Полная версия
Журнал «Парус» №85, 2020 г.
Творить из рифм и ритмов
Новый мир.
Ты воссоздашь его из словосочетаний,
Из почерка, как кружевной узор,
La lettre ouvre le secret du coeur.
3
Заметки на полях войны.
Что написать тебе, наследник Титуреля?
Ты думаешь, приходит наше время
Осуществить увиденные сны,
Но будем до конца честны,
Все то, о чём нам ангелы напели,
Как гули, в изголовье колыбели,
Лишь гул, который мы
Разбить пытаемся на ямбы и хореи,
А разбиваем лбы.
Здесь Монсальват – громада террикона.
А чаша – это банка самогона.
4
Заметки на полях войны.
Жизнь, сделав поворот, меняет вектор,
Ты был филологом, поэтом,
А стал солдатом. Боевик
И террорист, как пишут СМИ,
Им в тон гудит Ахметка,
И мне на ум одна приходит мысль,
Что если ты стреляешь так же метко,
Как пишешь – будет в этом смысл.
Умолкла муза. Снова перестрелка.
И я пишу тебе: «Держись.
Post scriptum. Обнимаю крепко».
5
Заметки на полях войны.
Во имя новорожденных республик.
Заметки на полях весны
И революции, объединившей наши судьбы.
Здесь ломоть развалившейся страны,
Который Родиной зовём и я и ты,
Как хлеба шмат, в зубах голодной хунты,
Но рифма просится, прости,
Что не сдержалась: х… им.
6
Заметки на полях войны.
Жизнь набело. Её не перепишешь.
Людская кровь не сок пунцовых вишен
И не чернила. Некого винить
Кроме себя. Храни тебя Всевышний.
Мечтаю я: мы сядем визави
И скажешь ты: «О нас напишут книжки.
И фильмы снимут тоже, может быть,
О том, как познают мальчишки
Кровавый жаркий вкус борьбы,
А девочки уже не понаслышке,
А наяву боль узнают любви».
7
Заметки на полях войны.
Ты говоришь мне, что у вас спокойно,
И выстрелы пока что не слышны,
И умирать, наверное, не больно,
Ты говоришь, у вас там соловьи
И степь ковыльная колышется, как море,
А я читаю хроники в сети:
Тот ранен, тот убит, тот похоронен.
И счастье, не успевшее войти
В мой дом, готово обернуться горем.
И я твержу любимые стихи:
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
2014
ПОСЛЕДНЯЯ ОБОЙМА
И воистину светло и свято
Дело величавое войны…
Николай Гумилев
1
Последняя обойма разрывных…
И умирать, наверное, не больно,
Но выстрелы пока что не слышны
И степь ковыльная колышется, как море…
Пишу заметки на полях войны,
Обрывки дневников и хроник.
Здесь у обрыва обнажились корни, —
Вот так и мы
Цепляемся за пядь родной земли,
В которой нас однажды похоронят.
Пока мы живы. Молоды. Пьяны.
Надеемся и держим оборону.
2
Последняя обойма разрывных…
А как без них родится новый топос,
Когда мечта в проекции на плоскость
Не знает политических границ.
Мы повзрослели в 90-х,
Мы постарели в нулевых,
Но новый русский станет новоросским,
Чтобы остаться у контрольной высоты,
И звёздную отряхивая пыль
С солдатских берцев и «берёзки»,
Шагнуть в бессмертие, где русские берёзы,
Как сёстры, не наплачутся над ним.
3
Последняя обойма разрывных…
Сержант не знает то, что он покойник.
Ещё он жив. Смеётся. Занял стольник
До выходных.
Несказанная речь стекает глоткой.
И ненависть течёт по веткам жил.
И корка серого над горькой стопкой:
Не дожил.
А из спины, куда вошёл осколок,
Вдруг – пара крыл.
4
Последняя обойма разрывных…
Прошу тебя, пиши мне, если сможешь,
Знай, для меня нет ничего дороже
Связавшей нас мечты,
И русской неожиданной весны.
Здесь, на войне, я ощущаю кожей
И смерть, и жизнь!
Здесь каждое мгновение – возможность,
И говоря «быть может»,
Мы понимаем: может и не быть.
5
Последняя обойма разрывных…
Последний для себя, коль карта бита.
Наш старый мир исчез, как Атлантида —
Чёрт с ним.
Сомкнутся волны трав. Утихнут битвы.
