Пуля Тамизье

Павел Девяшин

Пуля Тамизье

Глава первая. Калека и бретёр

Калека и бретёр

Январь 1867 года. Окраина Петербурга.

Скоро прольется кровь. Грех омрачать красоту январского утра смертоубийством, но… До начала дуэли хорошо если минута.

В эту минуту Некрасову и пришла в голову занятная мысль. Биографии большинства людей лишь к концу пути обрастают заслугами. Событиями разного масштаба и толка. С ним же случилось в точности наоборот. Пройдя на заре юности через шторма и бури, измучив судьбу, словно сказочную золотую рыбку, Виталий Сергеевич остался у разбитого корыта. Вся его нынешняя земная юдоль (видит Бог, недостойная столь громкого слова) укладывается в три коротких фразы: вышел в отставку, пристрастился к водке, потерял здоровье.

А скоро лишится и самой жизни.

Как сказывал грубоязыкий Митрофаныч тогда в Севастополе, солдат явился на свет из дырки, через дырку – дуло ружья или пушки – и уйдет. Клинком его, стало быть, заделали, клинком и разделают.

Вспомнив до крайности похабный, но, в сущности, верный каламбур, Некрасов дернул уголком рта: давно отвык улыбаться. Его взгляд устремился на берег Невы, на ледяные торосы и дальше, на секундантов. Вон они. Возятся с револьверами, отмеряют шаги. Черные пальто на белом снегу, будто грачи на куполах в святое рождественское утро. Пускай себе возятся. Есть время выкурить трубку.

Поживем покуда. Подождем.

Чего-чего, а ждать Виталий умел. Ожидание было для него сродни бутылке казенной: горькое, но привычное занятие.

Он выпрямил деревянную ногу, чтобы сунуть ладонь в карман брюк, и протез прочертил в снегу ровную линию… След тут же замела позёмка.

Ветер гнул прибрежные деревья и кусты, хлестал по ушам высоким контральто. Протяжно, замогильно. Некрасов поморщился. Вряд ли подобная опера имела бы успех публики. Декорация настолько уныла, что разглядывать её в театральный бинокль – пустая трата времени. Не говоря уже о том, чтобы наряжаться во фрак. Нет. Шуба и валенки. На льду, да еще в низине, только так!

Вообще-то выходить на реку, тем более замерзшую, он не желал. Сызмальства боялся водоемов. А всего более прорубей. С тех пор как в декабре 1825-го потоп старший брат – поручик лейб-гренадерского полка, – Некрасов держался ото льда подальше. Не приближался к нему и на пушечный выстрел.

Глупый, но тщательно скрываемый детский страх.

Однако ныне особенный день. Может статься, что последний.

Наконец он выудил из кармана перочинный нож, глиняную трубку и кисет. К небу потянулись кольца табачного дыма. Старый добрый самосад! Виталий задумчиво курил, нож серебристой рыбкой порхал меж пальцев. Сколько пробок вынуто сим лезвием? Сколько свистулек выстругано для беспризорников? Кстати, за пазухой еще одна, почти готовая. Надо бы довести её до ума, чего зря сидеть?

Некрасов принялся строгать игрушку.

Если доведется вновь ночевать на Лиговской, отдаст Шурке – сынку поварихи. Рыжий постреленок небось сгорает от нетерпения. У всех есть, а ему добрый дядя Виталий еще не сделал. Нельзя обделять мальца.

Шух, шух. Пальцы дрожали на ветру. Эх, сейчас бы рукавицы, но они давно пропиты. Шух, шух. В сугроб летели неровные, кривые стружки.

Чертов мороз! Некрасов поднял воротник, щеки пылали от холода. Деревяшка, что заменяла ногу, покрылась инеем. Он отлично помнил, какая жара стояла в тот день, когда ампутационная пила коснулась его плоти. Плоти, раздробленной турецким ядром.

