Сказки Торгензема

Изумрудно-зелёные, необычные своим ярким окрасом листья с тех пор растут по обочинам дорог, которыми бродила и горько плакала Альма-врачевательница. И в горячий зной, и в серый холод дрожат на кончиках листьев придорожной травы небольшие капельки-росинки, словно слёзы. Эту травку потому и называют плаксой. А когда приходит время цвести, на тонких стрелках-стебельках раскрываются ярко –синие, белые или голубые крохотные цветочки. Люди знают, собранная в пору цветения плакса обладает свойствами лечить любую болезнь. Знают травники, что сок плаксы быстро заживляет любую царапину, даже столбняк не живёт в ране, смазанной лечебным соком. Горячий душистый чай из листьев придаст сил страннику или путнику, корень поможет справиться с болями в животе, а смесь сухих цветов заваривают для здорового сна, он же помогает при золотухе.

Для всех она просто плакса. Все зовут её так, легко и незатейливо, а только совсем немногие знают, что истинное название растения – альмарика или трава альмаринов, ведь врачевательница Альма была одним из хранителей. А когда пришло её время вернуться к своему народу в заповедные долины, пролила Альма последние слёзы и обернулась чистым ручьём, что несёт прозрачные холодные воды со склонов Морейских Шатров, вливаясь в одно из множества озёр заповедного края.

Глава 2. Болезнь.

Жизнь в Торгенземе шла своим чередом: осень сменялась белой пушистой и величественной зимой, за ней наступало весеннее буйство красок и цветов, потом приходило щедрое и радушное лето, а следом снова с деревьев опадало золото осени. Всё было размеренно и обыденно, мальчик подрастал, он упорно называл Бьянку мамой, отказываясь считать её няней. Это радовало молодую красивую женщину, никто особенно и не следил за тем, как они называют друг друга. Теперь в её жизни остался лишь один мужчина – её маленький Морис или Даниэль, как приказал называть ребёнка его всесильный дед, а потом и отец. Бьянка отдалась радости материнства со всей истинно итальянской страстью, прежде она так же страстно бросилась в омут любви, едва не погибла от горя и боли обмана, а теперь стремилась окружить своего мальчика бесконечной заботой и лаской. Прислуга только улыбалась, глядя, как она опекает своего сынишку, как поёт ему песни, как только ему танцует в зеркальном зале, а он, зачарованный, сидит и смотрит на её грациозные движения. А когда ему стало неинтересно сидеть просто так, а надоело ему быстро, он начал неумело, а потом всё ловчее и ловчее повторять танцевальные движения. Мальчик всем своим маленьким существом полюбил танец и проводил с матерью много времени в танцевальной комнате. Они весело смеялись над чем-то, были друг у друга, и короткое счастье с ними.

Малыш-бастард, волею почившего монарха, превратился почти в хозяина роскошного Торгензема, Бьянка и её сынишка ни в чём не знали отказа. Все просьбы Бьянки выполнялись быстро и неукоснительно, она опять перебралась в покои второго этажа дома, а уж маленького господина баловали все до одного. Особенно любил он смешливую Летицию, выходившую его в младенчестве, и степенного, немного ворчливого Отто, смотрителя парка. Отто по просьбе Бьянки не разрешал мальчику одному гулять и, случалось, водил его за руку по самым потаённым и интересным местечкам, чтобы мальчишке не пришло в голову исследовать парк в одиночестве. Один раз он уже потерялся, а парк и берег озера для маленького человечка оставались небезопасны. Бывало, что мальчик прибегал к Отто в домик на озеро за волшебными сказками, где его часто заставали вечерами, а порой он там и засыпал, уткнувшись носом в цветной старенький гобелен, закрывающий стену. Тогда его спящего заворачивали в мягкий плед, и Отто на руках переносил в детскую, в господский дом. Отто считался смотрителем парка бесконечно хлопотал там, целыми днями отдавая распоряжения целой армии садовников и работникам, следил за чистотой и порядком, за качеством выполняемой работы. Только вечером за кружкой ароматного чая он отдыхал и рассказывал барчуку разные причудливые истории и сам находил в сказках непередаваемое удовольствие. Для Даниэля в доме смотрителя парка даже приготовили маленькую кружечку, Отто плескал в неё душистого напитка, а потом ещё старательно дул, чтобы ребёнок не обжёг губы о горячую воду, и неспешно начинал пересказывать волшебную историю. Жил Отто бобылём, хоть выглядел вовсе не старым, но семью себе так и не завёл, а вот с маленьким хозяином огромного Торгензема подружился. Глупые горничные шептались, будто молчаливый, вечно недовольный смотритель парка влюбился в красавицу Бьянку, но пустые сплетни и разговоры смолкли быстро, ничего подобного за Отто не заметили.

