Отвлекаясь

– Итак, Манчини, тебе нечего мне сказать?

– На данный момент нет, профессор.

– Неужели?

– Вы думаете, это сделано умышленно? Может, сам Папа к этому руку приложил? – встрял Раньери, лукаво прищурившись.

Гримальди пожал плечами, уставился на Паоло, подождал ответа.

– Этторе Папа не идиот, и мы тут не шутки шутим, – веско проговорил Паоло, надеясь, что после такого заявления его наконец отпустят.

– Я и не говорю, что он идиот, но безусловно азартный игрок, – внес ясность Раньери.

– Как бы то ни было, практически невозможно доказать умышленный поджог, когда на заводе такая куча легковоспламеняющихся отходов. Мы прекрасно знаем, что там не все было в норме.

– Извините, но… – Раньери несколько раз провел пальцами по лежавшей перед ним стопке документов, потом погладил ее ладонью. – Теперь, когда предприятие на Фламинии пострадало от пожара, куда будут свозить мусор?

– Вероятнее всего, придется принимать меры, чтобы открыть Помецию. Надо снять арест с предприятия, – отозвался Гримальди.

Раньери разразился гулким смехом, подавился подступившей мокротой, проглотил ее и вновь заговорил:

– Да ладно! Вот это шутка так шутка! Если при таком раскладе Помеция снова вернется в игру, логично предположить, что Папа сам поджег Фламинию, разве нет?

– Зачем ему это? Он потерял огромную площадку, а это весьма ценный актив, – произнес Гримальди и нахмурился: только он, и никто другой, имел право высказывать догадки относительно Папы, и Паоло это хорошо усвоил.

– Вы вскользь упомянули о том, что на Фламинии не все было нормально. Короче, как говорят у меня дома, если к одному прибавить один, получится два. Он поджигает завод на Фламинии, и Помеция возвращается к работе.

– Это не так просто, как кажется, – возразил Гримальди.

– Со стороны это кажется элементарным.

– Лучио, твоя забота – поднять арендную плату на пятнадцать процентов, иначе у нас не будет поля для маневра, а думать о Папе – это наше дело.

Паоло приложил указательный палец к губам. Он двигался очень медленно, чтобы каждый его жест выглядел значительным. Посмотрел на Гримальди, перевел взгляд на Раньери.

– Профессор… – произнес он и выдержал паузу. – Мне пора идти. Это срочно.

Гримальди склонил голову набок, вытаращился, как сыч, и изобразил искреннюю улыбку – наверное, решил, что на самом деле Паоло уходит из офиса в связи с расследованием.

– Конечно, Манчини, ты и так уже задержался, – сказал он, потом, подмигнув, добавил: – Поговорим позже, ты мне все расскажешь.

Паоло выскользнул из комнаты, стараясь ступать как можно тише: все в офисе ломали голову над пунктами обвинения великого предпринимателя, вот уже два дня они круглосуточно трудились на благо Папы – шерифа, патрона, властелина мусора. Паоло вошел в свой кабинет, снял пиджак, стянул кашемировый свитер, завернул в него ноутбук и с опаской направился к двери. На полпути решительно развернулся и метнулся к столу. Достал из второго ящика красную пластиковую папку, тоненькую зеленую папку из картона и завернул в свитер вместе с ноутбуком. Получился объемистый тюк. Он снова надел пиджак и попытался незаметно унести добычу на плече, но не сделал и пары шагов, как сверток сполз назад, стащив с Паоло пиджак, так что тот остался в одной рубашке с висящими за спиной неопровержимыми уликами. Он позвонил по внутреннему телефону секретарше:

– Зайди, пожалуйста, на минуту.

Сара немного задержалась, хотя обычно отличалась расторопностью, однако в эти горячечные дни не только Паоло нуждался в ее услугах: были еще Каммарано, Дель Драго и особенно Кастальди, придирчивый и на редкость нудный.

– Я пришла, – сообщила она.

На ней была расклешенная юбка, она никогда не носила чулки, ее ноги, смазанные маслом карите, отливали золотом, и от них приятно пахло.

– Что нам нужно сделать? – спросила она.

Она сказала «нам», явно намекая на то, что готова на уступки.

– Нам надо вынести эти вещи из офиса.

– Но я не могу, адвокат. Это запрещено.

– Совершенно верно.

– Следовательно…

– Следовательно, ты вытащишь их вон туда.