Доктор Шмидт берёг опиумную настойку для тяжелых случаев или высших чинов. Пришлось терпеть. Боже! Какая боль… Но физические страдания не сравнятся с душевными. Виталий Сергеевич кричал во весь голос от осознания: не бежать ему по цветущему лугу, не кружить даму в вальсе. Сердце разрывалось от натуги.

А ныне… Дуэль! Казалось, кровь должна бурлить по венам, словно шампанское. Однако Некрасов оставался безмятежен. Сколько не прислушивался к себе, ничего. Пустота и лёд. Даже обидно. Никаких чувств.

Разве что похмелье.

Скорее бы со всем этим покончить и выпить. А если суждено поймать пулю, пускай… Не будет нужды ломать голову, где достать копеечку на водку. Да и к чему цепляться за этот свет? Всё одно: не жизнь, а бессмысленная полудрема.

Когда третьего дня в ночлежку явился секундант с вызовом от Мишеля, Некрасов пожал плечами. Сатисфакция, так сатисфакция. Он заранее согласился на все условия, единственно настоял, чтобы вместо сабель были револьверы.

Калека, скачущий с железкой по льду Невы, это, извините, абсурд. Нонсенс.

Оно и по семейной традиции этак. Некрасовы привыкли отстаивать правду пистолетами. Пуля, может, и дура, но честь бережёт исправно.

Отец был отличным стрелком. На двадцати шагах клал пулю в карточную колоду. Покойный брат тот меткостью не блистал, зато верил в свою звезду, в особую планиду. Категорически отказывался от поединков на шпагах. Сетовал, дескать, уклонившись от клинка, нельзя принудить противника встать к барьеру да зарубить. Берясь за острую сталь, полагайся на мастерство и твёрдость руки. Везение в фехтовании – неважный костыль.

Сплюнув табачную крошку, Виталий Сергеевич вновь поглядел на секундантов. Всё копаются? Ну-ну… Да и Мишель, похоже, запаздывает. Право, нехорошо. Невежливо.

Как хочется спать!

Перед глазами качнулся калейдоскоп пятен. Некрасов клевал носом. Сознание будто окутал туман. Бред, навеянный алкоголем, голодом и бессонными ночами.

Сперва Виталий Сергеевич не отличал его от реальности, но чем больше снег падал за шиворот грязной солдатской шинели, тем больше он убеждался, что бред и есть реальность. Казалось, он чувствует, как смерть, обретшая лицо давнего врага, дышит в затылок.

Мишель… Разыскал меня, старый плут. А ведь миновало столько лет. Зачем?

Впрочем, пускай. Смерть – отличное избавление. Точка в нашей запутанной истории.

Очертания бывшего друга растаяли самоварным паром, превратились в череп. Калека тряхнул головой, зачерпнул горсть снега. Лицо загорелось, точно от огня.

Нет! Смерть она не такая.

По разумению Некрасова, смерть – обычная дверь. Похожая на ту, что ведет в дом или бордель. Шаг в новое, неизведанное помещение. Не для тела, а для души.

Тысячу ночей после войны он закрывал глаза, и перед мысленным взором появлялось целое поле трупов. Это переворачивало душу. В сердце Некрасова с хрустом лопалась некая жилка. Сосуд, наполненный состраданием.

Ныне оно кончилось, вытекло по капле. Человек, что прошел через бойню, не отворачивается от раздавленных каретой собак. С любопытством разглядывает гирлянду серых кишок меж колесных спиц, перемолотое тельце и кивает, понимая причину смерти.

Механика. Только и всего. Был здесь, оказался там. Простая дверь.

Шестое чувство заставило оторваться от работы, когда свистулька была почти доделана. Некрасов поднял взгляд. Так и есть: со стороны слободки мчит экипаж. Мишель! Наконец-то… Соизволил.

Он вновь прислушался к себе.

И снова ничего. Ни-че-го!

