Отвлекаясь

Они были в холле вдвоем, свет просачивался через слуховое окно и падал на них отвесно, словно дождь. Они разговаривали, только когда оставались наедине, как будто их беседы не предназначались для чужих ушей или касались чего-то предосудительного.

– С удовольствием.

Виоле больше всего на свете хотелось побыть с Дорой, но ее левое полушарие подсказывало, что Паоло наверняка не терпится вернуться к себе в офис, что он ждет ее в парке, как она ждала его, раздраженно переминаясь с ноги на ногу, в прескверном настроении, втайне желая немедленно уйти.

Пока Виола большими глотками допивала принесенную из дома воду с лимоном и мелиссой, Дора шла чуть впереди. Постепенно мысли Виолы вернулись к реальности, она стала гадать, нашел ли Паоло паровую треску, которую она оставила для Элиа в кастрюльке возле раковины. Скорее всего, он сразу ее увидел, потому что, хотя они не обменялись ни единым словом, он знал, что она не забудет приготовить обед для Элиа, а по пятницам он ест рыбу. Взгляд Доры опять отправил ее в невесомость, она прошла следом за ней через вращающиеся двери, и они обе прищурились, ослепленные римским солнцем, не различающим времен года. Воздух был прозрачен, как стекло.

Без десяти три, одиннадцать градусов в тени.

Они шли рядом, направляясь к мосту, на Итальянском форуме в снопе лучей сверкала золоченая верхушка обелиска с высеченным огромными буквами именем Муссолини и его титулом DUX – вождь. Виола немного полюбовалась игрой света, с чувством неловкости подняла глаза. Дора ждала ее, спрятав руки в карманы. Здесь они всегда шли молча: под ними плескался горчичного цвета Тибр, горизонт был широк, по улице сновали машины, и слова просто затерялись бы среди шума, а слова Доры были для нее драгоценны. Ведь она мать, пророчица, сестра.

Когда они познакомились, Виола обнаружила, что Дора не обычная акушерка, что она специалист по китайской медицине, сторонница холистического здоровья, то есть лечения не отдельной болезни, а человека в целом, и верит в силу камней. Виолу мучило раздражение на коже, оно вызывало постоянный зуд, такой сильный, что она даже спать не могла. Это было связано с печенью. Дора сказала, что, по ее мнению, причиной воспалительного процесса стало не только физическое состояние Виолы, а, скорее всего, общая ситуация, внутренний дискомфорт. В ее организме, объяснила Дора, нарушено равновесие, и необходимо его обрести, а не просто сидеть на диете и принимать ванны с рисовым крахмалом. Доре хватило одного взгляда, чтобы оценить ситуацию. После первого знакомства она пригласила Виолу к себе в частный кабинет на пробный сеанс иглоукалывания.

Дора сосредоточилась на области живота и лбе, она ставила иголки, следуя загадочной схеме, скорее всего придуманной ею самой. Виола вдруг почувствовала, как жжение прекратилось, как будто поток теплой целебной воды омыл ее, принес освобождение и излечил. Это привело ее в изумление, и она испытала безграничную благодарность к Доре. Виола не просто убедилась в том, что Дора знает толк в восточной медицине, она ощутила исходящее от ее рук необыкновенное тепло, которое успокаивало, приносило облегчение, расслабляло. У Доры были волшебные руки.

– Пойдем в бар рядом с музеем искусств?

– Хорошо.

Они вместе переступили порог бара, вместе подошли к стойке, Виола заказала ячменный кофе; бариста внимательно смотрел на нее, пока протирал тряпкой алюминиевую подставку кофемашины, пока обдавал паром чашки и закрывал кран.

– А мне стакан воды, пожалуйста, – попросила Дора.

Парень даже не взглянул на нее и продолжал рассматривать губы и подбородок Виолы; та инстинктивно бросила взгляд на свое отражение в зеркале: худое лицо в обрамлении каштановых волос до плеч, миндалевидные глаза, маленький прямой нос, усыпанный веснушками и пятнышками, появившимися во время беременности. Ее нежные губы потрескались от утреннего ветра, она провела пальцами по подбородку, мельком посмотрела на Дору и повторила:

– И стакан воды, пожалуйста.

