По следам серой царевны

Елена Щигорцова

По следам серой царевны

Елена Щигорцова.

По следам серой царевны.

Пролог

Йара, серая царевна, сколько себя помнила – всё куда-то шла. Впереди маячили непроходимые леса, топкие болота, деревни и выселки, пепелища после жестоких битв; зимы на земле сменялись веснами… а она всё шла. Была она высокая и полноватая, спутанные русые волосы заплетены в две тугие добротные косы и бешенные чуть раскосые глаза, в никуда смотрящие. Часто забывалась, улетала мыслями в нечеловеческую даль, монотонно ступая, будто и не здесь существовала в такие часы, ничего вокруг не замечая. Потом, словно шагнув в другое пространство, вздрагивала и озиралась, рассматривая, где вдруг оказалась.

Блуждала так Йара по миру уже многие века; ведь сколько стояла земля, столько и шло противостояние света с тьмою, и никто не мог его выиграть. А между ними всегда шла Йара, и стали ее нарекать серой царевною. Но никто ее не призывал, не зазывал. Сама она звалась и приходила. Рождённая чудным образом, она была самостоятельна и внезапна.

Веками лили слёзы обиженные люди, эти слёзы собрались и неслись потоком, образовав реку, в которую однажды зашёл искупаться могучий Сварог. И вот, по прошествии какого-то времени, ударила в этот шумный поток, как раз в то место, где Сварог заходил, молния. Ударила, когда не должна была. И поднялась на берег октябрьским вечером серая царевна Йара – дочь грозного божества Сварога и горькой Слезы. Не принадлежала Йара ни земному – черному, ни белому божественному миру, вышла серой царевной. И пошла по свету, не ведая ни семьи, ни рода. И люди не знали её настоящую; принимая за смертную деву, пускали в свои дома и обогревали. Не предполагая, кто перед ними, раскрывали души. А когда спохватывались, то поздно уже было, обволакивала она, напуская морок, и уходила дальше. А они так и оставались; кто сильнее – сбрасывал навод, а слабые путались в нём долго, таскали за собой, пока не наполнялись новой энергией. Правда, иногда Йара людям и помогала, и спасала от чего-то неминуемого и страшного; не существовало и не существует однозначного ответа: разрушение и горе, либо помощь и мир несла она. Главное было то, что прихода серой царевны было не избежать.

Йара же продолжала идти, затуманенный взгляд не замечал грозовых туч над головой, тело не чувствовало ставшие колкими порывы ветра.

В очередной наступивший октябрь первые крупные капли дождя скатились на мир, Йара дёрнулась и очнулась. Босые ноги кровили от долгой ходьбы; давно уже она не делала остановок. Устала.

Серая царевна осмотрелась. Шла она по хорошо накатанной, широкой грунтовой дороге. Догадалась сразу, что это многострадальный Сибирский тракт; особая чувствительность была разлита здесь, тревожность. По обе стороны от него леса стеной. А вот вдалеке – свороток; по всей видимости, там должно быть поселение.

Дождь расходился. Йара посмотрела на свой сарафан, выцветший до такой степени, что трудно было сказать, какого он цвета. Да, надо остановиться и передохнуть. Побрела вперёд. Она не знала, что там за селение и какие там живут люди, но точно знала, что после её посещения этого местечка, либо покой исчезнет и наступят тяжёлые времена, либо уйдет печаль и воцарится тишь. Она могла бы их пожалеть и обойти стороной, но что тогда делать самой Йаре? Где преклонить голову и отдохнуть? Поэтому она предпочитала не думать, что будет потом, сейчас надо просто укрыться от дождя, раз уж очнулась в такой неподходящий момент, может и обойдется всё и ничего плохого не случится.

Йара спустилась с дороги ближе к лесу и зашагала по жухлой поникшей траве, направляясь в ближайшую встретившуюся на пути деревню.

Глава1. Волк.

Хлесткий осенний дождь, буйно начавшийся, понемногу успокоился, стих. Дорога, свернув вправо, сузилась до едва различимой тропки, ведущей к добротному крытому колодцу, дальше строения и широкие ленты почерневших угодий. Всё это в обрамлении могучего соснового бора.

Не так давно два брата Родка и Ивашка, Ивановы сыновья, пришли сюда от царя-батюшки, устраивать в дальних краях новые поселения. Остановились на холме, места им эти по душе пришлись, богатые, красивые, вот и остановились здесь, на возвышенности среди лесов; и пошло название Горбунка.