Ветер, что завывал над головой и устилал реку снегом, не шел ни в какое сравнение с вьюгой, заметающей душу Виталия Сергеевича. Если бы в эту минуту взрезать скальпелем его тщедушное тело, там вместо внутренностей наверняка бы обнаружились сосульки, а вместо крови – студеная водка.

Сколько зим он мечтал о мести, словно о поцелуе возлюбленной? Грезил ей. Клялся в любви и верности. Почитай, полжизни. Дорога к сей невесте вышла долгой, но к лицу ли торопиться одноногому калеке?

Глядя на приближающуюся карету, Некрасов сунул нож и свистульку обратно в карман. Пальцы медленно поднялись к лицу, отогреться дыханием.

И все же отсутствие эмоций угнетало. Стреляться с заклятым врагом, не проявляя чувств, не испытывая жажды обмакнуть пальцы в прострелянную грудь, – все равно что идти в экспедицию без видимой цели. Впереди не ждала ни затерянная Либерея Ивана Грозного, ни перо жар-птицы.

По лицу Некрасова пробежала тень. Брови сами собой сошлись к переносице.

А может? Хм… Почему бы и нет!

Виталий Сергеевич повалился коленями в снег, шершавые, маково-красные ладони вскинулись к небу. Странно было видеть этого человека молящимся. Слава Некрасова-богохульника уступала разве что славе Некрасова-бабника, Некрасова-пьяницы и Некрасова-бретёра.

В десяти саженях со скрипом остановилась карета. Разгоряченные лошади фыркали, били копытами. Скрипнула заиндевелая, слепая от инея дверца, и с подножки шагнул…

Нет, никакой это был не Мишель.

Некрасов не поверил глазам, широко перекрестился:

– Вы?!..

Глава вторая. Шрапнель по расписанию

Шрапнель по расписанию

Январь 1855 года. Севастополь.

Обстрел всё не начинался. А пора бы… Через четверть часа взойдет солнце.

Раньше турок не блистал педантичностью: садил из пушек, когда ему заблагорассудится. Утром, днём, вечером. Однако ночью – ни единого раза. По ночам Омер-паша спит. Так уж повелось…

С той поры как в игру вступили англичане, обстрелы велись в строго отведенное время. Ни дать ни взять по расписанию.

Первая канонада – еще до рассвета. Всегда до рассвета.

С одной стороны, коль знаешь угрозу, легче её избежать. Сверься по хронометру да ступай себе в укрытие. Чего проще? С другой – адский распорядок действует на нервы и лишает рассудка. Если у кого-то еще здесь, в Севастополе, он сохранился. После долгих кровавых месяцев осады.

В начале войны противник использовал устаревшие шестифунтовые мортиры. Они, словно старый беззубый пес, рычать рычали, да не больно-то кусали. А ныне на головы русского солдата что ни день падают конические снаряды. Настоящего европейского производства. Английские и французские нарезные стволы бьют и дальше, и точнее.

Ну чисто плач и скрежет зубовный.

Над бухтой Севастополя занимался рассвет. Обстрела всё не было. Впервые за весь январь.

Писари из штаба невольно повернулись к распахнутому окну. Виталий Сергеевич вздохнул. Знал, что для большинства его подчиненных заря символизирует рождение нового дня, надежду. Однако он знал и другое. Рождение – это, прежде всего, невыносимая мука. Здесь тебе и кровь, и слизь, и страшный нечеловеческий крик. И хорошо, если младенец выживет. Распахнет глазёнки, дабы удостовериться, что явился в сложный, полный несправедливости мир.

Нет. В свои тридцать пять лет майор Некрасов не был циником и не страдал меланхолией. Однако гордился тем, что имеет реальный взгляд на вещи.

Виталий Сергеевич взглянул туда, куда смотрели остальные, но не увидел ни алой дымки, ни расходящихся по небу лучей. Зато увидел другое – знамя с двуглавым орлом и царским вензелем, что трепыхалось на флагштоке. В какой-нибудь сотне саженей от окна.