Они торопливо пили, их ноздри щекотал густой аромат капучино и ристретто и нежный запах молока; в баре на полную мощность работало отопление. Очутившись на улице, они не сговариваясь вышли на небольшую площадь перед музеем – бетонным сооружением текучей формы с широкими внутренними пространствами и прозрачной крышей. Таков был привычный маршрут их прогулок, их свиданий с ласковым солнцем. Они сели на ступеньки в нависающей над фасадом башне, созданной фантазией Захи Хадид[6] и напоминающей по форме буквы Е и Т. Грандиозная диспропорция, тщательно выверенная асимметрия. Они сидели рядом, подтянув колени к животу, и свернутые в трубку коврики у них за спиной упирались друг в друга.

– Я скучала по тебе, – прошептала Виола.

У Доры был широкий, как у Паоло, рот и тонкие губы с весело приподнятыми уголками. Оливково-зеленые глаза постоянно щурились в искренней, притягательной улыбке, от которой светилось все ее лицо. Это и привлекло Виолу. Она находила в ней источник счастья, такой же, как на занятиях йогой, когда она искала центр равновесия, и собственное дыхание переполняло ее радостью. От ее худого, но крепкого тела (на самом деле в Доре было нечто мужское, например подбородок, руки, плечи) исходило ощущение покоя. Виола его уже почти не чувствовала, разве что самую капельку, но и этого хватало, чтобы унестись в воображении к долинам, ручьям, фантастическим пейзажам, неразрывно связанным с ее мрачными чувствами.

Порой Виола плакала.

– Как у тебя с Паоло? Получше?

– Нет, скорее нет…

– Тебе удалось что-нибудь изменить?

– Нет, ничего мне не удалось. Сижу с Элиа одна, хожу к психотерапевту, стараюсь больше спать.

– Ты похудела.

– Ты тоже.

Дора взяла ее за руку, перевернула ладонью кверху, подула на нее и провела указательным пальцем по линии жизни.

– Если бы я увидела на ней тот несчастный случай…

Виола всмотрелась в бороздку: сначала она была ровной, потом почти исчезала, затем снова становилась глубже, загибалась и наконец растворялась на запястье. «Если бы увидела, если бы…» Их пальцы переплелись, они сомкнули руки и опустили их, не касаясь ступеньки.

– Мой психотерапевт… Он считает, что я должна тебя отпустить.

Дора приставила руку ко лбу, словно щиток или козырек, она очень любила солнце, но от него у нее болели глаза. Ее лоб пересекали три глубокие морщины, и еще две спускались по обеим сторонам рта, как у неаполитанской марионетки. Заостренный подбородок, свежее, с ароматом мяты дыхание. Она часто жевала анисовые или пряные карамельки, иногда выпивала глоточек грейпфрутового сока, утверждая, что он обеззараживает мочевыводящие пути, выводит лишнюю жидкость и служит антиоксидантом.

– Ты ничего мне не скажешь?

– Это зависит от тебя, Виола.

– Что зависит от меня?

– Всё…

Виола привязалась к Доре, как к матери, но ее психотерапевт настойчиво, словно молитву или мантру, повторял, что Дора не является для Виолы значимой родительской фигурой. После первого приобщения к волшебству они с Дорой не раз встречались, в основном на свежем воздухе, в парке и гуляли там медленно, плавным шагом. Виола поддерживала руками живот, она боялась рожать, боялась стимуляции – всего боялась. Дора ее успокаивала, дважды в неделю приводила ее к себе в кабинет и горячими руками, смазанными аргановым маслом, массировала ей пальцы ног. При каждой встрече в мельчайших подробностях объясняла ей устройство женского тела и анатомию родов, устраивала ей пятнадцатиминутные сеансы релаксации. Ее методы не имели ничего общего с классическим акушерством, как и идеи по поводу родов: она утверждала, что в больницах принято рожать лежа, потому что в западной медицине к появлению ребенка на свет относятся как к болезни. Если бы не это, женщины стали бы рожать не лежа, а на корточках. Дора пообещала, что Виола будет рожать стоя. Паоло будет ее поддерживать, она слегка наклонится и согнет колени, и роды пройдут более легко, более естественно и физиологично.

Между тем раздражение и зуд прошли. Дора стала делать Виоле массаж для восстановления равновесия в организме. Она умело чередовала легкие прикосновения с точечным надавливанием, Виола погружалась в легкую дрему и набиралась сил. Мало слов, много движений. Однажды в этой комнате, когда Виола лежала на белом пушистом полотенце, в мягком мерцании свечей с березовыми листьями, в волнах теплого воздуха из обогревателя, Дора поцеловала ее в лоб. Виола проснулась, но не шевельнулась.