Йара ступала по осенней, уже ставшей колкой траве, и думала, что хорошо бы несколько дней насладиться здешними красотами, отдохнуть от дороги, а там может получится и до первого снега дальше в путь двинуться, главное до Покрова успеть; не любила она это празднество. Хоть и вышла она из потоков Слезы от Сварога, но ни древнюю веру, ни новомодную не переняла. И, в то же время, к царству Чернобога особо не стремилась, сторонилась как-то всё его мрака. Так и плыла в земнодвижении между мирами и верованиями, ни к чему сильно не наклоняясь, оттого и серая была она, что ни к свету, ни к черноте не примыкала.

У колодца стояла крестьянка весьма справно одетая, в расшитой коротене. Она ловко перекинула на край полное деревянное ведро, и уставилась на приближающуюся Йару, вид которой вызывал недоумение.

Та подошла не спеша, наклонила голову в приветствии. Женщина, не дав ей выпрямиться, тут же жужжащим голоском спросила:

– Откуль такая бредёт, ты, случаем, не поскуда ли?

Йара не обиделась, спокойно и без укора подняла глаза:

– С сибирской стороны иду. Чужого никогда не брала, да и даром мне его не надо, и ложь не говорю, не по мне это…

– Чё зря девку мотаешь, – раздался сзади тяжелый женский голос.

Йара чуть поворотила голову; большая женщина укутанная множеством тканых платков добродушно улыбалась.

– Вечно тебе, Фекла, воры мерещатся, всё за добро своё душку рвешь? Вишь босая девка, с бошкой непокрытой, знать нечего нацепить-то; какая ж это воровка, – продолжала она.

Фекла нервно перелила воду, в сердцах бросила на крышку колодца ведро:

– Ой и икнётся тебе твоя доброта, Сойка.

И демонстративно, ухватив вёдра, зашагала прочь. Сойка махнула на нее всед рукой, мол, не обращай внимание и с горечью оглядела Йару:

– Ох, и смерзла же ты, идём, я тебе обутки найду и напою чаем.

Йара не стала сопротивляться, очень хотелось отдохнуть и испить чая; поклонилась в знак благодарности, и они пошли к домам, четким рядком стоящим на пригорке. Дома были все большие, справные, с крышами – двускатками и на их стыке с гусиными головами. Уловив Йарин взгляд на козырек, Сойка рассмеялась ее недоумению и пояснила:

– Это шоб птица хороша родилась и никакие черти этого испоганить не смогли, обережка такая. Не видала что ль?

В Горбунке водилось много домашней птицы; а это и еда, и перины, и для продажи хорошо, поэтому таким хозяйством дорожили и оберегали, как могли.

Женщины уже стали подходить по протоптанной дороге к избам, как Йара остановилась, вроде и заносит ногу, чтобы ступить, а не может.

– Устала? – Сочувственно спросила Сойка, сама тяжело поднимаясь в гору.

Но Йара не ответила и отступила вправо. Пошла полубоком, огибая большой кусок земли, не сводя с него глаз. Для других это была лишь пустошь на пригорке, покрытая желтизной травы и слякоти, а Йара видела, как минет более двух сотен лет, так завозятся здесь крестьяне местные в строительстве и взметнётся белоснежными стенами красивая церковь.

– Пришибленная, или лентяйка, – сделала для себя Сойка вывод шепотом, наблюдая, как Йара, пройдя круг, подходит к ней.

– Здесь будет церковь, – еле слышно проговорила Йара, ставшая ещё белее лицом.

– Ась, – не услышала Сойка.

– Трехпрестольная, каменная… но недолог ее век… во честь Пресвятой Богородицы…, – продолжала бубнить Йара.

– Чего ты там про Богородицу, – нервничая, что не расслышала, спросила Сойка, но Йара, опустив голову, уже замолчала и задумалась о чем-то о своём.

– Тьфу, пришибленная, – повторила Сойка и пошла дальше. Йара за ней.

Войдя в ограду, Сойка указала ей рукой идти в избу, а сама направилась под навес разжечь самовар. Йара открыла тяжелую деревянную дверь с крыльца и ступила в сени. Весь пол был выложен маленькими серыми шкурками ежей, настланных друг на друга. Йара немало удивилась, даже вскрикнула. Много она исходила земель и деревень, побывала в сотнях деревенских изб, а такое впервые довелось увидеть. Видимо, в краях этих изобиловало зверьё. Подтверждение этому нашлось и в самом доме – лавки стояли не простые, а покрытые лисьими шкурами, выделанными до того искусно, что будто живые лисы возлежали, раскинув лапки и сложив сонно головы. На широких палатях за печью возились дети. Через слюдяное окно едва проскакивал тонюсенький лучик дневного света, да так и растворялся тут же у оконца на полу. До невозможного пахло румяной коркой ржаного хлеба; запах был настолько сильный и приятный, что Йара ощутила этот вкус на губах.