Вот это и впрямь прекрасно.

Чувство долга вернуло его к суровой действительности, подействовало лучше, чем крик полковника Хрусталёва или зов горна.

– Господа офицеры, – Некрасов покашлял в кулак, – перекур окончен. Свечи догорают. Не станем попусту тратить казенный воск: время дописать приказ его высокопревосходительства. К полудню нужно подготовить три сотни списков. За работу, господа! За работу.

Поручики с пышными усами, подпоручики с тоненькими черточками над верхней губой и унтера с собачьими бакенбардами нехотя потушили папиросы и вернулись к бумагам. Обычное начало обычного дня в одном из штабов русской императорской армии.

Убедившись, что подчиненные пусть с ворчанием, но приступили к работе, Виталий Сергеевич и сам заскрипел пером. Он знал, его считали сухарем и штафиркой, за глаза называли Мертвасов. Ему было не по себе. Не от осуждения младших чинов, а, как ни парадоксально, из-за отсутствия артиллерийского обстрела.

Майор привык, что утро начиналось не с кофе, а с турецкой шрапнели. Сперва вспышки и взрывы, и только потом ординарец приносит кружку ароматного напитка с каплей яичного ликёра.

Некрасов держался не храбростью и не силой духа. Рутина и порядок – вот качества, позволявшие проживать на фронте час за часом. День за днём. Ползти вперёд, к победе. Не за собственную жизнь, а к настоящей победе… Триумфу русского оружия.

В глубине души Виталий Сергеевич чувствовал, что сегодняшнее нарушение расписания обернёт жизнь в иное, неблагоприятное русло. Коль вместо солнца взошла луна, а реки повернули вспять – жди беды.

Проклятая война!..

Он не желал здесь находиться. Не желал ко всему этому привыкать. Однако князь-отец настоял. Да, он употребил связи, дабы пристроить отпрыска в относительно безопасное место, но… Как бы батюшка был рад, если бы он умер вслед за старшим братом. Коль не имел совести отправиться на тот свет вслед за княгиней, что не выдержала родов. Батюшка ненавидел младшего сына, открыто называл его матереубийцей.

Выводя очередную строку полковничьего приказа, Виталий Сергеевич поёжился. К чему обманывать себя?

Андрюшка.

Вот кто был любимцем, истинным героем, однако Виталий Сергеевич не отчаивался. Знал, наличествует у него перед покойным братцем одно преимущество. Он лучше, чем Андрей, понимает, что такое честь. О! Сие достоинство куда весомее и храбрости, и красоты, и самой родительской любви. Лишь честь имеет в этой жизни хоть какое-то значение.

Честь и долг. Перед Отчизной, перед отцом и, наконец, перед товарищами.

Именно товарищей в далёком 1825 году братец и подвёл. Будучи поручиком лейб-гренадерского полка, Андрей Некрасов выступил на стороне восставших. Примкнул к так называемому «Союзу спасения». В тот роковой день он спешил с полуротой на Сенатскую площадь и нос к носу столкнулся ни с кем-нибудь… С государем-императором! Николай приветствовал его как спасителя, но, услыхав об истинных мотивах, воскликнул: «Тогда вот вам дорога, поручик!»

Андрей выхватил саблю и, задорно улыбнувшись будущему царю, увлек солдат за собой. Кто знает, как повернулась бы история, коль брат зарубил бы Николая…

Впоследствии отец утратил сенаторское кресло, лишился звания кавалера и всех орденов, но сохранил титул. А со временем выхлопотал фамилии Некрасовых августейшее прощение. Виталию Сергеевичу дозволили поступить на службу.

Майор стиснул зубы, когда Николай Павлович отеческой рукой потрепал его за густые кудри да велел катиться к этакой матери. Смывать позор кровью.

Спасибо братцу за урок. Хватит до смертной доски.