И всё-таки однажды случилось то, чего всегда боялись Отто и Бьянка. Маленький непоседливый Морис Даниэль отправился на исследование бесконечного парка и далёкого леса в одиночку и пропал. Его искали очень долго, почти до самой ночи, а нашли на кромке воды озера. Упрямый мальчишка заблудился в бесконечных аллеях и только к вечеру, разглядев среди полупрозрачных после сильного ветра и дождя деревьев серую гладь озера, вышел на его берег. Бьянка, вымокшая под холодным дождём до нитки и прохваченная сильным ветром, целовала мальчика в каком-то исступлении, смеялась и плакала. Она с недавних пор постоянно жила в болезненном страхе. Ей всё чудилась потеря сына, мысль, что его рано или поздно отберут, вызывала панику, а ещё он может пропасть или занемочь. Бесконечные, навязчивые страхи выматывали молодую женщину, она часто болела и постоянно за него тревожилась, далеко от себя не отпуская, даже если ничего пугающего не происходило. Тревога покидала Бьянку только в зеркальном зале, волшебство танца стирало нервозность и беспричинную панику. Морис после своего приключения не заболел, хоть промок, замёрз и сильно напугался. Он, подхваченный Отто на руки, вцепился в него и только всхлипывал от пережитого страха и усталости. Мальчик не заболел, а вот Бьянка снова слегла. Она проболела почти три недели и уже не поправилась.

Маленький Морис стоит у её постели и немного недоумевает, отчего его мама не встаёт и больше не танцует с ним в зеркальной комнате, не смеётся и не поёт ему песни на красивом итальянском языке. Отчего она лежит в постели, уже давно наступил день, за окном светит яркое, хоть и по-осеннему нежаркое солнце? Отчего весёлая Летиция вытирает слёзы и молчит, отчего вздыхает Отто и крепко держит его за руку, наверное, чтобы не боялся? Он не боится, вовсе нет, он просто немного недоумевает. Наконец, его красивая мама открывает глаза и шепчет по-итальянски только ему, прижавшемуся к бледно-восковой и тёплой щеке: «О, мой маленький, мой любимый мальчик, мой Маурицио, мой Морис.» И больше она уже ничего не говорит, а почему-то быстро засыпает. Почему она засыпает, если только-только открыла глаза? Летиция торопливо уводит его в детскую, что-то суетливо говорит и успокаивает. Больше свою прекрасную мать Морис уже никогда не увидел. Единственным, что напоминало ему о ней остался портрет прекрасной Бьянки Скарлатти, написанный когда-то заезжим художником. Теперь, когда он остался в одиночестве в пугающе огромном, роскошном доме, мальчик часто прибегал в галерею на втором этаже и подолгу стоял напротив портрета матери, сожалея что она ушла от него очень далеко. Настолько далеко, что её уже обратно не отпустят, так ему объяснили. Он стал бояться засыпать в своей детской без материнских ласк и колыбельных, плакал от страха по ночам. Чтобы хоть как-то скрасить его горе и тоску, Отто пришлось перебраться из озёрного домика в детскую. Служитель парка ненадолго отвлекал Мориса от грустных мыслей и печали волшебными сказками, несильно ворчал на мальчишку, но заботился как мог. С ним Морису стало немного спокойнее, он во сне уже не всхлипывал и не вскрикивал от страха.