Вошла радостная Сойка, втаскивая огромный пышущий самовар, и сообщила:

– Батько пришел, волчью голову приволок, на частокол ладить будет.

Дети, как услышали новость про волчью голову, с визгом повыскакивали из избы. Йара за ними, не понимая пока толком, что там происходит.

Во дворе тучный бородатый мужчина, сбросив на землю хорошо собранный тюк из убитого зверья и веток, доставал вольчю голову. Йара сразу почувствовала, что это была волчица; навсегда закрытые глаза и перекошенная пасть в неописуемой тревоге. Мужик поднял эту голову и под восторженные ахи ребятишек понес за дом. Там, как граница и отграда от леса, был воткнут частокол из небольших в обхвате обтесанных брёвнышек, заостренных сверху.

– Гришко, самовар стынет, – послышался из сеней Сойкин громкий голос.

– Добре, – отозвался Гришка и насадил волчью голову на одно из бревен.

По желтоватому вычищенному стволу медленно поползли капли багровой крови.

Йара зажмурилась:

– Нельзя так…

Но ее никто не услышал, все вернулись в тепло хорошо протопленной избы, сели за стол. Йара замешкалась, не решаясь опуститься на лавку, где были лисы. Её била мелкая дрожь. Сойка расценила это тем, что гостья замерзла. Сбегала в сени и поставила перед ней короткие черные пимы:

– На-ко, а то трясет тебя. Обувай.

Йара неторопливо, настороженно сунула ноги, присела на край лавки. Гришка, хлебая наваристую похлебку из чугунка, исподлобья наблюдал это всё. Не нравилась ему сердобольность и открытость жены, вечно спешащей к убогим на помощь.

За дверью послышалась возня; вошли соседки Фекла и Варька с крайней избы, поприветствовали хозяина. Гришка не любил эти хождения бабские, продолжал есть, не поднимая головы. В поселении это знали, но любопытство о новой гостье пересилило страхи, и бабы пришли к Сойке, вроде по соседски поболтать.

Ребята, увидав, что начинаются посиделки и заунывные взрослые разговоры, знали, что сейчас на них особо никто внимания обращать не будет и выскользнули на улицу, уж слишком занятная была волчья голова.

Фекла с Варькой, поприветствовав хозяина, даже не удосужившегося им ответить, топтались у входа, взгляда не сводя с Йары.

– Ну чего, как куры, мнётесь, садитесь с нами, почаёвничаем, – хлопотала Сойка.

Бабы уселись на лавку. Йара маленькими глоточками, неторопливо пила горячий терпкий чай, настоянный на смородиновых листьях и сушеной землянике. Аромат от этого напитка шёл неземной. Йара даже закрывала от удовольствия глаза, проваливаясь в блаженство, забывая и о назойливых взглядах переглядывающихся многозначительно баб и о том, что сидит она тут, а Чернобог не останавливается, идёт, приближается. Так чуден был чай, что забывалась она, растворялась в мгновении.

Из спокойствия всех вывел детский крик. Перепуганная, лохматая ребятня ворвалась внутрь и, резко остановившись у порога, будто в чем-то хотели признаться, но боялись, замерли. Гришка отложил ложку, строго глянул на детей; тревога, вихрем промелькнувшая по душе, едва отразилась во сдвиге бровей вверх.

– Ну? – Нетерпеливо насупился он.

Дети переминались с ноги на ногу.

– Ну? – Повторил Гришка таким голосом, что не ответить было невозможно.

Терешка, мальчонок лет десяти, с золотыми кудрями и в тятькиных, поглотивших его под самые подмышки, шароварах, несмело промямлил:

– Волк…

– Чего "волк"? – Не понял Гришка, но брови вздернул ещё смурнее.

– Пришёл, – выдохнул Терешка в испуге.

Сойка выронила большое деревянное блюдо с квашеной капустой на пол и охнула:

– Якунка!

Полная неуклюжая Сойка с кошачьей легкостью метнулась в сени. Гришка и бабы за ней; ребятишки, увидев страх на лицах родителей, заревели.