А еще спасибо за пожизненный трепет ко всякого рода физиологии. Мертвецам, увечьям да болячкам.

Виталий Сергеевич покосился на пустой стул. Вчера штабс-капитана по фамилии Гринев посекло осколками. Аккурат в час предрассветного обстрела.

Следовало заглянуть к нему в лазарет (благо, тот в соседнем флигеле), однако Виталий Сергеевич так и не смог себя заставить. Тошно. Ей-Богу, тошно…

Ничего. Он навестит капитана завтра. Будет время.

Страх удавалось подавить рутиной, но против брезгливости средства так и не сыскалось. Не выручал даже долг.

Вид мертвого брата навечно врезался в память.

Виталий отлично помнил, как бездыханного Андрюшку сволокли на двор. Досель других трупов он не видывал. Глазел на брата в окно терема, чувствуя, как ноги оборачиваются двумя тряпицами. Да не теми расшитыми, что незазорно постелить на стол или лавку, а такими, какие бросают псам, чтоб мягче лежать да вычесывать блох.

Восставшие, что сгинули подо льдом Невы, навсегда остались на дне. Андрею свезло. Чья-то жадная рука позарилась на его новехонький мундир. Тело подцепили багром, ободрали да швырнули в прибрежный сугроб.

Нашлись доброхоты, доставили покойного княжича домой. В родную сторонку.

Сбежались люди. Бабы завопили: «Баринов сын! Никак утоп! Осспади, помилуй!». Во дворе началось бурное движение: кто похрабрее спешили подойти к телу, разглядеть ближе, иные кинулись наутек. Первых было много больше.

В ту минуту у Виталия возникло ощущение, будто он глядит на всё это со стороны. Словно из-за облаков или из-под толщи льда. Кто-то чужой внутри него отметил с удивительной бесстрастностью, что студёная вода превратила левое око брата в матовый хрусталь, багор вынул правое, оторвал нос и сделал его лицо похожим на снеговика, ждущего, когда малышня принесёт из дома уголёк и залепит пустую глазницу. А рядом пристроит морковку.

Некрасов наполнил чернильницу, из груди его вырвался вздох. Пальцы побелели на гусином пере.

Пойдя на государственную измену, брат предал отца. Оставив императора в живых, подвёл собственных товарищей. Ещё неизвестно, что хуже…

Теперь Виталию, младшему и нелюбимому брату, предстоит собственным примером вернуть роду Некрасовых почёт и уважение. Лучше бы ратным подвигом. Так оно вернее! Но к чему притворяться: баталии для героев. Тот, кто робок душой, у кого в жилах течёт не кровь, а чернила, обязан ежедневно – нет! – ежеминутно работать.

Дзинь. Майор вздрогнул, когда ординарец поставил перед ним фарфоровую кружку.

– Кофий с ликёром, ваш бродь!

Бац! Следующий звук заставил Виталия Сергеевича подскочить: окна брызнули осколками стёкол. Чернильница подпрыгнула, заскользила к краю дубового стола.

Вспышка. Другая. Третья.

Начался обстрел… Наконец-то!

В голову пришла странная мысль: «Теперь всё обойдётся. Теперь всё как-нибудь наладится».

Мысль, имевшая явный привкус самообмана.

Глава третья. Пером и шпагой

Пером и шпагой

Январь 1855 года. Севастополь. Усадьба Потёмкина.

Всё случилось в короткий миг.

На пол упали стёкла и щепки ставней. Ядро разбило натёртый воском паркет. Зашипело. Замерло у ног лейтенанта Белобородова, что минуту назад безмятежно любовался рассветом. Виталий Сергеевич увидел, как у того вздулись вены. От шеи до висков. Белобородов заорал, утратив к пейзажу всякий интерес. Его оттопыренные уши, что, казалось, удерживали на голове фуражку, густо покраснели.

Затем пейзаж и вовсе исчез. Растворился в пыли.