Сара повернулась к окну. Только у Паоло к кабинету примыкала терраса на уровне земли, она выходила на прямоугольный внутренний дворик, засыпанный мелким гравием и вечно утопавший в тени, из-за чего растущая там черешня никогда не цвела.

– Я тебе потом позвоню. Только обязательно ответь, хорошо?

– Конечно.

Он подошел к ней вплотную, слегка прижался грудью к ее груди и, коснувшись губами ее уха, прошептал:

– Если тебя спросят о Марганти, ты ничего не знаешь.

– Адвокат, но мне и правда ничего не известно.

– Молодец, – выдохнул он, – тебе ничего не известно, но ты должна разузнать, по какому поводу выписано уведомление о подозрении.

– Ему?

– Мне.

– Куда вы пойдете?

– К Виоле. Она плохо себя чувствует.

Сара шумно выдохнула. Паоло был так близко, что у нее внутри все дрожало, она заглянула ему в глаза, желая подольше удержать его:

– Я слышала, как Марганти говорил по телефону, он сказал, что у вас проблемы… Что случилось?

Паоло сердито сверкнул глазами, видимо, ей не следовало задавать подобный вопрос.

– Если мне неизвестно, что случилось, как я смогу помочь вам, адвокат?

У нее на шее вздулась жилка. Выходит, Сара боялась за него? Она так ясно проявляла свои чувства, не скрывала своего волнения – все это неопровержимо доказывало ее нежную привязанность к нему, а он от этого уже совсем отвык.

– Сара, ничего не случилось.

В глубине души ему хотелось поведать ей правду, переманить ее на свою сторону, проявить честность, найти в ней опору. Однако он сдержался, и не потому, что не доверял ей, а потому что боялся впутать ее в незаконные дела. По той же причине он не позволял себе ее трахнуть.

– Марганти сказал, – продолжала она чуть слышно, срывающимся голосом, – что иногда вы принимаете на Фламинии отходы из Калабрии, на МБО, ровно на пару дней, а потом они исчезают.

– Он так и сказал?

– Да. Зачем вы это делаете?

– Потому что у них там дела обстоят хуже, чем у нас, они, бедняги, не знают, куда мусор девать.

– Но по закону мусор надо перерабатывать рядом с местом сбора. Разве они не обязаны это делать в радиусе ста километров?

– Ого! Смотрю, ты в теме.

– Только не разобралась, как его перерабатывают, когда поблизости нет заводов…

– То-то и оно!

– Не понимаю, – прошептала девушка. Ее грудь вздымалась, она шумно дышала носом.

– Тут особо нечего понимать, есть люди, которые ищут практические решения в интересах Юга, и это одно из них.

– Какие люди?

– Обычные люди, южане…

Паоло провел пальцем по ее левой щеке, пытаясь смягчить слова ласковым жестом.

– А Гримальди об этом знает?

– С ума сошла? – Он взглянул ей прямо в глаза: – Никто об этом не знает и не должен знать.

– Почему вы это делаете? Сколько вам платят?

– Сара, мне совсем не нравится этот разговор.

– Вы берете деньги и делитесь с руководством завода на Фламинии, и все довольны, так ведь? Марганти так и сказал…

– Уточни, пожалуйста, он все это сказал тебе или ты это услышала?

– Какая разница?

– Скажем так: существенная.

– На предприятия поступают несортированные отходы. Это не соответствует нормативам. Потом вы их куда-то отправляете, так? В конце пути они оказываются в море или их отправляют куда-то еще?

– Не знаю.

Она окинула взглядом комнату. И схватилась рукой за шею.

– Это вы подожгли завод на Фламинии?

– Ну хватит, Сара!

– Может, Марганти говорил с вами?

– Марганти следовало бы зашить себе рот, чтобы не болтать лишнего по телефону. А кстати, где он?

– Гримальди отправил его на завод, где был пожар.

– Прекрасно.

Сара опустила глаза, укоризненно пожала плечами и отступила на шаг.

– Не беспокойтесь, адвокат, я заговорила с вами об этом по двум причинам. Первая состоит в том, что я не хочу быть втянутой в такие дела, потому что я честный человек. Вторая: я не хочу, чтобы вы считали меня дурой.

Паоло надел длинную куртку Burberry, сунул в руки Саре ноутбук и две папки.

– Я позже тебе позвоню. Держи ушки на макушке, и получишь хороший подарок, договорились?