Во дворе, между двумя аккуратно сложенными поленницами свеженьких дров, стоял волк. Его шерсть в тусклом осеннем закате казалась темно-синей с мрачным зеленым отливом. В глазах настолько прочно застыла глубокая невечная тоска, что в них невозможно было смотреть. Тяжелой большой лапой волк прижимал к земле мальчишку, на вид лет трех-четырёх. Тот, сверкая детскими голубыми глазками, улыбался, и лежал под волчьей лапой, дрыгая босыми ножонками, не понимая, что происходит.

Люди, выбежавшие из избы, остановились на крыльце, натыкаясь друг на друга и не решаясь сделать ни одного движения вперёд. Сойка, затыкая себе рот передником, мычала, ухватившись за дверь:

– Якунка..

– Цыц, – показал ей Гришка кулак, а сам бегал глазами по двору, присматривая ближайшую палку, до которой мог бы добраться.

Волк взвыл, задирая морду вверх, пронзительно, до мурашек, растягивая скорбный звук. Поднялся небольшой ветер, приводящий в движения остатки жухлой травы и тонкие ветки деревьев. Ребенок забарахтал руками и ногами, весь извоженный в земляной слякоти после дождей, продолжал улыбаться и не осознавал о нависшей над ним опасности.

Волчья голова, висевшая на частоколе, немного приоткрыла пасть и тусклые мертвые глаза вдруг вспыхнули яркой новой силой. Засветились оранжевым светом. Волк взвыл ещё сильнее, выдавливая всю боль, что жгла его изнутри.

Фекла, ухватившись за сердце, попятилась в сени, так и рухнув на пол. Сойка мычала, глотая сами собой текшие слёзы.

Из сеней, переступив через Феклу и отодвинув Сойку с Варькой, вышла Йара. Она неспешно, но очень уверенно сошла с крыльца. Дикий зверь враз уловил твердость в поведении; волки это всегда хорошо понимают и чувствуют. Гришка по инерции хотел цыкнуть, чтоб не лезла вперед мужика, да мелькнувшая мысль, что все средства хороши, ведь сына выручать надо, заставила опустить руку. Да и что шибко за чужеземку переживать. Йара же, заприметив справа от крыльца топор, воткнутый в чурку (Гришка вот недавно разрубал им тюк с добычей), подошла, с силой ухватила за деревянную рукоятку и выдернула вверх.

Сойка перестала выть, и, наверное, даже дышать, смотрела на гостью. Слышно было только, как ветер, нарезая круги по двору, нашептывал:

– У, уккк, у, уккк…

Йара подошла к волку на расстояние примерно полутора метров и в воздухе рубанула топором, словно от зверя шли нити и она их пересекала.

Волк смотрел и нюхал воздух. В нём боролись желание броситься на это странное человеческое существо, посягнувшее на его силу, развивавшего страх, и понимание, что если он это сделает, то придется выпустить детёныша, а детёныш – это всегда очень сильный козырь, за них бьются до последнего и отдают без сожаления жизни.

Йара обходила волка вокруг, продолжая при каждом шаге рубить воздух. На самом деле она отсекала его нити памяти, заставляя забыть всё, что произошло на этом дворе. Волк молчал; задирал морду, намереваясь завыть, но не мог.

Сделав круг, она отбросила топор и посмотрела ему прямо в глаза, дикие, сильные. Волк дрогнул и ослабил хватку. Малыш, ёрзая и сопя, выбрался из-под мощной лапы, постоял, разглядывая волка, и побрёл к матери, так и сидевшей в полуобморочном состоянии на крыльце. Йара подошла к волку и провела рукой по шерсти. Он, не поворачивая головы, оскалил клыки, собираясь зарычать.

Фёкла и Варька, выглядывая из-за дверей, стали креститься. Гришка попятился, заталкивая Сойку и сына в сени.

Йара гладила волка по жесткой шерсти и, не размыкая губ, пыталась выводить какой-то древний забытый мотив праотцов, извечный и тоскливый. Волк ослабил оскал, размяк. Она попыталась, обхватив его руками насколько могла, приподнять и заставить развернуться. Неохотно грузно он все таки поддался усилиям человека и встал. Йара потянула его за собой, со двора. Волк не торопился, посматривал на испуганные лица людишек, толпившихся на крыльце и причинивших ему столько горя. Но понимал, что изменить уже ничего было невозможно, и память заглушить было нельзя. Вся душевная боль, засевшая навечно в волчьей душе, пульсировала настолько сильно, что пробивалась сквозь кожу. Тончайшие нити памяти, что Йара попыталась перерубить, продолжали развиваться и гореть; не так-то просто оказалось всё позабыть.