Прикосновение губ Доры показалось ей знакомым. Виола внимательно смотрела на нее, пока она говорила.

– Я прочитала чудесную статью в воскресном выпуске La Lettura, в ней рассказывается о «Меланхолии» Дюрера. Ты ее видела? – спросила Дора.

– Это гравюра.

– Верно.

– Почему она тебя заинтересовала?

– Не знаю. Странная форма куба на рисунке, сооружение, будто вырубленное топором, твоя депрессия…

– Думаешь, у меня депрессия?

– Не думаю, а знаю.

– Я не верю, что у меня депрессия, скорее я растеряна. Реабилитация мне помогла, но у меня еще остались слепые зоны – то, на чем я пытаюсь, но пока не могу сосредоточиться. А Элиа…

– Что с ним?

– Я совершенно не помню, как он родился… Мы столько об этом говорили, о родах. Что они создают чувство взаимной привязанности.

– Многие женщины…

– Да, я знаю, многим женщинам делают кесарево сечение, под наркозом, как и мне. Но тут другое. Все это лечение, которое мы прошли, чтобы он появился, привело к тому, что мы разлюбили друг друга, а потом еще несчастный случай, преждевременные роды, я его не кормила грудью, первый месяц даже ни разу не дотрагивалась до него. Я все еще не могу прийти в себя.

– Почему?

– Потому что уже не знаю, кто я.

– Прочти статью, посмотри картинки.

– А еще Паоло… Он просто ходит на работу, и все, несколько раз заводил разговоры о том, что это не наш сын, потому что у него светлые волосы. Паоло больше меня не любит, он положил глаз на секретаршу, ее зовут не то Сюзанна, не то Сара…

– Статья рассказывает о разных толкованиях смысла гравюры. Некоторые трактовки прямо противоположные. Кто-то видит в ней возрождение, кто-то, наоборот, забвение.

– О чем ты говоришь, Дора?

– О тебе, о нас. Тебе нужно встать на ноги.

Виола попыталась подняться – перенесла упор на пятки, напрягла бедра.

Дора остановила ее, удержала, положив руку на плечо.

– Ты должна перестать жалеть себя, барахтаться в своем несчастье, думать, что ребенок – это ваш приговор. Хватит!

– Дора, все не так просто.

– Ты это мне говоришь? Хватит безвольно плыть по жизни, хватит спать, хватит цепляться за меня. Встань на ноги, работай, расстанься с мужем, если захочешь, найди себе приятеля, покончи с меланхолией, покончи со всем, прими свою боль и начни жить заново.

Виола окинула взглядом пространство, попыталась взять Дору за руку, но та не позволила.

– Я ухожу, – сказала она.

Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Потом Дора поднялась, направилась к противоположному выходу, накинула на голову белый капюшон и стремительно, ровной походкой зашагала прочь, непоколебимая, как скала. Остановилась на секунду, развернулась, сунула пальцы в рот и издала короткий пронзительный свист. Токио высунул голову из игровой зоны для собак, на миг застыл, увидел Дору и как сумасшедший завилял хвостом. Дора хлопнула руками по бедрам, Токио подлетел к ней быстрее молнии, она пристегнула к ошейнику поводок и погладила пса по голове.

Виола смотрела, как они уходят. Она не помнила, чтобы пес ждал их после занятия йогой или у выхода из бара. Она положила под язык двенадцать миллиграммов лексотана. Из памяти выплыли кое-какие размытые детали, и ее пробрала дрожь. Она перенеслась назад, в дни вскоре после нечастного случая, когда поесть было подвигом, а выйти на прогулку – опасным приключением. Ей понадобилось несколько минут, прежде чем она встала на ноги. Она заторопилась домой – и так уже сильно опаздывала. Паоло будет нервничать. С ним она больше не говорила о Доре. Он сразу возненавидел ее подругу, его раздражало, что Виола ее боготворит, что Дора заботится о Виоле, что они делятся женскими секретами.

– Она пиявка, пару раз погладит тебе пятки – и берет за это сто евро, – говорил Паоло.

– Ты просто ревнуешь.