Она застилала взгляд, лезла в нос и рот. Противно скрипела на зубах.

Взрыва не было.

Над усадьбой, где расположился штаб, и что нависла мезонином прямо над бухтой, воцарилась тишина. Слышались только крики птиц. Ласточки и стрижи носились над водой. У самого берега, где песчаный яр.

Мерно плескали волны. Им всё равно, что люди пытаются уничтожить друг друга.

– Эка докинули бонбу, – проворчал ординарец, по-вологодски напирая на «о». – Важно. Видать, есть среди басурман заправские пушкари.

Виталий Сергеевич пожал плечами, надеясь, что подчиненные не заметили его бледности:

– Это англичане, не турки. Напротив нас, братец, артиллерийская батарея их третьего экспедиционного корпуса. Там, на курганах. А левее, где лысая гора – французы.

Он поглядел по сторонам. Пыль медленно оседала.

Оконная рама исчезла, словно её удалили скальпелем. Красно-белая портьера валялась на полу окровавленным бинтом. Чёрт побери, не зал, а какая-то операционная!

Некрасов отогнал неприятное сравнение и вздохнул. Эх, надо бы проведать раненного капитана.

– Кто-нибудь, унесите ядро, – майор устало потёр глаза. – И накройте дыру в паркете. Возьмите, что ли, ковёр в соседней комнате. Белобородов, помоги.

Вот тебе и безопасный тыл…

Он успокаивал себя мыслью, что стены усадьбы, где писари расположились ещё с октября, обшиты дубовыми досками. А его личный кабинет и кабинет полковника Хрусталёва – патентованными бронелистами. Попадание в окно – редкое явление. Маловероятно, что это повторится…

Виталий обвёл взглядом крепкие стены. Кое-где на бархатной обивке угадывались пятна – следы затопления.

Усадьбу Потёмкина выстроили в прошлом веке. И почти сразу забросили. Местные прозвали её избушкой утопленников.

Какой-то умник выстроил дом у самой береговой линии. Вода зачастую поднималась столь высоко и столь быстро, что из спален не раз вынимали спящих. Бедолаг, что едва не захлебнулись прямо в кровати. Под бархатом и шёлком расписных балдахинов.

Виталий поёжился. Чёртова вода. Вновь она является к нему в кошмарах.

Смерть всегда приходила в сей дом со стороны моря. То штормовым порывом, то, как сейчас, чёрными волнами вражеских армий.

Когда началась осада, усадьба прозябала в репейнике и крапиве.

Решением ныне покойного адмирала Корнилова одну её половину отдали под канцелярские нужды, другую – оба флигеля и подвальные помещения – под лазарет.

В верхних этажах, благодаря Некрасову, царил идеальный порядок. Стеллажи, стопки писчей бумаги, чернила да перья. Всё это странно смотрелось на фоне цветастых обоев, ажурных штор и печей со светло-голубыми керамическими изразцами. Но что поделать! Война не красит мирные жилища. Господа-офицеры давно расчехлили мебель. Коротали вечера в креслах. Сидели за книгой, курили трубки. Под свежевыбеленным потолком клубился дымок. Не удушливый чад, а лёгкий, разбавляемый бризом, аромат табака.

Виталий Сергеевич следил за чистотой и дисциплиной. Каждый день отсылал в ставку донесения о состоянии дел. Честно. Без прикрас. Да не половину страницы, подобно иным штабистам, а три полноценных листа.

Оттого кое-кто из командования полагал сей участок фронта показательным, прочие усматривали провал, панику и пораженчество.

Майор Некрасов, оставляя следы в пыли, неторопливо прошёлся между столов. Его бесстрастный вид должен был привести писарей в чувство, внушить уверенность. Он не человек, а глыба. Гора! Коль дух командира состоит из гранитных пород, то подчиненным нечего бояться.

