мона могла обсуждать эти темы часами…

На знаки внимания со стороны Бертоло Луиза отвечала порекомендованным ей равнодушием и неприступностью. И едва ли отдавала себе отчет, что тем самым еще больше разжигает чувства, не находившие себе выхода…

На май Бертоло готовил серию «культпоходов» в музеи современного искусства. Помимо выставок, планировались ознакомительные экскурсии в исследовательские лаборатории при научно-исследовательском центре. При каком именно, пока не уточнялось. На конец семестра Бертоло даже намечал обзорный курс по основам физики и прикладной математики. И хотя никто и никогда не ставил под вопрос его педагогические таланты, студенческая братия ждала от очередных новаторств Бертоло какого-то провала. Программы он выдвигал всё более бредовые. И никому не хотелось пропустить этот момент. Отчасти поэтому посещаемость на время перестала вызывать нарекания.

С началом весны Луиза тоже не пропускала ни одного занятия. Не понимая причин столь внезапной добросовестности, Бертоло подтрунивал и над этим…

Одним из излюбленных педагогических методов Бертоло, к которым он прибегал для поощрения в студентах «стадного инстинкта» – крайне необходимого для их креативного будущего, как он язвил, для их ориентации в тенденциях, которые движут «стадами людей в разных странах, в разные периоды их коллективного помешательства», – методом поощрения стали приглашения на всевозможные мероприятия, проходившие в иллюзорном мире дизайна и всё той же моды. Бертоло раздавал студентам приглашения в виде компенсаций за хорошую успеваемость. Сам же он бывал частым и званым гостем различных мероприятий, поскольку поддерживал отношения с несметным количеством столичного люда, трудоустроенного в самых разных отраслях, смежных с дизайном.

В первых числах мая Эктор Бертоло пригласил горстку подопечных на весенний праздник, устраиваемый известным рекламным агентством, с которым его связывали какие-то давние профессиональные отношения. В числе шести студентов, которым Бертоло выдал пригласительные на вечер, была Луиза и ее подруга Мона.

Приуроченное к юбилею агентства празднество происходило вечером в Венсенском лесу, в арендованном павильоне. Никто из молодых людей, приглашенных с курса Луизы, не ожидал увидеть ничего подобного – такого блеска, шума, размаха, да и разгула. Именно дух разгула стоял в воздухе. Пестрая толпа дышала им и не могла надышаться. Никто не предвидел и подобного столпотворения гостей, впечатлявшего еще перед входом в павильон, освещенный ослепительно-ярким светом, а затем и в самом зале, куда не переставали вплывать, как из прорвы, толпы взбудораженной молодежи.

Просторный высокий зал был разгорожен на две половины. Слева от эстрады, загроможденной музыкальной аппаратурой, тянулся длинный буфет. Обслуживали немолодые официанты в белых пиджаках с бабочками. С другой стороны стояло несметное количество столов, накрытых белыми скатертями. Столы еще пустовали. Уже оживленная, но всё еще робевшая, безлично гудящая публика теснилась у входа. Над толпой стоял душный, тяжелый сонм запахов, в котором ароматы женских духов и мужских одеколонов смешивались с сигарным чадом.

От пестроты кишащего, с каждой минутой всё более уплотняющегося месива людских лиц и от разнообразия женских нарядов – всех видов, на все вкусы – у Луизы плыло в глазах. Длиннополые яркие платья, переливающиеся перламутром мини, в которых проглядывало что-то не разбитное, а первобытное, повсюду обнаженные женские плечи…

Многие девушки поражали Луизу своей внешностью. Они казались ей необычайно привлекательными. Молодые люди ее возраста одеты были попроще. На некоторых были просто рваные джинсы, пожалуй чрезмерно рваные, чтобы это могло выглядеть естественно. Но была публика и постарше: морщинистые дельцы, одетые кто во что-то горазд – кто в светлое, кто в черное, кто в смокинг, кто в блейзер, кто в будничный костюм с жилетом в полоску, а кто, опять же, в джинсы, «в духе шестьдесят восьмого». Особенно выделялись двое лысоголовых мужчин, которые прохаживались по толпе стеклянными глазами и поневоле приковывали к себе внимание.

Всё это скопление людей объединяло что-то совсем неслучайное. Что именно, определить было трудно. Мгновениями Луизе всё же чудилось, что она как будто бы узнает некоторые лица, узнает лица людей, которых никогда не встречала, и она не могла понять, чем было вызвано это новое ощущение. Окунувшись в толпу и тут же потеряв Мону, Бертоло и остальных сокурсников, Луиза чувствовала себя белой вороной. Туалет ее явно не соответствовал стилю вечеринки. Вернее было бы сказать – полному отсутствию каких-либо требований к стилю. Темно-серая габардиновая пара с короткой юбкой выглядела на ней слишком строго, слишком целомудренно, как отозвался бы о костюме Петр. И уж во всяком случае, этот наряд не был ни летним, ни вечерним. Луиза вдруг ощущала в себе какую-то неуклюжесть, неприспособленность, что-то нелепое. Габардиновый костюм тянул в плечах. Испарина и влажность тела создавали ощущение несвежести и сковывали в движениях.

Из толпы вдруг вылетел Бертоло. Едва скользнув по ней взглядом, он мгновенно понял, что с ней происходит. Бертоло подхватил ее под руку и с этой минуты от себя больше не отпускал.