Получив от управляющего поместьем известие о смерти Бьянки Скарлатти, в Торгензем неожиданно приехал эрцгерцог Морейский. За три прошедших года он немного изменился после последнего приезда, погрузнел, но всё так же сутулился, в тёмно-русых волосах прибивалась седина. В нынешний приезд он был задумчив и молчалив, почему-то очень долго сидел на скамье в дальнем уголке парка, где темнел влажной землёй могильный холм. А потом, вернувшись в дом, велел привести своего сына, которого разглядывал с недовольным видом и нескрываемым пренебрежением. Ни единой черточкой отпрыск не походил на отца, являясь копией своей матери, такой же некрупный, худенький, светловолосый и синеглазый. Когда Гарольд Дагон встретился с ним взглядом, то эрцгерцогу сделалось неприятно, он неожиданно почувствовал укол совести, ибо в несчастной судьбе прекрасной танцовщицы вина его казалась очевидной. Чтобы с ним впредь не случалось болезненных уколов совести, Гарольд Дагон решил мальчишку никуда из Торгензема не увозить. Собственно, так повелел ему когда-то отец, с его приказами младший сын считаться привык, даже несмотря на то, что Фредерик III умер три года назад. Смерть Бьянки Скарлатти не могла ничего изменить в судьбе сына, он должен оставаться здесь ещё очень долго, столичному обществу знать о его существовании ни к чему, так удобнее эрцгерцогу Гарольду Вильгельму Дагону.

– Я оставлю его здесь, – холодно распорядился он, вызвав в роскошно обставленный кабинет управляющего Реддона, – в Тумацце он мне ни к чему. Я пришлю гувернёра и учителей, пусть живёт и учится в поместье, а по достижении им десяти лет, я решу, в какой военный корпус его определить. Пока же приставьте к нему кого-нибудь из слуг-мужчин в доме, мальчик достаточно вырос и в бабских нежностях не нуждается.

Управляющий Реддон с готовностью поклонился. Он не очень понимал решение хозяина, полагая, что после смерти матери ребёнка из поместья увезут, но этого пока не случилось, а приказы господина господин Реддон привык исполнять. Он уверил его высочество, что у него на примете имеется походящий человек и лишь поинтересовался размерами жалования для слуги. Эрцгерцога подобные мелочи не интересовали вовсе и он, досадливо поморщившись, предложил Реддону определиться с жалованием для слуги самому, в пределах разумного, конечно, управляющий снова молча поклонился.

Морис в замешательстве разглядывал человека, перед которым его поставили. Почему-то он ему не нравился. Сидевший в кресле скучный, человек с серыми, чуть навыкате глазами, не улыбался, а безразлично цедил слова, как будто речь шла не о сыне, а о вещи. Но особенно поразили мальчика пальцы незнакомца. Он смотрел на них неотрывно, привлечённый блеском дорогого перстня. Пальцы, тонкие и длинные, с крупными суставами, почему-то нервно вздрагивали и немного шевелились, пугая странной подвижностью. Яркая синяя искра на перстне из-за движений вспыхивала ярко и зло. Особенно зловещим сделался блеск камня, едва Мориса принудили поцеловать протянутую ему руку, холодную и отчего-то влажную. Он едва коснулся губами отцовской ладони, как эрцгерцог её отдёрнул, дав понять, насколько ему неприятно. И теперь, маленький Морис никак не мог взять в толк, зачем его заставили целовать пугающую руку, если никому этот жест удовольствия не доставил.