– Это что ещё за комедь! – нахмурился Виталий Сергеевич. – Вы на войне, господа! Неужто сие требует напоминания? Обстрел обстрелом, но кляксы и кривой почерк в офицерском приказе недопустимы… Лейтенант Белобородов, выдать каждому новую пачку листов. Пишем заново!..

– Так точно, ваш бродь!

От порога раздался звонкий, приятный баритон:

– Всё сатрапствуешь, Виталь? Ну-ну! Смотри, как бы на щегольской мундир не плеснули чернил. Или того хуже: проснёшься, а твоё гусиное перышко хрусть – и пополам!

Некрасову не было нужды поворачиваться, чтобы понять: в усадьбу явился давний приятель – младший адъютант его высокопревосходительства Михаил Гуров. Для друзей Мишель.

– А хорошо у тебя. Тихо! – промурлыкал Мишель, звякнув шпорами. – Не найдется ли, братец, коньяку? На лечение православной души…

Он хохотнул в усы и приблизился к Некрасову чеканным шагом. Поручкались.

Виталий Сергеевич против воли отметил, что Мишель, несмотря на сивушный перегар, имел безупречную выправку. На широкую грудь так и просились медали.

Наверняка явился с новой идеей. Отчаянная голова… Сейчас, как обычно, рванёт напрямки.

– Отойдем, Виталь? Слушай, mon ami, я к тебе, как говорится, с оказией. Не в службу, а в дружбу: замолви за меня словечко полковнику Хрусталёву – пусть дозволит взять двух-трех смышленых ребят да отправиться во вражеский стан. Вылазка! Вот истинная солдатская доля… Ты же с толстяком на короткой ноге, а? Упроси, будь другом. Там, напротив, англичане да французы – лучше языка не сыскать. Ей-Богу! Как считаешь?

Виталий Сергеевич пожал плечами, глядя, как ординарец орудует метлой, убирая стекло и щепки. К потолку снова взметнулись клубы пыли. Кто-то зашёлся в кашле.

– На сытой службе орденов не дождёшься, верно? – улыбнулся Мишель в своей неподражаемой манере. Он выглядел так, словно уголки губ зацепили рыболовными крючками и привязали леской к ушам. – Я много про это думал, братец, война – есть плодородная почва, в которой быстро и обильно вырастают плоды. Да, порой земля удобряется телами тех, кому не свезло. Зато остальные сполна получают от щедрот её.

Было слышно, как с преувеличенной силой скребут по бумаге перья. Майор Некрасов вздохнул, он знал, что в эту минуту каждый из его подчинённых с любопытством прислушивается.

Ну-ка! Что ответит командир?

– Послушай, Гуров…

– Я же просил: называй меня Мишель!

– Хорошо, – пожал плечами Некрасов, – ты же знаешь, я – начальник делопроизводства, а не советник Хрусталёва. Он терпеть не может меня и мои отчёты. А насчёт солдатской доли не соглашусь. Мы винтики в машине победы. Наш долг – с честью исполнять то, к чему приставлены должностью и высочайшим повелением. Мой – писать приказы, твой – подавать его высокопревосходительству яичницу и оранжад.

Мишель закатил глаза, поправил на поясе затёртую от частых упражнений саблю. В его голосе звенел булат.

– Вот поэтому французы с англичанами нас и победят… Не боятся руки испачкать. Не чистоплюйничают, как ты, Виталь! Вот скажи мне, зачем им понадобилась война?

– Ну и зачем? – вздёрнул подбородок Некрасов.

– Да всё просто: не желают допускать нас к Чёрному морю. Не хотят торгового усиления России. Обычная коммерция, хоть и на государственном уровне. Зато какие лозунги! Свободная Турция, мать её. Настурция… Не сверкай глазами, не сверкай, братец… В глубине души ты знаешь, что я прав. Мой тебе совет: бери пример с европейцев. Они не ловят химер. Что выгодно им, то выгодно их собственной стране. И наоборот.