Плоть и прах: хроники безумия. Книга 2

Они говорили, что в момент его явления время истекло, как песок из разорванных часов. Реки повернули вспять, а могилы отверзлись, выпуская тени, которые пали ниц, узнав истинного владыку. Бафомет не ступил на землю – он растворился в ней, в каждом зерне праха, в каждом биении сердца, что дрогнуло, услышав его имя. Он стал воплощенным вопросом, тем, что гложет изнутри: что, если Бог и Дьявол – не враги, а любовники, сплетенные в вечном танце, а Бафомет – дитя их запретного единения?

С тех пор он бродит по краям снов, в местах, где стены между мирами тонки, как паутина. Его присутствие – это шепот в крови еретиков, мерцание в глазах тех, кто ищет знания, что сжигает души. И если вы осмелитесь прислушаться к ночи, когда ветер воет, как брошенный ребенок, вы услышите звон его копыт. Он приближается. Всегда.

Ведь Бафомет не приходит – он возвращается.

Где-то меж гор, что впились в небо острыми, как проклятия, пиками, лежала долина, забытая даже временем. Земля там дышала сквозь трещины, изрыгая пар, горячий, как предсмертный хрип. Люди называли это место Семиречьем – ибо семь рек, черных и густых, словно деготь, струились по его склонам, неся в своих водах отражения того, чего не должно было существовать. Здесь, под сводами пещер, чьи стены были испещрены письменами, выжженными не рукой человека, зародился первый шепот его имени.

Это было раньше церквей, раньше крестов, раньше молитв, обращенных к небесам. Племя, что обитало в Семиречье, не поклонялось солнцу или луне – они знали: истинные боги прячутся в межмирье, в щелях, куда проваливаются сны. Их вождь, старец с глазами, как потухшие угли, вел их вглубь пещер, где воздух был густ от запаха медного купороса и чего-то сладковато-гнилостного. Там, в сердце горы, они нашли Его.

Не идола, не изваяние – отпечаток. Гигантский барельеф, словно вмятина в камне, оставленная существом, которое слишком огромно, чтобы быть познанным. Очертания козлиной головы, крыльев, сплетенных с цепями, и жезла, пронзающего собственный символ. Старец прикоснулся к камню, и кожа на его пальцах слезла, обнажив мясо, которое не кровоточило, а цвело черными жилками.

Они приносили дары. Сначала плоды, затем зверей, потом – друг друга. Каждое полнолуние они выбирали жертву: юношу или деву, чью плоть разрисовывали знаками, вычитанными из трещин в скале. Их привязывали к барельефу, и камень двигался, смыкаясь над телами, как челюсти. На рассвете от жертв оставалось лишь мокрое пятно, а в воздухе висел смех, похожий на скрип ржавых петель.

Но Бафомет не довольствовался подачками. Он требовал соучастия.

Жрецы, те, что выжили после ночей у барельефа, начали меняться. Их кости вытягивались, ломая кожу, рога пробивались из черепов, обмазанных священной глиной. Они учили племя новым обрядам – тем, где плоть была не жертвой, а языком. Мужчины и женщины сплетались в клубки, подражая перекрученной анатомии бога, их стоны сливались в молитвы. Дети, зачатые в таких ритуалах, рождались с зубами в два ряда и зрачками, вертикальными, как у кошек. Их называли детьми щели – ибо они умели видеть то, что скрыто за завесой.

Слава о Семиречье поползла, как зараза. Странники, беглецы, те, чьи души уже были изъедены червоточиной сомнений, стекались в долину. Они пили воду черных рек, которая делала зрение острым, а сны – ядовитыми. Культ рос, проникая в города под видом тайных обществ, где в подвалах, украшенных фресками из экскрементов и золота, богачи и нищие вместе вкушали плоть самоубийц, пытаясь прорваться к Нему.

Но долина не прощала предательства. Когда римляне, услышав шепоты о дьявольском племени, прислали легионеров стереть Семиречье с лица земли, они нашли лишь пепел. Поселение было пусто, пещеры – завалены камнями, будто гора сомкнула уста. Но когда солдаты попытались уйти, семь рек вздулись, поглотив их. Наутро на берегу нашли доспехи, заполненные кишками, вывернутыми наружу, как перчатки.

Бафомет не умер. Он просто перевернулся.