«Все имеет свою цену», – думал он, уходя из конторы. На него враждебно смотрели мрачные литографии Мино Маккари, напоминавшие игуан, ползающих по стенам, он робко поглядывал на них и осторожно, спрятав руки в карманы, шаг за шагом двигался по коридору. На выходе Паоло неспешно продефилировал перед столом Марианджелы, рыжеволосой дамы с прической в стиле сороковых. Она окликнула его:

– Манчини, тебя искал Валерио.

– Спасибо.

Он взялся за ручку входной двери и послал коллеге сияющую улыбку бойскаута. Организация скаутов, куда он вступил по совету отца, была его первой в жизни командой. Выйдя на улицу, он столкнулся с бухгалтершей.

– Привет, адвокат! Куда идешь?

Баральди была одета в песочного цвета пальто. Ее бугристая кожа напоминала апельсиновую корку, а наивный детский взгляд не раз спасал ее от тюрьмы.

– Хочу сходить в бар за кофе. Тебе тоже принести что-нибудь?

– Если не трудно, возьми мне горячий макиато.

– Ладно.

Паоло завернул за угол, к террасе, и вовремя: Сара уже тянула к нему шелковистые руки с короткими, покрытыми бледно-розовым лаком ноготками, с обручальным колечком из белого золота.

– Позже я тебе позвоню, – повторил Паоло.

Груз был доставлен, руки исчезли. Сара предусмотрительно упаковала все в плотный пластиковый портфель. Паоло положил его в багажник и прикрыл сверху ковриком. Он сразу заметил, что не хватает зеленой картонной папки. Господи, дело-то было пустяковое! Он раздумывал, не вернуться ли назад, но тут к офису подъехал синий «мерседес» с затемненными стеклами и остановился у двери.

Водитель вышел и распахнул дверцу. Этторе Папа с трудом выбрался из машины, помогая себе тростью из светлого дерева с костяным набалдашником. Из-за искривленного позвоночника он при ходьбе слегка заваливался набок, на нем был шерстяной кардиган с кожаными пуговицами и приплюснутая малиновая кепка из шотландки: Паоло никогда его без нее не видел. Прихрамывая, он медленно направился к двери, но в какой-то момент обернулся и приветственно поднял руку, глядя на Паоло. Поздоровался. Именно с ним. Паоло удивился и прокричал:

– Добрый день, патрон!

Папа улыбнулся, застыл, словно каменный дуб, тяжело опершись на трость, и жестом подозвал его к себе. Паоло резво подскочил к нему, украдкой осмотревшись, чтобы проверить, стал ли кто-нибудь свидетелем этой сцены.

– Как поживаете, адвокат? – произнес Папа. – Все хорошо?

Паоло смутился, он не был уверен, но надеялся, что патрон узнал его, всего лишь пешку, рядового сотрудника юридической фирмы. Гримальди не представлял его Папе, только однажды, в обычный рабочий день, ткнул в него пальцем в коридоре: «Это Манчини, а вон тот, второй, – Джулио Марганти, оба занимаются МБО на Фламинии». Паоло был покорен этим человеком, исходившим от него ощущением власти, невозмутимым спокойствием при общении с журналистами, его суровым тоном, умением подбирать слова перед телекамерой: он помнил о своем происхождении и знал, что грубость и ругательства – его хлеб насущный. Гримальди, живой, быстрый, непубличный, служивший тенью у тени, был его полной противоположностью.

– Хорошо, патрон, а как ваши дела?

– Не жалуюсь. Обычные дрязги, – произнес он и взглянул на Паоло смеющимися глазами. – Но пока есть здоровье и дерьмо, мы идем вперед, вы согласны?

– Несомненно.

– Хорошего дня, Манчини, до свидания.

Паоло почувствовал, как во рту пересохло, ноздри слиплись и ему стало нечем дышать. Ему даже не хватило духу попрощаться с Папой, он удрал, чувствуя, что патрон провожает его взглядом. Благодушный и уверенный в себе. Он знает, кто я. Знает мое имя. Почему? Положив руки на руль, Паоло смотрел, как патрон важно шествует к своей цели – к двери. Широко расставляя ноги, походкой, исполненной неоспоримого превосходства.

Паоло завел мотор и быстро поехал назад, следуя обычным маршрутом, тем же, каким ездил четырежды в день, он знал его наизусть, как свои пять пальцев, – все углы, бордюры, повороты, светофоры. Попытался дозвониться своему другу Симоне. Они знали друг друга со школьной скамьи, потом вместе учились в университете, проводили летние каникулы в Сабаудии и Чирчео. Они не виделись целую вечность, редко созванивались: Симоне уехал работать в Лондон. Соединение никак не устанавливалось, в трубке слышался какой-то звон.