– С какой стати? Я очень занят. А ты позволяешь, чтобы тобой вертела какая-то мнимая святоша, веселая вдова, принцесса-самозванка.

– Мы подруги.

– Подруге не платят.

С тех пор Виола о ней не упоминала, только однажды смущенно сообщила:

– Я виделась с Дорой.

Он уставился на нее, яростно хрустнул пальцами и, помедлив, как будто сдерживая злость, спросил:

– И где же ты с ней виделась?

– На площади Карраччи.

– Что вы делали?

– Ничего. Выпили кофе. Ты на меня злишься?

– Нет, конечно нет.

Тем вечером она услышала, как он плачет, запершись в ванной. Паоло перестал огрызаться после того, как с Виолой случилось несчастье и у него на руках оказались новорожденный младенец и женщина, заново учившаяся жить. Глотать, говорить, существовать. Он поставил крест на их вражде, поднял белый флаг, стал говорить тише. Правда, у них так и не нашлось причин полюбить друг друга.

Теперь, когда Виола крепко стояла на ногах и сама могла позаботиться о себе и об Элиа, вообще ничего не осталось, разве что необходимость время от времени подменять ее, чтобы присмотреть за ребенком. У Виолы даже не было желания побороть его неприязнь к Доре, и та просто стала ее тайной; она о ней больше не упоминала, старалась избегать всего, что могло бы нарушить видимость спокойствия. В глубине души она и правда испытывала к этой женщине некое чувство, рабскую привязанность, спрятанную на самом дне сердца; это, конечно, была не любовь, но не только дружеское притяжение. Смесь разных чувств, странное, непонятное для нее самой ощущение.

До того как Виола попала под машину, Дора была для нее ориентиром, казалось, она знает все о материнстве в самых деликатных подробностях, да и о детях тоже, хотя своих у нее никогда не было. И позже, когда Виола тайком привела ее к ним домой, она ловко управилась с Элиа, научила Виолу купать его, массировать, растирая маслом. Она положила его на обнаженную грудь Виолы – кожа к коже, – укутала их полотенцем и напомнила, что тактильный контакт очень важен. Виола испытала прилив необычайного волнения, кожа Элиа была так чудесна на ощупь, так первозданно свежа – шелк и бархат. Дора твердила, что не стоит спешить, в реальность нужно возвращаться постепенно, надо дать себе время заново привыкнуть к жизни. Три года прошло с тех пор, как Дора овдовела, после утраты она некоторое время собирала себя по частям, и для нее не было никакой разницы между утратой памяти о человеке и утратой его самого, абсолютно никакого отличия. И лекарство было самое обычное: терпение, осмысление, принятие.

«Травмирующие события имеют разные последствия: они делают жизнь священной, пробуждая желание жить, или же человеком овладевает безразличие, и он просто ждет, пока жизнь закончится». Виола подумала, что у нее все так и было, нажала на кнопку светофора, стоя у края тротуара на переходе с тусклыми полосками, бледными, как шрамы на асфальте.

Все случилось там, между четвертой и пятой полосками, Виола видела их каждый день, каждый день по ним переходила улицу, наступала на них и все равно ничего не помнила – может, из-за этого, говорила она себе, она не способна превозмочь себя, выйти из привычного состояния безволия, когда ее не интересует ничего, кроме подрастающего сына и встреч с Дорой. Впрочем, это время, кажется, исчерпано, потому что все требуют от нее, чтобы она не просто стала нормальной женщиной – этот уровень уже пройден, – но обрела смысл жизни. Или же, возможно, от нее требуют держать себя в руках и не погружаться в депрессию. Это похоже на испытание, экзамен, который нужно сдать, упражнение на внимание: дождаться зеленого сигнала светофора и только потом шагнуть на дорогу.

Она посмотрела направо, потом налево, хотя улица была с односторонним движением. Подняла голову и взглянула на окна своей квартиры, они выглядели точно так же, как после ее ухода, и на террасе не было никого. Улицу замело палой листвой, из переполненных контейнеров вываливался мусор – бумага вперемешку с пластиком, – поблескивал мокрый асфальт, на высоком баке для пищевых отходов сидела облезлая чайка. Она подошла к двери подъезда и стала рыться в сумочке, ища ключи, но безуспешно. Она не хотела звонить в домофон. Представила себе, как раздраженный ее опозданием Паоло проходит через гостиную, ворча, что она вечно забывает ключи. Никакого ответа. А если они заснули? Вместе с Элиа? Пообедали и заснули. Пока она пыталась отыскать ключи в сумке, дверь тихонько открыла сеньора с третьего этажа с букетом ромашек в руках.