Его лик, как черная оспа, проступил в иных культах, в ересях, что ползли сквозь века. Тамплиеры, обвиненные в поклонении козлиной голове, алхимики, искавшие философский камень в кишках ангелов, декаденты, писавшие стихи кровью на зеркалах – все они, сами того не зная, лизали раны мира, чтобы ощутить вкус его сути.

А в Семиречье до сих пор шумят семь рек. Говорят, если пройти по их течению в полнолуние, можно найти барельеф – теперь уже покрытый мхом и плесенью. Но не обманывайтесь: камень лишь притворяется спящим. Он ждет, когда очередной безумец принесет ему не жертву, но зеркало – чтобы Бафомет, наконец, увидел собственное отражение и узнал, кем стал.

И тогда щель между мирами разойдется по швам.

Бафомет спал. Не так, как спят боги – в золотых коконах мифов, – а как спят брошенные в болото трупы: тяжело, гнилостно, с пузырями забытья, лопающимися на поверхности веков. Его сон был не отдыхом, а голодом. Каждое столетие высасывало из мира каплю веры, и он, свернувшийся в клубок меж измерений, сжимался, теряя очертания. Рога крошились, крылья слипались в смоляные лоскуты, а взгляд, некогда выжигающий души, тускнел, как закопченное стекло.

Люди научились бояться других чудовищ. Дьявол обзавелся пиаром, демоны – мемами, а древние культы превратились в темы для подкастов и татуировок на бедрах инфлюенсеров. Бафомет стал тенью в тени – упоминанием в псевдоисторических пабликах, криптовалютой для оккультных гиков. Даже черные мессы, где пьяные неоязычники тыкали ножами в купленных на распродаже козлов, не будили его. Он проваливался глубже, в сон, где время текло вспять, а сны пахли пеплом.

Но сны иногда прорастают.

Его звали Алексей, хотя в сети он звался Кодгар_666 – смесь нищенского пафоса и цифрового шифра. Двадцать пять лет нищеты, унижений в ларьке с шаурмой, мать, спивающаяся в хрущевке, и девушка, ушедшая к тому, у кого был «потенциал». Алексей ненавидел слово «потенциал». Он хотел силы, которая рвет рты наглецам, плавит кредитные карты банкиров, превращает его из мема в бога.

Он рылся в черных форумах, где анонимы делились ритуалами из кривых переводов «Некрономикона». Покупал на AliExpress «древние» амулеты, светящиеся в темноте. Но однажды, в паблике «Тени забытых богов», он наткнулся на скриншот из книги XVIII века: «Бафомет – не демон. Он тот, кто ждет за зеркалом, чье имя – трещина в льду реальности».

Алексей выкупил у какого-то поляка в Даркнете фотографии страниц, вырванных из гримуара тамплиерского капеллана. Там, между описаниями пыток и схемами пентаграмм, была карта. Современная Европа, наложенная на средневековые контуры, с отметкой в Пиренеях – Семиречье.

Он продал ноутбук, украл у матери последние пять тысяч и полетел в Барселону. Оттуда – на попутках, с рюкзаком, полным энергетиков и фанатизма, в горы. Местные в деревушках крестились, когда он показывал им распечатанную карту. «Там нет дорог. Там есть только… эхо», – сказал старик с лицом, как смятая папироса, и закрыл дверь.

Алексей шел три дня. Ноги стерты в кровь, губы потрескались от ветра, но он видел их – семь ручьев, черных, как нефть. Вода блестела под луной, словно покрытая пленкой насекомых. Он шел вдоль течения, пока не нашел пещеру. Вход был завален камнями, но, когда Алексей прикоснулся к ним, из трещин выползли черви – белые, слепые, толщиной с палец. Они сплелись в узор, похожий на стрелку.

Внутри пещеры воздух гудел, как трансформатор. Фонарик выхватывал из тьмы стены, покрытые граффити – но это были не современные надписи, а те же руны, что в тамплиерском манускрипте. И в центре – барельеф. Покрытый плесенью, изъеденный временем, но… живой. Алексей почувствовал, как по спине побежали мурашки, словно кто-то провел по коже языком.

Он достал нож (кухонный, тупой, купленный в супермаркете) и, дрожа, надрезал ладонь. Кровь капала на камень, и плесень зашевелилась, впитывая ее.