– Паоло, быть не может, не поверишь, но ты мне приснился, не то вчера, не то сегодня. Мы с тобой были в Террачине, и…

– Симо, я потерял Элиа.

– Что?

– Я шел в парк во время обеденного перерыва, мне нужно было подменить Виолу, но тут мне позвонили из офиса – непредвиденные обстоятельства, пожар на заводе. Я вернулся на работу, решив, что она меня не видела, но она меня заметила и, подумав, что я пришел ее подменить, ушла. Мы его оставили одного на долгое время, больше чем на час. Я туда сейчас возвращаюсь.

– Черт!

– Я в отчаянии, Симо, не знаю, что мне делать.

– Ты сейчас где?

– Еду в парк, Виола уже там, я еще нет.

– Вам надо самим его искать.

– Вот поэтому я и звоню, хочу посоветоваться: подавать заявление о пропаже или…

– Паоло, если вы пойдете в полицию и расскажете эту историю, у вас заберут его навсегда. Он не сам пропал, вы по собственной воле бросили его одного, это оставление в опасности малолетнего…

– Но…

– Никаких «но». Вы должны сами его искать. Еще и тот несчастный случай на дороге. Скажут, что Виола пережила слишком тяжелое потрясение, и ты тоже, потому что переживал за нее. У тебя могут отнять родительские права, это как карта ляжет. Они могут доказать, что она неспособна заботиться о сыне и не хочет этого после случившейся с ней беды, и…

– Нет, вот это – нет. Психиатр, психотерапевт и невролог могут дать показания и засвидетельствовать, что…

– Что? Что ты развернулся, как по команде «Кругом!» – и понесся на работу, а она просто отчалила в неведомую даль? Что вы не поняли друг друга и оставили своего сына, которому нет еще и двух лет, одного в парке? И спохватились, когда прошло больше часа? Сказать тебе правду, Паоло? Тут наклевывается возбуждение уголовного дела. Не занимайтесь фигней. Позвони отцу, попроси его помочь вам с поисками. Молчи и действуй. Если пойдешь в полицию, вам конец.

– Ты прав, – чуть слышно просипел Паоло.

– Вот увидишь, вы найдете малыша, и вообще Вилладжо Олимпико – спокойный район, машин мало. Паоло, подумай хорошенько: если тебе придется подавать в розыск и оставлять заявление в полиции, вам понадобится правдоподобная версия: его похитили. Только не вылезай со своей дурацкой историей, понятно?

– Да, понятно.

– О’кей. Как только что-нибудь узнаешь, сразу звони. Ни пуха ни пера!

– К черту! – отозвался Паоло и посмотрел на небо. Оттуда, где он находился, не было видно черного облака – только ласточки, сбившись в дружную стаю и не разлетаясь по сторонам, носились в голубых небесах, потом от них отделилась небольшая группа птиц, похожая на черный хохолок.

На минуту Паоло потерял ощущение времени, оно разредилось, остановилось. На виа Париоли было четыре плавных поворота, ее обрамляли изумрудно-зеленые платаны; здесь толпились суетливые горожане, работали дорогие рестораны и кафе-мороженые, декорированные полосатыми панелями лавандового цвета; дальше, в глубине справа, начиналась Вилладжо Олимпико – олимпийская деревня, пустыня среди оазисов. Давным-давно здесь были болота. А потом – римские площадки для верховой езды.

Он притормозил напротив Аудиториума. После известия о пожаре и встречи с Папой, вызвавшей у него необъяснимый страх, в голове было пусто. Он словно начал все с нуля, превратился в ищейку, выпятил грудь и, посмотрев направо, потом налево, ринулся на поиски светлого пятнышка, маленькой фигурки – своего сына, плутающего в тени серебряных китов Ренцо Пьяно[8], которые поблескивали на холодном солнце. Сейчас, в 15:18, небольшая площадь была пуста, воздух казался сладким на вкус, ветки олеандров согнулись. Он скользнул, как змея, мимо безликих, словно отлитых в одной форме домов с ровными рядами окон, напоминающих слепые глаза. Он всмотрелся в пространство, послушал пустоту: его сердце оглушительно грохотало, как жестяной барабан.

