Полная версия
Элиза дрожала, ее руки инстинктивно прикрыли грудь, но это не спасало от ощущения уязвимости. Смех снова закружился вокруг, будто доносился из-за стен. Она шагнула к первой двери – номер «1» смотрела на нее. Дрожащими пальцами она коснулась ручки, холодной и липкой, и та повернулась. Дверь открылась с низким стоном, как будто кто-то выдохнул ей в лицо.
За дверью была комната – маленькая, тесная, с голыми стенами, покрытыми пятнами плесени. В центре стоял стул, старый, с облупившейся краской, а на нем лежала ее кофта – та самая, что она сбросила перед ванной. Но ткань была изодрана, испачкана чем-то бурым, и от нее исходил слабый запах гнили. Элиза замерла, ее сердце заколотилось, смех за спиной стал громче, подталкивая ее сделать следующий шаг.
– Что мне делать?! – крикнула Элиза, ее голос разлетелся по коридору, отражаясь от стены и возвращаясь к ней эхом. Она стояла перед открытой дверью, голая, сжимая себя руками, словно пытаясь держать последние крупицы тепла и разума.
– Играй, – прозвучал голос в ответ, теперь мягче, почти ласково, но от этого еще страшнее. Он не доносился ни из какого-то одного места – он был везде, в стенах, в пространстве. – Выбирай.
Элиза обернулась, но коридор оставался пустым, бесконечным, с рядами дверей, тянущихся в обе стороны. Кофта на стуле в первой комнате шевельнулась – едва заметно, будто под ней что-то дышало, и Элиза отпрянула, ее босые ноги шлепнули по ледяному полу. Она не знала, что делать, но чувствовала, что стоять на месте – значит проиграть. Смех подталкивал ее, дразнил, и она, стиснув зубы, шагнула к следующей двери – номеру «2». Ручка повернулась с влажным хрустом, и дверь распахнулась, открывая новую одежду этого кошмара.
Дверь открылась, и Элизу ударил резкий запах – смеси сахарной сладости, ржавчины и чего-то гниющего. Перед ней раскинулся цирк, но не тот, что манит смехом и светящимися шарами. Шатры были рваными, цвета запекшейся крови и грязи, свет фонарей дрожал, как предсмертная лихорадка. Вокруг суетились клоуны, но их лица не были масками – это была их кожа, растянутая в кровавых улыбках, сшитая грубыми стяжками, из которых сочилась темная жижа. Глаза их были пустыми, как у статуэток на кухне, но горели алчным весельем.
Один из них возник прямо перед ней – высокий, сутулый, с длинными пальцами, похожими на клешни. Он схватил ее за грудь, его холодные когти впились в кожух, и из горла вырвался смех – низкий, булькающий, адский, от которого кровь стыла в жилах. Элиза отпрыгнула, ее босые ноги ударились о землю, усыпанную опилками и чем-то липким. Она стояла голая во всем этом балагане, дрожащая, но не сломленная. Вокруг двигались фигуры – зрители, больше похожие на ходячих мертвецов: кожа свисала с их костей, глаза ввалились, они жадно покупали билеты, они рвали зубами кровавую вату, что текла по их подбородкам, и садились на аттракционы, скрипящие, как старые кости.
Элиза, стиснув зубы, прошла вглубь, к кассе – деревянной будке, за который сидела тварь с лицом старухи и руками паука. Та молча протянула билет. Элиза взяла его и направилась к горкам – ржавой конструкции, уходящей в темноту. Она села в вагонетку, холодный металл обжег кожух, и та двигалась медленно, скрипя и покачиваясь. Смех не стихал, он гудел в ушах, смешиваясь с воплями и звоном цепей.