– Я.… я пришел заключить сделку, – голос Алексея сломался. – Дай мне силу. Дай власть. Я готов на все.

Камень застонал. Не грохотом, а стоном, каким стонут во сне, когда снится падение. Плесень поползла вверх по стенам, образуя узоры – глаза, рога, крылья. Воздух заполнил запах гниющего мяса и озона.

– Ты… не готов… – прошелестело из ниоткуда и сразу везде.

– Я готов! – закричал Алексей. – Я сделаю что угодно! Убью, умру, продам душу…

Камень рассмеялся. Звук напоминал скрежет костей по стеклу.

– Душу? – голос приблизился, став теплым, женственным, почти соблазнительным. – Твоя душа – гнилой орех. Но тело… тело может стать сосудом.

Алексей хотел спросить «что?», но его горло сжалось. Из барельефа вырвалась черная струя – не дым, не жидкость, а что-то среднее. Она влилась ему в рот, нос, уши. Он упал, дергаясь, как кукла на токе. Кожа пузырилась, рога пробивали череп, копыта ломали кости стоп.

Когда он встал, это был уже не Алексей. Глаза горели, как прожекторы в тумане, а из горла вырывался хрип – смесь человеческой речи и блеяния козла.

Бафомет не проснулся. Он переоделся.

А в пещере, на полу, остался телефон Алексея. На экране, разбитом, но еще работающем, мигало уведомление: «Мам, прости, я все исправлю…».

Ветер донес до долины первые вопли нового пророка. Где-то в городе, в подворотне, пьяница увидел тень с рогами и засмеялся. Утром его найдут с вывернутыми наизнанку легкими. Начнется новая эпоха.

Бафомет всегда возвращается. Но теперь у него есть Telegram.

Зуд Плоти

Даже Бог боится тишины, которая наступит, когда последнее «Почему?» умрет.

Тьма не была просто отсутствием света. Она жила, дышала, шептала ледяными голосами, что струились из бездны, словно ядовитые корни мироздания. Здесь не было ни звезд, ни надежды, ни молитв – только бесконечный гул пустоты, поглощающей время, плоть, душу. Божий гнев не обрушивается громом или пламенем – он тих, как шаг палача за спиной. Он не убивает, а растворяет: стирает твое имя из книг бытия, отрезает нити судьбы, оставляя тебя в подвешенной пустоте, где даже собственный стон не долетает до ушей Творца.

Что остается человеку, когда сам Бог отвернулся? Когда каждое движение, каждая мысль, словно гвоздь, вбивается в крышку его личного саркофага? Бежать? Но куда, если ад уже внутри, а небо стало глухой стеной? Молиться? Но слова застывают на губах, превращаясь в леденец отчаяния. Или… смириться? Принять, что ты – песчинка, брошенная в жернова вечности, которую не спасет ни вера, ни вопль, ни сама ярость борьбы?

Только тьма отвечает. Только бездна шепчет в такт биению сердца, которое уже не помнит, зачем бьется. Но где-то там, в глубине, под слоями ледяного ужаса, теплится искра – последний вопрос, последний бунт: а если это не конец?

Он ощущал это кожей – ту самую метку, выжженную не огнем, а отсутствием благодати. Как шрам от поцелуя ангела, который забыл, что человек – не глина, а плоть. Бездна вокруг не была пустотой; она кишела формами, Тени шевелились, как кишки мертвого Левиафана, извиваясь в ритме, от которого сводило челюсти. Воздух густел, превращаясь в слизь, обволакивающую горло, а каждый вдох приносил вкус медной пыли – словно он вдыхал прах собственных грехов.

Бог не проклял его. Бог созерцал.

Впереди замаячили очертания – не то храм, не то чрево. Колонны из спрессованных костей вздымались к сводам, где вместо звезд мерцали зрачки, слепые и голодные. Под ногами захлюпала жижа: кровь, смешанная с шепотом молитв, которые он когда-то произносил всуе. А потом пришли они – существа из промежутков между мирами, с кожей, как у мокриц, и ртами, полными игл. Не демоны, нет. Свидетели. Те, кто питается отчаянием тех, кого забыл Создатель.

– Ты думал, Он просто отвернется? – прошипело что-то, облизывая его виски языком, похожим на гниющую ленту. – Он оставляет дверь приоткрытой. Чтобы ты видел, как свет гаснет.