– Не закрывать?

– Нет. Спасибо. Какие красивые цветы…

– Мне их подарили, – улыбнулась женщина и придержала дверь. Они вошли и распрощались, старушка села в лифт, Виола поднялась по лестнице.

На лестничной площадке она не увидела ботинок Паоло, хотя обычно он не заходил в квартиру в уличной обуви. Ключи от подъезда висели у двери. Ее ключи, с серебряным шариком на кольце – подарком Доры. Виола сняла ботинки. Вошла медленно, стараясь не шуметь.

– Я вернулась, – проговорила она, пожалуй, слишком тихо, вряд ли они ее услышали.

Виола вошла в детскую, окно было открыто, кроватка пуста, сквозняк привел в движение деревянную чайку, и она качнула крыльями. Она зашла на кухню и остановилась: треска так и стояла в закрытой чугунной кастрюльке, на столе – не убранные после завтрака чашки, гардении засохли. Она вылила стакан воды в горшок, ее сердце, угнетенное отсутствием любви и седативными препаратами – надежными спутниками в эмоциональной пустыне – тяжело шевельнулось и замерло: мертвый штиль[7].

Она открыла дверь в кабинет, экран компьютера не горел, на кленовом столе из Ikea лежал номер газеты La Lettura, раскрытый на центральном развороте с изображением гравюры Дюрера: печальный ангел сидит, уронив голову на руку, рядом с ним собака, похожая на Токио, только более худая, более благородная. Вокруг фигуры ангела – странный набор изображений: купидон, лестница, весы, песочные часы, комета, колокольчик, квадрат с цифрами, шар, летучая мышь, радуга…

Некоторое время Виола любовалась картинкой, провела по рамке статьи пальцем, испачкав его в типографской краске. Дала себе обещание прочесть хотя бы кусочек статьи – если Дора о ней заговорила, значит, это что-то стоящее. Ангел показался ей смутно знакомым. Может, это и есть меланхолия? Она закрыла за собой дверь и вышла в коридор. Взяла черную трубку домашнего телефона. Нажала кнопку 8 в списке контактов – номер мобильника Паоло. Он ответил на шестом сигнале.

– Вы где? – ласково спросила Виола.

– Я на работе, – нервным шепотом ответил он. – У вас все в порядке?

3

– Можно войти? – произнес Паоло и, не дожидаясь ответа, ввалился в комнату и очутился лицом к лицу с Гримальди. Тот сидел в эргономичном кресле, плотно прислонившись к спинке, черты его умного лица с годами стали резкими, словно вырубленными топором, скулы – костистыми, подбородок заострился.

Юридическая фирма принадлежала ему, в ней было четырнадцать сотрудников, и прежде всего им вменялось в обязанность защищать интересы клиента number one, как величал его шеф, – Этторе Папы, предпринимателя, христианского демократа, масона, католика, бесстрастного несгибаемого человека, владельца самых крупных в Италии мусороперерабатывающих заводов. В конце шестидесятых он разработал технологию автоматизированной сортировки отходов и их переработки в биогаз и метан.

Гримальди оказывал ему поддержку во всех делах, в том числе политических, защищал его от всех обвинений, главным из которых было соучастие в преступлениях – незаконной торговле отходами и мошенничестве с государственными подрядами. Гримальди работал с бесконечными претензиями и предписаниями, зачастую спасая Этторе Папу в последний момент, в кассационном суде: он был ангелом-хранителем Мусорного короля.

Паоло знал, что они оба выросли там, где Папа основал свою империю, – в окрестностях Рима, в развитом агропромышленном регионе. Поговаривали, что в молодости Папа был любовником жены адвоката. Донна Марина, тонкая, как спичка, изящная дама с темными, пепельно-каштановыми волосами, вечно куталась в шиншилловое манто и одну за другой курила сигареты «Муратти», держа их между пальцами. Сигарета словно стала частью тела, продолжением руки этой женщины, анорексичной, молчаливой, любившей азартные игры. Гримальди и Папу связывали негласный договор и общая тайная жизнь – взятки, власть, золото, привилегии, месть, сделки, партии в теннис, обеды на побережье, во Фреджене: жаренные в сыре и сухарях мидии, отменного качества спагетти, морские петушки, белое вино фалангина.