– Я слышал, – вдруг проговорил эрцгерцог и кивнул на ребёнка, – его здесь зовут Морис? Если такое случится ещё хоть раз, я вышвырну его вон. Имя ему – Даниэль Антуан Дагон, такова воля моего умершего отца, короля Мореи, признавшего ребёнка своим внуком и подарившего мальчишке собственное имя. А теперь пусть его отсюда заберут. Приготовьтесь отчитаться, Реддон, о ведении дел в поместье. Давайте займёмся чем-то более важным, у меня не так много времени.

Управляющий снова торопливо поклонился, никто в доме не хотел зла маленькому мальчику, ставшему сиротой. Реддон не посмел возразить, что по морейской традиции у каждого человека два имени, одно даётся отцом, а другое матерью. Но мать мальчика умерла, и слуги выполняли требование отца. Гарольд Дагон, выслушавший доклад управляющего о доходах, уехал на другое утро, собственный сын его интересовал не более какой-нибудь вещицы, тем более, что забота о «вещи» его чрезвычайно утомляла и раздражала. Он беспокоился, что в столице тайна рождения его незаконно ребёнка как-нибудь неосторожно раскроется, даже несмотря на имеющиеся, выправленные ещё при Фредерике III официальные бумаги на отцовство.

К тяжёлому, неповоротливому имени Даниэль мальчик привыкал долго. Ему больше нравилось летящее Маурицио или мягкое Мори́с, как звали его Бьянка, а после и прислуга ещё до приезда холодного, надменного и злого господина. Он упрямился и даже какое-то время не отзывался на противное имя, почему-то оно казалось ему сродни прозвищу. Только Отто сумел уговорить маленького упрямца, указав на то, что своё имя ему подарил дед, а он, вообще-то, был великим королём Мореи. К своему удивлению, мальчик узнал, что неприятный и злой господин – это его отец, которого следовало почитать, любить и уважать. Так объяснил ему всё тот же Отто. А как почитать, если он видел отца ровным счётом десять минут и никакого особого чувства, кроме неприязни не испытал. Жалея маленького Даниэля, Отто согласился на предложение Реддона и окончательно приобрёл положение дядьки при юном господине, тем более, эрцгерцог не возражал, ему было безразлично, а Реддон постарался уладить всё побыстрее наиболее удобным для всех образом. С Отто мальчику жилось спокойнее. Степенный, размеренный, очень порядочный бывший смотритель парка ведал всеми его вопросами, делами и нуждами. Отто, благодаря расположению Реддона, стал получать значительно большее жалование и на первых порах тоже казался довольным. Теперь маленького мальчика и широкоплечего, кряжистого дядьку видели гуляющими по большому парку и идущих к озерам и водопадам. Они снова пили чай, но уже в господском доме, в детской. Снова Отто рассказывал мальчику сказки и относил вечерами уснувшего у него на руках ребёнка в постель. В самом начале зимы в Торгензем прибыл настоящий английский гувернёр. Выражение брезгливой надменности не сходило с его лица с того самого момента, когда он подал пачку рекомендательных писем управляющему поместьем господину Реддону. Вместе с рекомендациями он протянул также записку-распоряжение от его высочества эрцгерцога Морейского и процедил с сильным акцентом сквозь зубы:

– Его высочество эрцгерцог Морейский предупредил меня, что ребёнок сильно запущен и избалован. Он дал мне прямые указания на особенно строгий подход к воспитанию и определённые полномочия в столь непростом деле.

Отто попытался было возразить, что пятилетний ребёнок не может быть чрезмерно запущен, но получил строгую отповедь и оробел от учёности господина Бедингота, так звали гувернёра.

– Вы приставлены к мальчику для того, чтобы он был одет, умыт, накормлен и вовремя уложен спать. В вопросах воспитания молодого господина вы, любезный, ровным счётом ничего не смыслите. Попрошу вас впредь держать мысли при себе и не мешать мне выполнять ответственное поручение его высочества. Я воспитаю из непослушного ребёнка образцового джентльмена, как принято у меня на родине.