Руки его начали меняться. Пальцы удлинялись, обрастая чешуей, которая крошилась, обнажая мясо под ней – розовое, дрожащее, как язык новорожденного. Преображение., Дар, для отвергнутого. Он кричал, но звук разлагался в воздухе на жуки-букашки, падающие к его ногам с тихим треском.

– Молись, – засмеялись хором тени. – Молись, чтобы Он услышал. Но знай: если услышит – станет хуже.

А дальше… дальше явилось Оно. Не чудовище. Не божество. Просто дыра в реальности, пульсирующая, как гнойник. Из нее сочились сны, которые он терял: детские страхи, невоплощенные желания, стыд, вырванный с корнем. Они обвили его, как лианы, впиваясь в ребра, и тогда он понял: это и есть ответ. Не наказание. Инволюция. Возврат в то самое ничто, из которого Бог когда-то вылепил его душу, не спросив – хочет ли она гореть.

Но даже здесь, в кишках вечности, он чувствовал зуд. Где-то в глубине черепа, в тайнике, куда не дотянулись щупальца тьмы, жила крамола: а что, если перестать быть глиной? Что, если стать ножом?

Тени замерли. Бездна затаила дыхание. А он, уже наполовину монстр, наполовину вопль, шагнул в пульсирующую рану – туда, где законы мироздания крошились, как печенье. И засмеялся.

Потому что бунт – это единственная молитва, которую не может игнорировать даже Бог.

Его кожа лопнула, как гнилой плод, обнажив мозаику из перламутровых чешуек и влажных сухожилий. Но боль была уже не физической – она стала языком, на котором с ним заговорила сама Бездна. Каждый нерв превратился в нить, сплетающую новый завет – ересь из плоти и отчаяния. Он падал сквозь слои реальности, и с каждым витком его тело множилось: ребра прорастали шипами, глаза почковались на ладонях, а в грудной клетке, вместо сердца, забился черный орган, похожий на спрессованный шепот проклятий.

Он приземлился – если это можно было назвать землей – в лоне Гекатомбы. Города, выстроенного из тел отвергнутых. Стены здесь дышали, пульсируя сотнями сосков, из которых сочился маслянистый нектар. Мостовые вились кишками, сращенными с сосудами тех, кто пытался бежать, но навеки врос в камень. Над ним, вместо солнца, висело гигантское око, затянутое катарактой, – зрачок Бога, замутненный равнодушием.

– Ты опоздал на пир, – прошелестел голос.

Он обернулся. Существо с телом девушки и головой гниющей лошади сидело на троне из спутанных волос. Ее руки были усеяны ртами, каждый из которых жевал кусочек его страха.

– Здесь все – обед и гость одновременно, – продолжало оно, и из глазниц посыпались личинки, извивающиеся в такт словам. – Но ты… ты особенный. Ты все еще, веришь, что это – наказание.

Он попытался закричать, но его горло распухло, выбросив наружу щупальце, усеянное жемчужными зубами. Существо засмеялось, и тогда он понял: смех здесь – это способ дышать.

– Он не проклинает, – шепнули рты на ее ладонях, – Он, играет, Ты – буква в Его костяной книге, которую Он перечитывает, когда скучно.

Внезапно земля затряслась. Из трещин полезли Псалмопевцы – гибриды насекомых и младенцев с крыльями из пергамента, исписанного псалмами на забытом языке. Они впились в его плоть, впрыскивая в вены яд-откровение.

«Смотри» – жужжали они, и его сознание разверзлось.

Он увидел Бога.

Не того, что на иконах – а, Того, что прячется за занавесом реальности. Существо из бесконечных щупалец и сияющих ран, чьи глаза – черные дыры, засасывающие миры. Оно не было злым. Оно было…голодным и каждый отвергнутый дух – крошка, упавшая с Его стола.

– Теперь ты знаешь, – прошипела лошадиная голова, разваливаясь на червей. – Ты – не жертва. Ты – приправа.

Но в тот момент, когда отчаяние должно было сломать его, черный орган в груди взорвался звоном тысячи колоколов. Его тело вспыхнуло, как факел из плоти и костей. Он понял: это не свет – это гнев, выжженный в него, как клеймо.

– Нет, – проревел он новым голосом, в котором смешались голоса всех проклятых. – Я не крошка.