Он поставил машину за парком. В нем играли только двое детей, рядом на лавочке сидел их отец – бородатый мужчина в квадратных очках. Младший из мальчишек упал и подскочил на упругом покрытии. Если бы в нашей стране умели утилизировать смешанные отходы, подумал Паоло, это покрытие было бы сделано из тысяч бутылок для воды: мы превратили бы переработанный пластик в крошечные шарики – гранулы – и расплавили бы их, добавив немного нефти. В Швеции таким способом изготавливают флисовые одеяла. Да и линолеум тоже. Паоло помнил, как здесь стелили покрытие, оборудовали парковку.

В те времена он ездил на велосипеде, возвращался на нем с работы домой, чтобы тренировать легкие; именно на этом месте он останавливался, пил воду из уличного фонтанчика, разминал ноги и входил в Вилладжо медленным шагом, восстанавливая дыхание. Он считал, что вместо парковки надо было поставить здесь киоск и продавать фруктовое мороженое, пиво, пиццу. Все, что касалось детей, было ему не интересно, они для него вообще не существовали, заводить ребенка он не собирался. Виола тоже не хотела.

Паоло хорошо помнил их первые свидания и бесконечные аперитивы, они сидели рядом, пили темно-красное чильеджоло, Виола пьянела от первого же стакана, становилась ласковой и разговорчивой, делилась сокровенным – выражала вслух свои желания. Съездить в Нижнюю Калифорнию, перевести роман Маргарет Этвуд, каждую субботу по утрам ходить в хаммам в Римском гетто[9], закупаться всякой всячиной на рынке Тестаккио, похудеть на четыре, пять, шесть килограммов.

– А ребенок? Ребенка ты хочешь?

– Ну… Я пока об этом не думаю, не знаю… Если получится…

Если получится.

Это стало их приговором.

Спустя несколько месяцев она согласилась переехать к Паоло, в квартиру в двух шагах от этой самой парковки; это не было продуманным решением, скорее уступкой традиции, заботой о потребностях партнера. Виола усердно редактировала свой первый роман и занималась переводами. Паоло только что приняли на работу в юридическую контору Гримальди.

Весь день они с нетерпением ждали вечера и начинали его, как обычно, с бокала чильеджоло. Они могли часами гулять, прижавшись друг к другу и идя в ногу, спускались к плотинам на Тибре, смотрели на вспененную воду и в конце концов добирались до центра; питались жирной, нездоровой едой прямо в постели или в спешке, на ходу, иногда примостившись за буковым столиком на кухне, где Виола поставила горшок с плющом, доставшимся ей от отца, – свое наследство.

Она постоянно читала Томаса Бернхарда, Сола Беллоу, Джоан Дидион, и это вызывало у Паоло безграничное восхищение, которое неизбежно превращалось в желание – желание неодолимое, за первый год только окрепшее; они были словно спортсмены в процессе бесконечных тренировок, все более уверенные в себе, все более счастливые.

После секса ее волосы кудрявились, тогда они у нее были длинные, с челкой, она подкрашивала их в оттенок шоколада. Сидя на нем сверху, она вытягивала шею, набухшие груди колыхались (Паоло казалось, что они грохочут на всю комнату), живот и ягодицы становились упругими, как барабан. Ее маленькое стройное тело быстро двигалось, становилось влажным. Гибкая спина покрывалась каплями пота, несколько раз – вскоре после окрашивания волос – на ней появлялись темные пятна. На кухне тоже все пачкалось. Любовь везде оставляла свои отпечатки. После секса они обычно отправлялись в душ, и все начиналось сызнова. Прямо там, стоя под горячими струями, Виола произнесла:

– Может, сделаем ребенка? Что скажешь?

Ребенок в ее сознании был как бы новым шагом навстречу настоящему мужчине, но совершенно не обязательным, скорее подсказкой, скрытой в ее голове, как и в голове любой женщины. Виола от нее отмахнулась, сосредоточившись на самой себе.

Она тяжело пережила ранний развод родителей, ей было пять лет, когда папа не вернулся домой. Мать впала в уныние на целый год, и из всего этого долгого года Виола запомнила прежде всего ее глубокую печаль и тоску, которая полностью завладела жизнью женщины и ее маленькой дочери. Потом приходили и уходили разные мужчины, и каждый раз мать как одержимая со всей серьезностью погружалась в новые отношения. Она растила дочку так, словно та была ее подругой, и, едва дождавшись, когда Виола созреет, вывалила на нее полный мешок своих горестей, своей беспомощности, денежных проблем, мужских низостей, интимных признаний, не говоря уже о бесконечных эпитетах в адрес отца: «Эгоист, засранец, никчемный человек».