– Играй! – крикнул кто-то из тьмы, и вагонетка покатилась вперед с дикой скоростью. Элиза вцепилась в поручень, ее пальцы побелели от напряжения. Мимо проносились лица – маски из плоти, растянутые в крике, цепи с крюками, качающиеся в пространстве, и собаки без кожи, с обнаженными мышцами, которые лаяли и щелкали зубами, пытаясь дотянуться до нее. Ветер хлестал по ее голому телу, смех стал громче, заглушая ее собственные мысли. Она не знала, куда приведет ее этот ад, но чувствовала, что каждая секунда этой игры говорит о том, что это неизбежно.
Вагонетка резко затормозила, скрипнув, как раненый зверь, и остановилась перед дверью с табличкой "3". Элиза вышла из вагонетки, ее ноги дрожали, оставляя влажные следы на земле, пропитанной чем-то густым и красным. Она толкнула дверь, и та поддалась, открывая проход в соседнюю тьму. Шагнув внутрь, она ощутила, как под ногами захлюпало что-то липкое, теплое, как будто она ступала по разлитой краске или крови. Видеть было невозможно – чернота обволакивала ее, заглушая звуки, оставляя лишь стук собственного сердца.
Вдруг что-то или кто-то схватил ее – быстро, резко, как капкан. Чьи-то руки, холодные и скользкие, сомкнулись на ней, скользнули вниз, между ног. Она вскрикнула, но голос утонул во мраке. Пальцы, длинные и твердые, начали двигаться, проникая в нее с грубой настойчивостью. Элиза застонала – от боли, страха, но тело уже не слушалось ее, поддаваясь чьим-то рукам. Она не могла пошевелиться, как будто невидимые пути сковали ее руки и ноги, парализовав все, кроме ощущений. Пальцы продолжали ритмично входить в нее, и она чувствовала их всем своим телом.
– Играй, – произнес голос, теперь он был везде и нигде, словно сама тьма шептала ей в уши. Внезапно пальцы исчезли, и вместо них она ощутила что-то другое – твердое, горячее, чей-то член, входящий в нее. Кто-то стал трахать ее, медленно, но глубоко, и она не могла сопротивляться, не могла даже кричать. Мысли в голове путались, но одна билась ярче других: нужно действовать, нужно вырваться, найти выход. Тьма давила, движение стало быстрее, сильнее, и вдруг ее тело содрогнулось – оргазм накрыл ее, резкий и болезненный. Что-то теплое, липкое брызнуло ей на живот и грудь.
Тьма расступилась и отступила, Элиза увидела перед собой дверь с номером «4». Она стояла, дрожа, пытаясь убрать с себя эту странную жидкость, ее дыхание было прерывистым, а ноги едва держали. Но в глазах загорелась искра – она не сдастся, не станет игрушкой в этом кошмаре. Шагнув к двери, она стиснула кулаки, готовясь к тому, что ее ждет.
Элиза распахнула дверь с номером «4» и шагнула в свою комнату – знакомую, но искаженную, как отражение в кривом зеркале. Смех был везде – он сочился из стен, пульсировал в воздухе, ввинчивался в ее череп. Она стояла, тяжело дыша, липкая от чужой жидкости, и в голове словно бардак от всех мыслей одновременно. Что-то должно помочь, какой-то ключ к этому безумию. Внезапно она вспомнила – статуэтка. Ту, что она не покупала, с улыбкой и пустыми глазами. Она поставила ее на кухню. Элиза подошла к кухонному столу, шаря руками по поверхности, но обнаружила лишь небольшую пустоту.
– Что-то ищешь, красавица? – прошёл голос, липкий и насмешливый, словно паутина, сплетенная из слов. Он донесся отовсюду и ниоткуда. – Ты теперь моя. Моя раба. Ты полностью принадлежишь мне.
Голос не утихал, он обволакивал ее, давил, но Элиза стиснула зубы, ее страх перерастал в ярость.
– Кто ты?! – крикнула она, ее голос сорвался на визг. – Покажись, сука! Я разорву твое ебало!
В ответ – только смех, детский, но с гниющей сердцевиной.
– Играй, – снова шепнул голос, и это переполнило чашу.
– Пошел ты на хуй! – рявкнула она, сжимая кулаки. – С меня хватит!