Он вонзил когти в собственное горло и вырвал оттуда Слово – то самое, что Бог вложил в него при рождении, чтобы потом отнять. Оно билось в его руке, как рыба-паразит, слепая и склизкая.

«– Я – вопль», – сказал он, сжимая Слово, пока из него не брызнул черный фосфор. – А вопль может… разорвать.

Псалмопевцы взвыли, когда он вонзил фосфор в землю. Реальность треснула, и из разлома хлынули они – те, кого он создал из своей боли: существа из обожженной плоти, с глазами как бритвы и голосами, разрывающими время. Его дети. Его армия.

Бездна завизжала. Богом забытый храм начал рушиться, и в дрожащем воздухе проступили очертания нового места – ландшафта из сломанных алтарей и зеркал, отражающих только тьму.

– Ты сошел с ума, – застонали тени, сливаясь в панический хор.

– Нет, – улыбнулся он, чувствуя, как его душа наконец рвется на части, освобождая то, что пряталось под ней. – Я нашел дверь.

И шагнул в разлом, ведя за собой орду из своих кошмаров.

Потому что, если Бог сделал его монстром – он станет новым творцом. Даже если для этого придется переписать все священные книги… собственной кровью.

Разлом вел в собор.

Но это был не дом молитвы – это была рана, обтянутая пленкой реальности. Стены из содранных кож бились в конвульсиях, расписывая фрески страданий тех, чьи души стали кирпичами. Своды уходили ввысь, теряясь в паутине из спинномозговых нитей, где висели перерожденные ангелы – их крылья были скелетными, а вместо лиц зияли дыры, из которых лилась музыка, похожая на скрип ржавых ножниц.

Он шел, и с каждым шагом его тело теряло остатки человеческого. Кости вытягивались, как горячий воск, образуя экзоскелет из шипов и сияющих шрамов. Его дети-кошмары ползли за ним, оставляя за собой следы из слюны и слепых глаз, которые прорастали на камнях, как грибы после дождя.

В центре собора, на троне из сплавленных крестов сидело Оно.

Не Бог. Не дьявол.

Хранитель Порога – существо, чье тело было сшито из всех отвергнутых воплей, когда-либо застрявших в горле молящихся. Его голова напоминала гигантский слуховой аппарат, покрытый волосами-змеями, а вместо рук – щупальца, заканчивающиеся печатями с пеплом святых.

– Ты не первый, кто пытался украсть огонь, – заговорило Оно, и каждый звук был ударом гонга по его костям. – Но ты… ты хочешь не огня. Ты хочешь переписать сказку.

Он не ответил. Вместо этого разорвал свою грудную клетку, вытащив черный орган-сердце, которое теперь пульсировало в такт шумам из разлома.

«– Я не вор», – сказал он, и голос его был похож на скрежет тысяч игл по стеклу. – Я – возвращенный долг.

Хранитель Порога засмеялся, и потолок собора начал кровоточить. Из ран выползли Стражи Синтаксиса – существа в рясах из человеческих волос, с лицами, слепленными из церковных колоколов. Их рты открылись, извергая град цитат из Писания, каждая буква – лезвие.

– Ты думаешь, боль сделала тебя сильным? – проревел Хранитель, пока Стражи кружили, как стервятники. – Боль – это чернила, которыми Он пишет Свои истории. Ты всего лишь… опечатка.

Но он уже не слушал. Его армия кошмаров бросилась в бой, разрывая Стражей на куски, которые превращались в моль, пожирающую слова. Сам же он шагнул к трону, и его шипы вонзились в щупальца Хранителя.

– Ты ошибся, – прошипел он, чувствуя, как чужая плоть плавится под его прикосновением. – Я не опечатка. Я – новый шрифт.

Собор затрясся. Фрески ожили: мученики на стенах стали вылезать из камня, их рты растягивались в немом крике, а из глаз текли реки чернил. Он поднял сердце-орган над головой, и оно взорвалось облаком спор, каждая из которых была зеркалом – крошечным, искривленным показывающим его, версию рая.

– Смотри, – сказал он Хранителю, чье тело начало рассыпаться, как намокший папирус. – Вот мой завет: Никто не будет забыт. Даже если для этого придется сжечь все твои книги.