Господин Бедингот был англичанином, англичанином до мозга костей, занудным, педантичным и недобрым. По его надменному и бесстрастному лицу невозможно было даже определить возраст. Он требовал от всех людей, окружавших Даниэля, соблюдения каких-то немыслимых правил, им же и придуманных. Говорил он ровным, бесцветным голосом, преисполненный важности и высокомерия. В первый день любопытный от природы Даниэль озадаченно его разглядывал и собрался было чем-то интересоваться, но тут же его остановила холодная, короткая нотация:

– Молодой человек, если он хорошо и правильно воспитан, должен задавать свои вопросы только с соизволения старших. Поэтому для начала потрудитесь получить от меня это разрешение.

Дан открыл от изумления рот и даже забыл, о чём собирался спросить англичанина, требования и методы воспитания которого вошли в жесточайшее противоречие с живой, подвижной, любознательной натурой мальчика. Даниэль возненавидел его сразу и со всей врождённой итальянской страстью, прозвал Бегемотом, хотя на бегемота тощий как палка гувернёр никоим образом не походил. Вот теперь мальчик всеми способами старался улизнуть с ненавистных занятий. Мучения начинались с самого утра. Господин Бедингот требовал соблюдения всяческих немыслимых условий с того самого момента, когда мальчик говорил: «Доброе утро, господин Бедингот». Необходимо было произносить короткую фразочку проникновенным голосом, определённым образом склоняя голову. За столом приходилось сидеть с прямой спиной, умело орудовать приборами, для которых маленькие ладошки Даниэля никак не подходили, а Бедингот злился и за особенно неловкие действия легко отправлял из-за стола полуголодным. После завтрака Бедингот запирался со своим воспитанником в комнате для занятий. Он потребовал нарочно обустроить небольшое полупустое помещенные, где из всей обстановки оставили два стола и два стула. Даже занавеси с окон Бедингот приказал убрать, чтобы ничего не отвлекало молодого господина от познания азов наук. Для начала мальчик должен был научиться читать, писать и считать. Большего пока от «невозможного» ребёнка, избалованного и заласканного, по его мнению, Бедингот не требовал. Он всегда оставался недоволен своим подопечным, требовал чёткого выполнения инструкций и не прощал небрежностей и неаккуратности. С ним Даниэль скучал и тосковал. Читать Дан научился сам, ещё даже до того, как в Торгенземе появился Бедингот, но гувернёр заставлял его часами проговаривать длинные непонятные тексты. С письмом всё обстояло значительно хуже, Дан никак не мог избавиться от бесконечных клякс. Часто за небрежно выполненные задания, кляксы или пропущенные буковки Даниэлю доставалось твёрдой линейкой по ладоням и пальцам. Он, глотая слёзы, взвизгивал, а потом обиженно жаловался Отто. Но тот только качал головой, успокаивал как мог и наставлял, чтобы молодой господин старался и усердствовал на занятиях больше. Отто робел от учёности Бедингота и испытывал какое-то непонятное смущение перед высоким сухопарым англичанином. Отто начинал разговор в защиту Даниэля полный решимости, а потом тушевался, стеснялся и виновато кивал, когда Бедингот объяснял в очередной раз, чем он недоволен в своём подопечном. Жизнь в Торгенземе сделалась тоскливой и печальной. Англичанин, понявший, что никто ему не сможет помешать в воспитании истинного джентльмена, развернулся во всю. С появлением Бедингота, всё резко поменялось в жизни у маленького Даниэля Антуана Дагона. На смену беззаботности, ласковому обращению и баловству, волшебным сказкам и уютным вечерам с Отто, пришли жесткий распорядок, бесконечные запреты и неукоснительные требования. От нудных занятий у Даниэля болели голова и ладони, Бедингот неизменно следил за идеально ровной спиной, хорошими манерами и размеренностью во всём. Молитвы следовало читать с выражением и особенным подобострастием. Прогулки по парку должны были быть степенными, спокойными и долгими, даже несмотря на сильный холод. Даниэль плакал вечерами и больше не пытался жаловаться Отто, которого не допускали вечерами в спальню молодого господина. В гулкой комнате, в абсолютной темноте Дану становилось жутко до тошноты.