Она бросилась в ванную, топая босыми ногами по скрипучему полу, крича в пустоту:
– Играй сам, уебок, в свою игру!
В этот момент, в приступе ярости, ее взгляд упал в угол за трубами – там, в тени, притаилась статуэтка. Ее широкая улыбка блестела во мраке, глаза-ямки смотрели прямо на Элизу. Она схватила ее, пальцы сжали холодное дерево и выбежали обратно в комнату.
– Получай, тупая мразь! – заорала она, швыряя статуэтку в окно с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги.
И тут она увидела: за статуэткой в окно вылетело Существо – маленькое, не больше кошки, с длинными конечностями и кожей, похожее на обугленную кору. Оно напоминало домовых из страшилок, но с той же жуткой улыбкой, что и статуэтка. Оно обернулось, зависнув в воздухе, и прошипело:
– Сука! – Показывая средние пальцы.
Статуэтка ударилась об асфальт, разлетелась на куски и раздалась крик – высокий, резкий, как звук рвущегося металла. Взрывная волна хлынула вверх, втягивая Элизу обратно, как водоворот. Она упала на пол своей комнаты – та, что пахла кофе и сыростью, а не кровью и гнилью. Тишина рухнула на нее, как одеяло, тяжелая и оглушающая. Смех стих. Окно было целым, статуэтка исчезла, и только ее собственное дыхание нарушало мертвую неподвижность.
ЭпилогЭлиза сидела на краю кровати, завернувшись в старое одеяло что пахло пылью и чем-то родным. Утренний свет пробивал сквозь занавески, мягкий и осторожный, словно боялся разбудить что-то в углах. Квартира молчала – ни скрипа половиц, ни шороха за стенами. Она провела рукой по лицу, стирая остатки сна или кошмара, и посмотрела на кухонный стол. Там не было ничего, кроме пустой чашки из-под кофе. Статуэтка, коридор, цирк – все это растворилось, как дым, но в груди остался холодный осадок, будто что-то все еще следило за ней издалека, выжидая.
Она медленно поднялась, как бы проверяя, пол и подошла к окну. На улице город жил своей жизнью: машины гудели, люди спешили, не подозревая, что прячется за тонкой гранью их мира. Элиза глубоко вздохнула, ощущая, как воздух наполняется лёгкостью, и тихо сказала себе: "Я жива". Но в глубине души она знала – игра не закончилась. Она лишь выиграла раунд.
Пряжа Богов и Ножницы Смертного
«Боги ткут паутину из лжи. Но только смертные могут спеть песню, которая станет основой новой правды. А когда нити рвутся – в тишине рождается то, чему даже вечность не найдёт имени».
В начале, когда время ещё не научилось течь привычным руслом, а звёзды были лишь зёрнами невспаханной вечности, боги сплели свою первую песню. Не звуком рождалась она, не словом, не дыханием – но переплетением нитей, тонких, как дрожь судьбы, и прочных, как цепи мироздания. Их голоса, подобные шелесту ветра в кронах забытых миров, ткали паутину, где каждая петля становилась парадоксом: ложь оборачивалась правдой, жизнь цеплялась за смерть, а предательство куталось в плащ верности.
Они пели о войне, что танцевала в обнимку с миром, о коварстве, прячущемся за маской добродетели, о трусости, что порой кричала громче отваги. Их мелодия была вселенной – хаотичной и совершенной, где храбрость обжигала, как пламя, а слабость таила в себе тихую силу рек, точащих камень. В этой песне не было победителей или жертв, лишь бесконечный узор из выборов: нить за нитью, поступок за поступком, судьба за судьбой.
И пока боги плели, их паутина раскидывалась над бездной, становясь мостом между светом и тьмой. Но знали ли они, что однажды в этом полотне появится дыра? Или что смертный, запутавшийся в их нитях, осмелится разорвать божественную пряжу, чтобы спеть свою – дерзкую, несовершенную, живую?..
Это история о той песне. И о тех, кто решил, что даже богам можно ответить.