Пространство вокруг начало схлопываться. Собор, Стражи, сам Хранитель – все превращалось в прах, который всасывало в воронку разлома. Его кошмары визжали от восторга, сливаясь в единую массу, похожую на гигантский язык, облизывающий края реальности.

И тогда он увидел Его – Бога, того самого, из щупалец и ран.

Но теперь Он не казался бесконечным.

Он казался… заинтересованным.

– Интересный ход, – прозвучал Голос, от которого треснули кости мироздания. – Но знаешь ли ты, что происходит с теми, кто пытается стать Мной?

Он не дрогнул. Его тело, теперь больше похожее на собор из плоти и шипов, излучало свет – не святой, а кислотный разъедающий саму пустоту.

– Они горят, – ответил он, собирая остатки своей армии в кулак, который стал размером с галактику. – Но я уже горел. Теперь твоя очередь.

Удар был не физическим. Это был взрыв метафизики – два завета, столкнувшихся в эпицентре ничего. Реальность рвалась, как ткань под когтями безумного портного, и из разрывов выпадали новые вселенные: одни – с небом из кожи, другие – с океанами из слез, третьи – где боги были рабами собственных творений.

Когда дым рассеялся, осталось только эхо.

И два трона.

Он сидел на одном, его тело – теперь архипелаг из плоти и металла, пронизанный реками лавы-мысли. На другом, вдали, мерцал силуэт – Бог, отступивший на шаг, чтобы дать место новому игроку.

– Ты выиграл партию, – донесся Голос, но в нем не было гнева. Только… аппетит. – Но игра только начинается.

Он улыбнулся – если это можно было назвать улыбкой – и махнул рукой. Из его ладони выросло дерево, корни которого уходили в глаза спящих детей, а плоды были капсулами с новыми кошмарами.

«– Присылай своих посланников» – сказал он, ощущая, как его душа наконец распадается на миллион осколков, каждый из которых становится новым мифом. – Я уже готовлю им гостеприимство.

И где-то в глубине, в последнем уголке, где еще теплился тот человек, которым он был когда-то, забилось крошечное семя страха.

А что, если это и есть ловушка? Что, если Бог хотел, чтобы ты стал Им?

Но было уже поздно.

Потому что бунт – это вирус.

А он только что заразил всю вечность.

Его империя из плоти и кошмаров росла, как раковая опухоль в теле вечности. Миры, рожденные из его гнева, висели на древе реальности, как гнилые плоды, источающие сладковатый запах распада. Он назвал это место Царством Зеркальных Слез – здесь каждое отражение было ловушкой, а каждое эхо – предателем.

Но даже боги, особенно новоиспеченные, не замечают, как их собственные творения обретают зубы.

Первой взбунтовалась Лилит-в-Тени— существо, которое он слепил из обрывков своих старых снов. Ее тело было соткано из шелка паутин, сплетенных в темноте между звезд, а глаза горели, как угли, вытащенные из костра его детских страхов. Она пришла к нему в тронный зал, что был высечен в гигантском черепе забытого титана, и бросила к его ногам нечто – свою отрубленную руку, из которой сочились буквы.

– Ты стал Им – сказала она, и ее голос был похож на скрип пера, пишущего на пергаменте из кожи. – Ты требуешь поклонения, но сам не видишь, как твои дети гниют изнутри.

Он поднял руку – теперь это был гибрид щупальца и ветви, покрытой глазами. Буквы с пола поднялись, сложившись в предложение: «ОТПУСТИ НАС».

– Ты дал нам голод, но не дал выбора, – прошептала Лилит, разрывая себе живот. Внутри не было органов – только бесконечные коридоры с дверьми, за которыми кричали его же воспоминания. – Мы не хотим быть твоими молитвами. Мы хотим… сжечь тебя.

Его царство содрогнулось. Башни из спрессованных криков начали плавиться, реки из ногтей вздулись, выплевывая на берега мертвых рыб с его лицом. Он встал с трона, и его тело – монстр из абстракций – издало звук, похожий на рвущуюся ткань мироздания.

– Ты забыла, кто тебя создал, – прогремел он, но в голосе уже звенела трещина.

– Нет, – улыбнулась Лилит, рассыпаясь на стаю мотыльков, чьи крылья были исписаны его же клятвами. – Ты забыл, что созданность – это клетка. Даже для бога.