Йара это осознавала; она оставила волка и шагнула к частоколу, сняла голову. Оранжевый свет потух и зрачки затянула мутная белёсая пелена. Йара замотала голову в подол своего сарафана и пошла прочь, махнув волку следовать за ней.

Люди, глядя вслед уходящей странной гостье и лесному зверю, разом перекрестились; Варька не унимаясь, с белым как снег лицом, шептала, вжавшись в стену сеней:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй…

– Никаких тепереча бошек звериных не таскай, – выглядывая из-за плеча мужа прошипела ему Сойка, сердито дёрнув за рукав, – чтоб ничё такого на нашем дворе во век не бывало боле.

– Добре, – не стал даже спорить, мотнул головой Гришка.

Йара и волк уходили к лесу, оставляя за собой Горбунку. Дойдя до края бора, Йара остановилась. Она присела и из подола осторожно достала голову. Посмотрела на волка. Тот шумно втянул ноздрями холодный октябрьский воздух, завыл.

– Ну будет, – проговорила Йара тихо, будто и не ему, – надо сделать.

Волк понял, обвел взглядом округу и в один прыжок поднялся чуть выше на холм. Постоял здесь, будто прощаясь с прошлой жизнью, и с остервенением принялся копать тяжелую мерзлую землю. В мгновении физического труда, когда монотонная работа мышц пересиливала душевные тревоги, были лекарственные капли, дававшие малюсенькую долю облегчения.

Скоро довольно глубокая яма была готова. Йара опустила голову волчихи туда и стала закапывать, пачкаясь, сбрасывая покрасневшими от холода пальцами землю. Волк стоял не шелохнувшись, смотрел.

Когда всё было сделано, Йара поднялась и обтерла руки чистым краем сарафана. Волк продолжал смотреть; сейчас он вдруг почувствовал, что это невозвратимая точка. Но после того, как Йара закопала голову, ему стало легче, а злоба и гнев сменились опустошением и тоской. Из его глаз потекли слезы. Даже самые сильные плачут, когда любят.

Йара немного постояла рядом, дав возможность волчьей боли вытечь вместе со слезами, потом поманила его рукой в направлении дальнего леса, и медленно пошла туда сама. Волк покорно двинулся за ней; они уходили в самую чащу.

Пройдут многие века, и сменятся сотни поколений в этих местах, но, помятуя о случившихся мгновениях, никогда в деревушку, стоящую на пригорке не зайдут волки, обходя ее стороной. Лишь только протяжный тоскливый вой будет тревожит их по ночам, изматывая, не давая спать и выворачивая душу.

Близился уже рассвет, когда Йара и волк вышли к пролеску из хоровода тоненьких молодых берёзок. Они так и прошествовали от Горбунки: отрешенно, неторопливо она, и волк за ней, почти след в след. Впереди, перерезая поля, шла дорога-накатка, естественно ставшая под осень утопать в колбодинах и лужах. А дальше у горизонта виднелись избы. Йара остановилась, рассматривая новую встретившуюся на пути деревушку; интересно удастся ли ей здесь хоть немного отдохнуть.

Она оглянулась на волка:

– Дальше нельзя, я одна, – вздохнула, чуть вздернув плечами, – а ты иди, иди. Живи. Надо жить… – Йара пыталась подобрать нужные слова, но они ускользали, не поддавались, – ну вот так жизнь идёт…так идет…

Сначала у неё мелькнула мысль погладить волка, но она тут же отбросила ее и, развернувшись, зашагала по направлению к деревне. Волк провожал взглядом. Йара ещё раз оглянулась:

– Иди же, ничего не изменить, просто живи…живи…

Прошептала, будто бы он мог ее услышать и понять, и зашагала быстрее. Шла, шла, а жгучее желание посмотреть всё нарастало. И вот уже у поворота на поселение, она не удержалась и взглянула назад, волка не было. Волк вернулся в лес. Жизнь продолжала струиться. Йара выдохнула и вошла в деревню, еще не зная, что к Горбунке уже приближается Чернобог. Могуч и силён он был; мог он и грозы и метели наслать, и человека любого превратить в зверя, и много ещё чего Чернобог умел, но вот способности чувствовать убегающую Йару не имелись у него. И вычислял он её местонахождение по косвенным признакам. Например, как сейчас, практически уже на подступах к Горбунке, заприметил он одиноко бегущего волка, краем леса устремляющегося на север. Эта необычность, ведь волки двигаются всегда стаями, бросилась ему в глаза, и съехал Чернобог на своей повидавшей немало дорог повозке к Горбунке. Здесь он намеревался разведать, куда двинулась Йара; многовековое чутьё подсказывало, была она здесь.