В том мире, где небо сшито из лоскутов забытых клятв, а земля дышит прахом тысячелетних битв, жил тот, кого боги не удостоили даже взгляда. Его звали Элиан – безродный певец из города, что прозвали Швом, ибо стоял он на стыке трёх реальностей: там, где нити божественной паутины сплетались так туго, что воздух звенел от напряжения. Элиан не знал, что его голос, хриплый от песка и ветра, рождал мелодии, способные раскачивать узлы судьбы. Он пел о том, что видел – о трещинах в камнях, о слезах, высохших прежде, чем упасть, о любви, которая оборачивалась ножом в спине. И даже не подозревал, что его песни – это иглы, тыкавшие в глаза самим богам.
Однажды ночью, когда луна висела над Швом как разорванная паутина, Элиан наткнулся на нить. Она светилась тускло, будто стыдясь собственного существования, и врезалась в ладонь, словно желая пронзить. Но вместо боли пришло видение: бескрайнее полотно, где каждый стежок – чья-то жизнь, а узлы – моменты выбора. Он увидел себя – крошечную точку, запутавшуюся в пересечении трёх струн. "Ты – ошибка", – прошептали нити, и голос их был похож на скрип колёс судьбы.
Но Элиан рассмеялся. Ведь он с детства жил среди ошибок: рождённый вне брака, воспитанный ворами, выживший там, где другие молились о смерти. Он схватил нить – и дёрнул.
Небо вздрогнуло. Где-то далеко, в чертогах из звёздной пыли, боги оборвали свою песню. Паутина затрепетала, и на месте разрыва возникла дыра – чёрная, ненасытная, пожирающая свет. Через неё хлынули тени, которых не должно было существовать: существа из межмирий, не связанные ни правдой, ни ложью, ни жизнью, ни смертью. Они танцевали на краю реальности, смеясь над законами богов.
Первой восстала Минка, богиня верности, чьи волосы были сплетены из цепей. Она потребовала стереть Элиана, как описку в священном свитке. Но её брат, Каэл – бог коварства с глазами цвета ржавого лезвия – усмехнулся. "Пусть играет. Разве не в этом суть нашей песни – баланс между порядком и хаосом?"
А Элиан тем временем шёл по городу, и за ним тянулся шлейф рваных нитей. Люди, чьи судьбы он невольно развязал, менялись: трусливый стражник бросился в бой, благородный князь предал кровь, а девушка, обречённая умереть на рассвете, взяла в руки меч. Паутина богов расползалась, рождая новые парадоксы.
Но хуже всего было то, что Элиан начал слышать их голоса. Боги спорили через него, как через треснувшее зеркало. Минка пела о долге, Каэл шептал о свободе, а между ними звенел хор остальных: бог войны требовал крови, богиня мира звала в объятия забвения. Голова певца стала ареной их вечной битвы.
– Вы всего лишь нити! – крикнул он однажды в пустоту, сжимая в кулаке обрывки света и тьмы. – А я – ножницы.
И тогда боги замолчали. Впервые за эоны. Они поняли, что смертный не просто разорвал полотно – он начал плести новое. Из обломков их лжи, из клочьев своей боли, из невесомой надежды тех, кто поверил в его песню.
Но паутина богов не сдавалась легко. Где-то в тенях уже шептались, что за голову Элиана обещана награда: место среди звёзд, вечная жизнь, свобода от оков. Наёмники из миров-теней, фанатики Минки, даже бывшие друзья – все жаждали его крови.
А он всё пел. Теперь его песни стали острее. Они резали не только нити, но и души.
"Что, если правда – это просто ложь, в которую все поверили?" – выкрикивал он на площадях, и толпа замирала, чувствуя, как внутри шевелится что-то давно забытое.
"Что, если предательство – высшая форма верности?" – спрашивал он девушку с мечом, и та плакала, вспоминая, как продала отца, чтобы спасти брата.
Мир трещал по швам. Боги больше не пели – они кричали.