Каждое воскресенье два восьмидесятилетних синьора родом из Приверно, городка с населением четырнадцать тысяч душ в провинции Латина, сидели под ласковым солнышком Лацио и, погрузив ноги в теплый песок, обдумывали, как предотвратить очередной судебный процесс, как справиться с упрямым мэром, с политическим давлением и криминалом, затевали интриги, а тем временем долг государства перед патроном неуклонно рос.

– Чего тебе, Манчини?

Сидевший напротив Гримальди мужчина на миг обернулся и снова уткнулся в какие-то карты, разложенные на овальном хрустальном столе. Это был Раньери, кожу на его голове сплошь покрывали причудливые пятна, как у ягуара.

– Я могу с вами поговорить? – обратился к боссу Паоло.

– Что тебе нужно? Разве не видишь, у нас совещание.

– У меня срочное дело, профессор… Мне нужно уйти.

– Ты шутишь? Я же сказал, у Папы очередная проблема: коррупция, злоупотребление служебным положением, несанкционированное размещение и обработка отходов. Мы по уши в дерьме, а ты решил свалить в закат?

– Профессор, речь идет о моей жене. Она неважно себя чувствует.

– Твоя жена разваливается на запчасти, так, что ли, Манчини? – хмыкнул Гримальди, знавший и про несчастный случай, и про долгое лечение Виолы.

– Может, поменять ее на новую? – подал голос Раньери, повернувшись к Паоло.

Его лысый череп на миг напомнил Паоло голову Виолы после несчастного случая. Он посмотрел тогда на ее бритую голову и заметил ямку на затылке справа. Она ему рассказывала, что в младенчестве свалилась с пеленального столика – так и получила эту «вмятину».

– Гримальди, я слышал, что предприятие на Фламинии сгорело. Ваша работа? – поинтересовался Раньери.

Он управлял несколькими аристократическими римскими палаццо и попал под следствие за то, что сдавал их в аренду по заниженной цене нужным людям – политикам и VIP-персонам.

Гримальди пропустил его вопрос мимо ушей и, поставив локти на стол, обратился к Паоло:

– У нас, как обычно, чрезвычайная ситуация с Папой, не успели мы выйти из последнего процесса, как ему предъявили новые обвинения по нескольким пунктам, опять в связи с МБО в Помеции. Манчини, сейчас не самое подходящее время, чтобы куда-то уходить.

– Что такое МБО? – снова вмешался в разговор Раньери: этот ловкач интересовался всем, что могло принести прибыль.

– Господи, дай мне терпение! Манчини, объясни ему.

– Это механико-биологическая обработка отходов.

– И это означает… – подхватил лысый, обращаясь к Гримальди, потому что только его считал достойным собеседником.

– Это означает, что крупные предприятия должны отделять влажную фракцию от сухой, то есть от бумаги, пластика и тому подобного, чтобы потом их переработать, – уточнил профессор. – Вот только на завод в Помеции городские власти наложили арест за нарушение ряда ограничений, связанных с археологией, и единственным функционирующим предприятием оставался завод на Фламинии, где и произошел пожар.

– Его владелец – тоже Папа? – не унимался Раньери.

– Разумеется, он владеет всем. Все, что имеет отношение к мусору, принадлежит Папе. Именно Манчини управляет предприятием на Фламинии, он регулирует поток поступающих на завод и вывозимых с него отходов, их прессование в экотюки и тому подобное. И вот сейчас, когда на предприятии пожар, что он делает? Едет к жене. Я правильно понял?

– Да, профессор.

Паоло с удовольствием плюнул бы ему в глаза, но даже бровью не повел: он приобрел этот навык в Кьюзи, в офицерской школе карабинеров, куда отец отправил его вместо военной службы. За эти годы он научился, не сморгнув, держать удар и сносить обиды.

– Значит, я пошел.

– Манчини, куда это ты, черт побери, собрался?

– В больницу, профессор, ее госпитализировали.

Не мог же он сказать, что они потеряли сына в парке.

Гримальди покачал головой, повернулся к приоткрытому окну: завитки дыма, плывшие по комнате, напоминали прожилки на белом мраморном полу.