Официанты начали разносить шампанское. Толпа одобрительно загудела, зашевелилась. Живые потоки начали перемещаться по залу из конца в конец. Но наибольшее столпотворение наблюдалось перед буфетом. Народ постарше, более бывалый предпочитал сразу занять столы и столики.

Бертоло повел Луизу к столу, который показал ему в дальнем углу павильона очередной знакомый, при этом останавливался на каждом шагу, кого-то приветствовал, а кое-кому отвешивал и поклоны. Она оказалась в компании незнакомых и немолодых мужчин. Усадив ее рядом с собой, Бертоло почему-то наблюдал за ней. И как только они встречались глазами, начинал выжидающе таять в лице. Луиза даже не поняла, что Бертоло знакомит ее с сидевшими за столом.

Официант принес и сюда ведерко с шампанским. Другой официант обходил столы с подносом, предлагал закуски. Продолжая разговаривать с сидящими за столом, Бертоло подавал Луизе то бокал с шампанским, то крохотные птифуры в виде корзиночек и пирожков, каждый раз интересуясь у нее, с чем она предпочитает – с икрой, с мясом или с овощами. И то ли сама перемена в его поведении, которой она не могла не видеть, то ли растерянность, нараставшая от того, что многие мужчины останавливали на ней взгляды, то ли излишек шампанского, непривычное действие алкоголя, – но она чувствовала себя обезоруженной и позволяла за собой ухаживать.

К столу приблизилась новая мужская компания. Ее возглавлял мужчина в блейзере с блестящим, жирным черепом и с совершенно безбровым, гладким лицом. Трудно было дать ему возраст. Сбоку от него топтался немыслимо грузный, исходящий испариной толстяк в белом пиджаке с бабочкой, да еще и с торчащими в стороны черными усами, кончики которых были завиты. Бертоло представил его фотографом. Потными, пухлыми лапами толстяк похлопал Бертоло по плечу как старого приятеля, после чего, отделившись от своей компании, оба, и толстяк и безволосый, сели за их стол и принялись что-то обсуждать.

Луиза за разговором не следила. И опять не заметила, как оказалась в центре дискуссии.

Безволосый, куривший сигару, поглядывал на нее с поощряющим любопытством. Но в глазах у него не было ничего мужского, интерес его был холодным, рациональным.

Бертоло и толстяк-фотограф поднялись из-за стола, чтобы принести еще шампанского, официанты в суете забывали про их стол. Не успели они отдалиться, как безволосый в блейзере вкрадчивым, полушутливым тоном спросил Луизу:

– Скажите, вы не хотели бы сняться в журнале?

Луиза покраснела. Она чувствовала пошлость ситуации, но внимание льстило, и она не знала, как реагировать, что ответить.

– В каком журнале, простите? – вымолвила она через силу.

– Сейчас я вам всё объясню, – чуть ли не по слогам выговорил безволосый и, не договорив, развернулся в сторону приближающегося Бертоло, который уже проталкивался назад к столу, но вместо шампанского нес перед собой тарелки с закусками, высоко приподнимая поднос, чтобы никого не задеть.

Шампанское обещали принести официанты. Все уселись по местам. Безволосый поднял свой бокал с остатками вина и загадочно, с бесцеремонной двусмысленностью, произнес:

– За наши будущие успехи!

Бертоло скептически усмехнулся, явно догадывался о том, что произошло в его отсутствие. Он понимал то, чего не понимала сама Луиза.

– Ты согласилась? – спросил он. – Они, кстати, еще и платят, да неплохо. Или я ошибаюсь? – подстегнул он безволосого.

– Разумеется, я говорю о снимках в обнаженном виде, – сказал тот с наглой непринужденностью.

Парализованная смущением, Луиза не знала, куда девать глаза.

– Ты не пугайся его прямоте, – пришел Бертоло на помощь. – Он, в сущности, равнодушен по женской части.

Безволосый одобрительно усмехнулся, окинул Бертоло ласково-снисходительным взглядом и, откинувшись назад, стал глазеть без улыбки по сторонам. Сделка, по-видимому, не стоила для него выеденного яйца.

– Об этом не может быть речи, – выдавила из себя Луиза. – Не понимаю, как вы можете! – Но она всё же осеклась, чувствуя, что ведет себя нелепо.

Безволосый, предвидя ее реакцию, понимающе кивнул и сказал:

– Речь идет о приличных фото. Ни одна маменька не придерется. Но вы подумайте… – Он извлек из кармана визитку и протянул ее Луизе. – А вообще Эктор – моя лучшая порука. Если надумаете, сообщите через него. Журнал хороший… – Безволосый стал нехотя объяснять что-то по поводу своего «хорошего» журнала, но Луиза была не в состоянии уследить за объяснениями, пока тот не произнес что-то понятное ей: – Должен вам сказать, что масса девушек.., – он показал сигарой в толчею, начавшуюся из-за рок-н-ролла, – всех этих девушек, я имею в виду… не отказались бы. Обычно мы не делаем таких предложений. Но вы… Вы исключение. Вы очень подходите. Вы француженка?

Бертоло опять пришел ей на помощь, стал что-то объяснять за нее. А в следующий миг всё опять потонуло в шуме и гаме. Голос ведущего на эстраде, который делал очередное объявление, снова перекатами разносился по всему залу. Толпа отвечала ревом и аплодисментами.