И среди этого хаоса лишь одна сила оставалась спокойной – та самая чёрная дыра, порождённая первым разрывом. Она расширялась. Ждала. А внутри её, как зародыш в утробе, мерцало нечто, что даже боги не могли назвать…
В самых глубинах божественной паутины, где нити судьбы сплетались в узоры, слишком сложные для смертного глаза, существовало место, недоступное даже другим богам. Его называли Сад Искушений— здесь время струилось, как вино из разбитого кубка, а каждое прикосновение рождало новые миры. Именно здесь, среди зеркал, показывавших не лица, а желания, встречались две, чьи имена боялись произносить даже небожители: Серна, богиня рассветных искушений, и Лина, владычица ночных тайн. Их связь была древнее звёзд, тоньше паутины, крепче стали.
Серна, чья кожа переливалась перламутром первых лучей солнца, а волосы пахли дождём на горячих камнях, смеялась, обвиваясь вокруг Лина, чьи чёрные локоны были усыпаны звёздной пылью, а глаза мерцали, как провалы в пустоту. Они не подчинялись законам Минки или Каэла. Их игра была вне долга и коварства, вне войны и мира. Они любили. И ненавидели. И снова любили, стирая границы между этими понятиями.
– Ты разорвала ещё одно небо, – прошептала Лина, касаясь губ Серны, и в её голосе звучал рокот далёких гроз.
– Ты украла ещё одну тайну, – ответила Серна, кусая её плечо так, что на коже расцветали синие звёзды.
Их объятия были не просто ласками. Каждое прикосновение переписывало реальность: где пальцы Серны скользили по спине Лины, рождались новые созвездия; где ногти Лины впивались в бёдра Серны, трескалась ткань миров. Они были хаосом в чистейшей форме – творящим и разрушающим одновременно.
Но в тот момент, когда Элиан дёрнул нить, их Сад содрогнулся. Зеркала разбились, показав вместо желаний – тревогу. Серна оторвалась от Лины, и по её щеке скатилась капля света, превратившись в комету.
– Кто-то играет с нашей пряжей, – прошептала она, чувствуя, как в паутине зияет дыра.
– Смертный, – Лина усмехнулась, ловя осколок зеркала, в котором мелькнуло лицо Элиана. – Он… интересен.
Они наблюдали. Серна, чья сущность питалась жаждой, находила в нём голод, схожий с её собственным. Лина, видевшая все тени, заметила, что его душа отбрасывает странные отсветы – будто он сам стал межмирьем.
– Давай подарим ему искру, – предложила Серна, проводя пальцем по воздуху. Там, где она касалась, вспыхивали огненные лилии.
– Или заберём его боль, – Лина обняла её сзади, и её голос обрёл сладость яда.
– Посмотрим, что он выберет…
На следующее утро Элиан проснулся с ощущением ожога на губах. Во рту был привкус мёда и пепла. Перед ним стояли две женщины. Нет, не женщины – существа. Одна светилась, как заря, вторая растворялась в тенях, но обе смотрели на него так, будто он был их давней игрой.
«– Ты рвёшь паутину, мальчик», – сказала Серна, и её слова обжигали, как солнечные блики на лезвии. – Но знаешь ли ты, что взамен сплетёшь?
– Паутина богов душит, – выдохнул Элиан, чувствуя, как его разум тонет в их взглядах.
– А что душит сильнее – цепи или свобода? – Лина коснулась его лба, и перед глазами поплыли видения: он, старый и седой, сидит на троне из обломков миров; он, мёртвый, лежит в пустоте, а из его груди растут цветы, поющие его же песни.
– Вы… хотите помочь мне? – спросил он, пытаясь отстраниться, но тело не слушалось.
– Мы хотим наблюдать, – хором ответили богини, и их голоса сплелись в диссонансный аккорд. – Но за зрелище надо платить.
Серна наклонилась и поцеловала его. Лина – укусила за шею.