Виоле было хорошо с отцом, ей нравилось проводить с ним время, он был человек спокойный, математик с откровенно коммунистическими взглядами, страстный любитель парусного спорта. Она вспоминала, как на летние каникулы отец брал в аренду маленькую парусную лодку, как сверкало и переливалось море, как они ловили морских ежей (к иглам самок постоянно что-нибудь прицеплялось). Он и умер на лодке. Один. Приступ тахикардии. Он оставил в сердце Виолы ледяную пустоту, но что еще хуже, с его уходом рухнула стена, за которой она могла укрыться. С ним канули в вечность счастливые деньки на море, банки консервированного тунца, книжки Сальгари и ветер в голове – и все это в злосчастные подростковые годы.

Дети, думала она, дорого расплачиваются за жизнь своих родителей. Им нужно быть неимоверно взрослыми, чтобы пережить детство, – организованными, сильными. Твердо стоящими на земле, чуждыми самолюбования. Ей никогда и в голову бы не пришло, что мысль о ребенке может быть связана с желанием, она не принимала в расчет цепкую хватку любви, инстинкт слияния с другим. Властное веление времени. Призыв к жизни.

Когда она впервые спросила: «Может, сделаем ребенка?» – говорило ее тело, а не голос.

Паоло что-то пробурчал, входя в нее, ему отныне не нужно было контролировать оргазм; ее слова освободили его от необходимости резко отстраняться, вытираться; теперь можно было оставаться слитыми воедино, как они слились воедино, полагая, что Виола забеременеет после первого же соития. Они расстались с этой мыслью только после третьего месячного цикла, и тогда на ее лице появились разочарование, уныние и мука. Ее печальное настроение невольно передалось Паоло, у него в голове не укладывалось, отчего такая сильная любовь не хочет давать плоды.

Виола в срочном порядке набралась знаний о базальной температуре и сроках овуляции, заявила, что надо беречь сперму и реже заниматься сексом: так семя будет, по ее словам, более «структурированным». Сексом пожертвовали ради запланированной любви. Ей тогда было тридцать девять, время уходило.

Спустя полгода ожидания они решили сделать анализы. Криптозооспермия у Паоло и непроходимость одной из труб у Виолы. Время начинало поджимать, а между тем желание стать родителями неожиданно переросло в необходимость, а потом и в навязчивую идею. Ее жизнь превратилась в постоянный прием лекарств и длинную череду процедур (врач, проводившая ЭКО, называла их процедурками). Виола каждый вечер колола себе в живот гепарин, а Паоло стоял у окна, курил и представлял себе лицо будущего сына. Внезапно гормоны закружились в бешеном хороводе. Виола исправно поглощала их, хотя от них у нее раскалывалась голова и земля уходила из-под ног. Головокружения, слезы и нервы. Натянутые как струны. Как оголенные провода. Она размышляла о немолодых дамах, принимающих эстрогены, чтобы отсрочить менопаузу, одну пилюлю в несколько дней, чтобы сохранить эластичность кожи (и мышц), ослабить приливы, справиться с перепадами настроения. Жизнь женщины усеяна гормонами, вздыхала она. Гормоны, чтобы рожать, чтобы не рожать, чтобы законсервироваться и не стареть. Гормоны как столпы капитализма, как эликсир долгой жизни, как монетки, которые суют в тело, чтобы машина всегда работала как надо: чакра, виагра, тестостерон – все вращается вокруг секса.

– Иди-ка лучше сюда, займемся любовью, – говорил ей Паоло.

Любовь. Виола забыла, что это значит. Средство неизвестно для чего, бесполезный инструмент. Она полностью сосредоточилась на матке, яичниках, открытой трубе. Гепарин. Эстрогены. Четыре яйцеклетки. Две неудачные попытки. Куча денег впустую. Потом успех, оплодотворенный эмбрион, имплантация. Они были так счастливы и весь вечер провалялись на татами, на желтой простыне, лежа на боку очень тихо: у нее в животе был их малыш.

– Малышка.

– Почему?

– Я чувствую.

На УЗИ Виола нарядилась как невеста, а Паоло – нет. В то утро он сходил на пробежку, на нем были старые кроссовки Nike, внутри бурлили эндорфины, усы топорщились, на подбородке красовался графитовый ободок щетины.