Наконец, живой, подвижный характер и взрывной темперамент мальчишки дали о себе знать. Во время очередного урока чистописания, Даниэль посадил на лист бумаги кляксу. Господин Бедингот бесцветным голосом потребовал переписать всю работу с самого начала, а Дан к этому моменту уже исписал два больших листа. От нового задания, он пришёл в отчаяние и неожиданно, впервые за три этих долгих несчастных месяца, воспротивился:

– Не буду, – тихо сказал он, отодвигая испорченный предательской кляксой лист, – я много писал и уже устал.

Редингот поджал губы и покачал ненавистной линейкой с требованиями вытянуть ладони. Дан затравленно вздрогнул, сглотнул от волнения, а потом неожиданно схватил чернильницу и с силой запустил ею в гувернёра. К счастью для последнего, в лицо ему увесистая стеклянная ёмкость не попала, но выплеснувшиеся чернила щедро окропили и сюртук, и правую часть лица, что-то попало даже в глаза. Ослеплённый едкой жидкостью, англичанин смешно замахал руками, как-то тонко взвизгнул и попытался ухватить за руку несносного мальчишку, но чернила не давали ему открывать глаза, а Дан ловко увернулся.

– Отстань от меня, проклятый Бегемот, – отбежав на безопасное расстояние, закричал в отчаянии мальчик по-итальянски, что бывало с ним в минуты наивысшего эмоционального возбуждения, – ты мне надоел, я писал два часа, больше не буду!

Он выскочил из унылой комнатушки, где мучился от уроков на протяжении почти трёх месяцев, и бросился сначала по коридору, а потом кубарем скатился с лестницы и раздетым выскочил в парк. Холодный сырой воздух его не остановил, Дан мчался прочь от дома, пока у него хватало сил. Он прекрасно сознавал, за таким проступком, конечно, последует наказание. Бедингот требовал розог для несносного мальчишки постоянно, но Отто, слава богу, как-то удавалось успокоить и отговорить гувернёра. Но теперь, угроза наказания стала неотвратима и неизбежна. Чтобы не быть подвергнутым унизительной и болезненной процедуре, Дан мчался к озеру. Убежать, убежать, как можно дальше! Убежать и спрятаться! Он знает место, где его не найдёт никто! Скрытый от холодного ветра и дождя в неглубоком скальном гроте у озера, он дал, наконец, волю слезам, за шумом ветра и плеском волн о валуны, его никто не слышал. Несмотря на промозглость и мелкий дождик, мальчишка просидел в своём убежище до самой темноты. Он слышал, как его искали, но решил ни за что не выходить к своим мучителям. В этот момент он ненавидел всех, кто был с ним рядом всё несчастливое время. Ему опостылели неумолимые взрослые, отчего-то запрещающие весело гулять по парку и играть вволю в кубики и солдатики, заставляющие бесконечно читать невыносимо скучные, непонятные истории, наказывающие за небольшую помарку среди проклятой, нудной писанины. Отчего они не пускают его в танцевальный зал и лишают сладкого? За что он вынужден терпеть такое к себе обращение?! Он ненавидел даже Отто, позволившего англичанину бить по рукам и наказывать, он ненавидел добрую Летицию, переставшую приходить к нему по вечерам с кружкой тёплого молока и белой булкой с мёдом. Словно затравленный зверёк он сидел неподвижно в своём надёжном убежище и мечтал замёрзнуть насмерть, очутиться рядом со своей мамой. Мысли о маме, смерти и жалость к себе заставили разрыдаться его сильнее прежнего. По этим звукам его нашли старый псарь Хьюго вместе с рыже-пегой овчаркой Тучкой, отправившиеся на поиски сбежавшего мальчика. Умная собака привела к небольшому гроту, где обнаружился залитый слезами, окоченевший и посиневший от холода беглец. Он сопротивлялся с бесконечным отчаянием, даже кусался и царапался, но что может сделать маленький, пятилетний мальчик против сильных, многочисленных взрослых. Прибежавший Отто быстро взял его на руки и попытался уговорить, успокоить. Дан вывернулся от него и бросился вновь бежать по берегу, а Тучка с громким лаем кинулась следом, перепугав мальчишку окончательно. В панике он зацепился ногой за какую-то полугнилую палку, с разбегу ткнулся лицом в мелкие камни, устилавшие берег озера, и затих, оглушённый падением и ужасом. Совершенно измученного, обессилевшего от отчаяния, перемазанного кровью из ссадин и царапин на лице, его, наконец, принесли в дом. Летиция, увидев любимца таким, только всплеснула руками, а потрясённый грустным зрелищем, управляющий Реддон, всегда жалевший и покойную Бьянку, и её маленького сынишку, сдвинув брови, сказал Бединготу:

–Такого гувернёра князю не надобно, я сегодня же напишу его высочеству о том, что вы не справились с возложенными на вас обязанностями. Вы завтра получите расчет, и… я вас более не задерживаю.

Вздрагивающего от пережитого несчастья и холода, а в Торгенземе уже начиналась настоящая зима, Дана отнесли в постель и препоручили заботам доктора, спешно приглашённого из соседнего городка. Ночью мальчику стало совсем плохо, он заболел. Его душил кашель, мучил жар, он беспрерывно плакал и просился к матери. Летиция по просьбе доктора не отходила от ребёнка, и, как пять лет назад недоношенного, так и сейчас выходила его, простуженного и потрясенного. Немного лучше Дану стало лишь к концу недели. Доктор не разрешал вставать, даже еду приносили в постель. Каждый из взрослых чувствовал за собой вину от случившегося. Ребёнка окружили лаской и вниманием, старались побаловать и развлечь. Все, кроме Бедингота. Он, поджав тонкие губы, покидая Торгензем, изрёк высокомерно:

– Ничего толкового из такого ребёнка не выйдет, он избалован, распущен и глуп. Я извещу его высочество о дурном нраве воспитанника.

– Без тебя разберёмся, – грубо и зло ответил Отто, он сильно переживал за заболевшего мальчика и больше уже не деликатничал, – нечего над сиротой куражиться, зануда английская, катись к своим джентльменам.

***

Болезнь длится долго. Сначала жар, потом проклятый кашель, не дающий ни говорить, ни спать, ни есть. Впрочем, есть Дану совсем не хочется. Летиция и Отто бесконечно уговаривают, и им удаётся кое-что впихнуть в него, но слишком мало, чтобы больной поправился окончательно. Уже и кашель прошёл, а мальчишка всё никак не окрепнет. Сил нет, бесконечно кружится голова, спать не хочется, вернее, не можется. Дан круглые сутки лежит, уставившись в потолок, ничего не хочется. Его теперь и рады бы отпустить на прогулку или дозволить поиграть в кубики, но теперь ему всё неинтересно. Немного только оживляется, когда Отто рассказывает своему подопечному сказки. Глаза блестят и даже немного розовеют губы, но у Отто сказки уж очень быстро заканчиваются, а слушать по второму разу совсем скучно. Дан со вздохом отворачивается к стенке и молчит, то ли спит, то ли нет. Прислуга уже смотрит на него с нескрываемой жалостью, а женщины начинают перешёптывания, мол, скоро заберёт красавица Бьянка сыночка к себе на небеса, не уберегли ребёночка. Летиция пробует пресекать тревожные разговоры, но они становятся настойчивее, а горничные, прибирающие в покоях маленького князя, нацепляют на свои глупые физиономии похоронное выражение, словно мальчик уже умер.