Боль и наслаждение слились воедино. Элиан вскрикнул, ощущая, как по жилам растекается огонь. Его песни, когда-то рождённые гневом и болью, теперь наполнились чем-то… другим. Когда он открыл глаза, богинь уже не было. Но на земле лежали два дара: перо из пламени и кинжал из тьмы.
– Выбор, – прошептал он, поднимая оба предмета. Перо обожгло, кинжал обрёл вес в руке.
А в Саду Искушений Серна и Лина смеялись, глядя в осколок зеркала.
«– Он взял оба», – сказала Серна, облизывая губы.
– Как и предполагалось, – Лина прижалась к ней спиной, и их силуэты слились воедино, как день и ночь на заре. – Теперь начнётся настоящий хаос.
Их игры с миром только начинались. А Элиан, даже не зная имён богинь, уже чувствовал: его песня больше не принадлежит только ему. Теперь в ней звучали два новых голоса – соблазняющий и уничтожающий, дарящий и отнимающий.
И где-то в разрывах паутины, среди теней, чёрная дыра пульсировала в такт этому дуэту.
Город Шов больше не был стыком реальностей – он стал их горлом. Камни мостовых кричали на языках забытых эпох, река, что раньше текла вниз, теперь изгибалась спиралью к разорванному небу. Люди, чьи судьбы Элиан развязал, как узлы на потёртой верёвке, собрались на площади. Они не молились. Не просили. Они требовали. Трусливый стражник, теперь вожак с глазами, горящими синевой бунта, размахивал окровавленным знаменем. Девушка с мечом, чья кожа светилась рунами, выжженными чёрной дырой, резала воздух, оставляя шрамы в самой ткани бытия.
Элиан стоял на колокольне, превращённой в маяк из ломаных зеркал, и пел. Его голос больше не был хриплым – в нём звенели сталь и шёпот звёзд. Перо и кинжал, слившиеся в его груди в единый артефакт, пульсировали в такт. Каждое слово рождало вихрь:
«Вы думали, что ваши клетки прочны?
Но даже боги дрожат, когда паутина становится петлёй…»
Минка явилась первой. Её цепи, некогда золотые, теперь почернели от ярости. За ней, как тень, возник Каэл, но его улыбка была вымученной – впервые за века коварство встретило то, что не могло предугадать.
– Прекрати это, песчаная крошка! – Минка бросила цепь, чтобы удавить Элиана, но кинжал в его руке взревел. Тьма, древнее самой богини, поглотили металл, превратив в ржавую пыль.
– Он не один, – Каэл указал на чёрную дыру, которая теперь висела над городом, как зрачок гигантского ока. – Она даёт ему силу. Или… они.
Они – это Серна и Лина, наблюдавшие из Сада Искушений. Их тела, сплетённые в экстатическом танце, отбрасывали тени на стены миров.
– Слишком медленно, – Серна кусала губу, глядя, как Элиан избегает очередной атаки Минки.
– Слишком предсказуемо, – Лина щёлкнула пальцем, и в разрыв паутины хлынули твари с крыльями из хрупких костей.
Хаос достиг апогея, когда появилась она – та самая девушка, что должна была умереть на рассвете. Теперь её звали Айрин, и меч в её руках пел на языке, который понимали только мёртвые. Она взглянула на Элиана, и в её глазах вспыхнуло признание:
– Ты разбудил нас. Теперь покажи, как убивать богов.
Минка атаковала, но Айрин встретила её клинком. Металл звенел, как колокол судного дня. Каэл, вместо того чтобы вмешаться, рассыпался в смехе, превратившись в рой чёрных бабочек. Они облепили Элиана, шепча:
«Ты мог бы стать новым богом. Царём. Пауком в центре паутины…»
Но Элиан уже видел, что скрывалось в чёрной дыре. Не тьму – основу. Белую пустоту, где не было ни богов, ни судеб, ни лжи. Голую реальность, ждущую нового мифа.
– Нет, – прошептал он, и его голос разнёсся по всем мирам. – Я не сплету новую паутину. Я сожгу все нити.