Глава 2. Туман.

Йара шла, медленно переставляя ноги, из последних сил. Ничего не бывает вечного, неутомимого, всё нуждается в подкреплении, даже ветер не дует без остановки на земле, и он берет паузы для отдыха. Так и Йаре требовалось восстановить силы, энергии в ней совсем не оставалось. Нужны были люди и тепло.

За резким поворотом, утопающим в бесконечности голых почерневших берез, начиналось поселение. Из труб дружно волок дым, выделывая вихрастые кольца. На душе у Йары скользнула ожидаемая радость. Но тут резко на дорогу выехало несколько гружёных подвод, заставив Йару, хоть она и была от них на достаточно большом расстоянии, отойти на обочину к деревьям. Подводы двигались шумно, мужики, сидящие на них, громко переговаривались, стараясь перекрикивать разные звуки и лай провожающих их собак.

Подъезжая к Йаре, собаки, изогнувшись, прижав хвосты, зарычали, но близко не подходили, пятились. И, потом совсем надорвавшись, бросились обратно в деревню. Лошади пытались встать на дыбы, проезжая мимо Йары. Мужики, чертыхаясь, тянули вожжи в сторону, пытаясь угомонить скотину.

Когда вся эта компания промчалась, Йара отмерла, зашагала дальше. А они же некоторое время ехали молча, пытаясь понять, кто мог в таком странном виде блуждать около их деревни. Ехали, как в тумане, слова роились клочками в голове и не укладывались ни в одну внятную мысль

У Степана, ехавшего первым, фыркнула и остановилась лошадь, приметив перебегающую через дорогу мышь-полевку. Степан словно вышел из забытья:

– Тпруууу…

В голове мелькнуло: нехороший знак; мышь перед дальней дорогой – это пустой карман и проигрыш в деле; либо обворуют, либо торговля худо пойдет.

Степан поморщился.

– Ну чего там ещё? – Недовольно пробурчал Ярмилко, молодой, торопливый мужик; и говорил он быстро – всю фразу на одном выдохе, как единый звук.

– Мышь, – ответил Степан, уже занося кнут, чтобы двинуть лошадь, да тут Лукич им крикнул:

– Видали бабу-то, мужики? А?

Степан опустил кнут, сначала хотел сказать, что думал – померещилось ему, да тут же осекся и качнул головой в знак согласия, мол видели.

Ярмилко и ещё трое подъехавших мужиков напряглись, вслушиваясь в их разговор.

– И откуль она идёт, ненашенская точно, – продолжал Лукич.

– Может из Горбунки, как раз сейчас проезжать будем? – Предположил Ярмилко.

– Заедем, спросим, может случилось чего там, – вклинился Иван в разговор.

– А ярмарка, солнце вон уж разгорается, – усомнился в нужности такого заезда Степан, поглядывая на небо и нервничая, что к открытию ярмарки они точно не успеют.

– Поэтому давайте пошевеливаться, – натянул вожжи Лукич, – нууу, родная. Быстрее доедем до Горбунки, а там и на ярмарку помчим…

Лошади тронулись.

– Ну как знаете, – пробубнил Степан, последним пристраивая свою лошадь в вереницу; его больше расстроила мышь, перебежавшая дорогу, чем встретившаяся девка.

Старались ехать быстро, молчали, каждый прокручивал в голове свои планы.

Подъезжая к Горбунке, даже посчастливилось не заворачивать, так как на встречу им показались мужик с бабой на телеге. Телега простая, значит за покупками собрались. Лукич, прижав вожжи, замахал им руками, прося остановиться. Ярмилко оставил Степану свою лошадь для пригляда, спрыгнул и быстро направился в сторону встречных. Они о чём-то с ними бурно поговорили, оживлённо жестикулируя. Баба даже встала на телеге, объясняя удивленному Ярмилке и корча рожи, и топая ногой. Потом мужик понудил лошадь, и они поехали. Ярмилко секунду ещё смотрел им вслед и бросился к своим.

– Пришлая она, эта девка, что мы видели, – немного запыхавшись затараторил он.