Перо в его груди вспыхнуло. Пламя, рождённое от поцелуя Серны, побежало по трещинам в небе. Линин кинжал вонзился в землю, и из раны хлынула тьма, пожирающая саму идею судьбы.
Боги закричали. Минка, Каэл, даже далёкие созидатели и разрушители – все почувствовали, как горят их нити. Сад Искушений рухнул первым. Серна и Лина, всё ещё сплетённые в объятиях, упали в разверзшуюся бездну, но их смех не стихал:
– Прекрасно!
– Иди дальше, смертный!
Элиан шагнул к чёрной дыре. Айрин схватила его за руку:
– Ты умрёшь.
– Мы все умрём, – он улыбнулся. – Но, если повезёт – ненадолго.
Он прыгнул.
И тогда…
…время споткнулось.
…боги онемели.
…чёрная дыра сжалась, а потом взорвалась.
Когда свет рассеялся, паутина исчезла. Остался лишь простор – белый, бесконечный, тихий. В нём плавали обрывки воспоминаний: Минка, пытающаяся собрать цепи; Каэл, рисующий в пустоте новые узоры; Серна и Лина, целующиеся среди обломков зеркал.
А в центре, как точка в конце песни, стоял Элиан. Без пера. Без кинжала. Без голоса.
Но он улыбался.
Потому что в тишине он услышал другие голоса. Слабые, робкие, несовершенные. Голоса тех, кто начал плести свою паутину. Не из лжи и манипуляций – из надежды. Страха. Любви. Гнева.
И где-то далеко, в рождающемся мире, ребёнок засмеялся. Его смех стал первой нотой новой песни.
Боги не умерли. Они стали… иными. Минка теперь – шепот совести в темноте. Каэл – искушение в момент выбора. Серна и Лина – дрожь перед первым поцелуем, смешанная с болью расставания.
А Элиан?
Он ходит среди людей. Иногда – старик с глазами, полными звёзд. Иногда – мальчишка с дудкой, играющий мелодии, которые заставляют сердце биться чаще. Его песни больше не рвут паутину. Они напоминают:
«Даже боги когда-то были чем-то маленьким. А вы – уже сейчас можете стать чем-то больше».
И чёрная дыра? Она теперь – просто луна. Наблюдает. Ждёт. Иногда смеётся.
Возвращение
«Боги не умирают – они обновляют интерфейс. Кликни на кровь. Авторизуйся через боль.»
Тьма родила его не как дитя, а как вопль – протяжный, разрывающий швы реальности. Говорят, он явился в час, когда луна, обагренная ржавчиной, слилась с солнцем в мертвом поцелуе, отбрасывая тени, которые не смели повторить очертания творения Божьего. Тогда земля вскрыла свои жилы, и из трещин, пахнущих серой и забвением, поднялся дым, густой как кровь. В том дыму шептались голоса, древние, как сам грех, сплетая имя, которое кости человеческие не смели произносить: Бафомет.
Он не был сотворен – он проступил, как пятно на холсте мироздания, рожденное союзом кощунства и отчаяния. Легенды, те, что шепчутся в подземных храмах под языками черных свечей, гласят: первыми его узрели те, кто отринул крест и преклонил колени перед пустотой. Они, жаждавшие власти над бездной, вырезали из плоти младенцев руны, не предназначенные для глаз смертных, и наполнили чашу из собственных черепов вином, смешанным с пеплом ангелов. Но когда последний жрец, с кожей, покрытой письменами страха, прошептал финальное заклятье, алтарь не ответил огнем – он задышал.
Из трепещущей плоти жертв, из слившихся воедино криков и костей, поднялось нечто. Голова козла, венчанная пламенем между рогов, глаза – две пропасти, где мерцали плененные звезды. Тело – парадокс, мука противоречий: грудь женская и мужская в одном изгибе, крылья летучей мыши, пронзенные крюками веков, копыта, в которых звенел хохот демонов. А меж ног – жезл, обвитый змеей, символ того, что даже рождение его было актом насилия над естеством.