Останутся лишь песни и молитвы,
И в них
Упоминания имён и позывных,
И наша память, как кариатида —
Опора человеческого вида,
Их сохранит.
6
Последняя обойма разрывных…
Кто выживет, тем долго будет снится
Война, однополчане-пацаны,
И скифских баб обветренные лица.
Со школьной нам известная скамьи
Строка сегодня, как БЛОКбастер, повторится:
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…
А может, евразийцы.
Для вас, Европы сытой холуи,
Зажглись артиллерийские зарницы!
7
Последняя обойма разрывных…
Гремят артиллерийские дуэли,
И нас, отпетых, уж давно отпели
Степные суховеи. Как шмели,
Жужжат шрапнели.
И шмели
Плюют огнём. Нет ни земли,
Ни неба.
И древнее «иду на вы»
Из тьмы столетий
Достаю нам на потребу.....
Вершится дело величавое войны!
Вершится треба!
2017
NEMO
Поэма
1
Седой рапсод,
Бродяга-инфлюэнсер,
Я расскажу тебе историю свою,
Я на ухо беззвучно напою
Песнь песен,
А ты потом пропой её другим,
В пылу пирушки,
И в пылу войнушки
Рождённую, вмещённую в стихи
Стихию,
Будоражащую душу,
Про затонувший город, город Лу,
Луганстеров и чёрных флибустьеров,
Про идолов, хранящих Дикий Луг,
Ещё жрецов грядущей новой эры,
Про то, как смерть поймала на блесну
Меня, русалку из затерянного града,
Как жизнь нас тянет медленно ко дну,
Туда, где морок, тишина, прохлада…
Ещё про свет родных зеленых глаз,
В них утонуть нисколечко не страшно.
И каждый раз – всегда последний раз,
А остальное всё не важно.
Пропой, рапсод, истории мои!
Кто посмеётся, может, кто заплачет.
Жизнь ничего не значит без любви.
Да и с любовью ничего не значит.
2
– Не пиши стихов.
А пишешь – не публикуй.
А публикуешь – не посвящай.
Пообещай!
– Какое дело тебе до моих поэм?
Ты будешь не узнан,
Не назван.
Мистер Никто. No name.
Никто не узнает, где мы
Пересеклись с тобой.
Пусть начнется поэма,
Таинственный мой герой.
3
Раньше наш город звался Луганжелесом,
Прежде чем затонул.
Почитайте Хроники Марсия
Про войну.
Раньше был Марсий луганстером,
А теперь рапсод.
– Марсий! Есть ли жизнь после Апокалипсиса?
– Как кому повезёт.
4
Я вглядываюсь в линию горизонта.
Рядом со мною жрец, позывной – Скиф.
Наш город давно под водою.
Город-легенда, миф.
Кто же его придумал?
Жив он или погиб?
Скиф говорит, что пули
Похожи на стайку рыб.
Нет, говорит, нам покоя,
Исчезнем мы без следа
В пучине дикого моря,
Которое было всегда.
И тянется до горизонта,
Плодит кочевые сны.
И ходят ковыльные волны
Под ветром степным.
5
– Ты знаешь, куда она смотрит
Своими слепыми глазами?
Вдаль? За линию горизонта?
– Нет. Она наблюдает за нами!
Посмотри ей в лицо.
Знай, безмолвие только приманка.
Посмотри ей в лицо.
В нём ни жалости нет, ни обмана.
Посмотри ей в лицо.
Спит подводная лодка кургана —
Субмарина полная мертвецов.
И увидишь,
Как скифская баба,
Поля Дикого, Моря Великого
Богородица камнеликая
Выбирает себе жрецов.
6
…Здесь, на плоскости маргиналий,
Мы так долго друг другу с тобой не писали.
Там, где адрес – давно обозначен прочерк.
Там, где имя… оно проступает на сердце лишь ночью
Безнадежной тоской, несказанным предательским зовом.
«Я приду за тобой даже в чёртов затерянный город.
И в тюрьму, и в дурдом, и в забытый людьми лепрозорий.
Знаешь, боль проступает на теле узором.
И любовь проступает на теле узором.
Лихорадкой, румянцем, блистательным взором.
Пусть же очи твои мне сияют, как два маяка среди ночи.
В многолюдном движении и в тишине одиночеств.
Я направлю к тебе свой корабль блуждающий, пьяный, разбитый,
Спотыкаясь о рифы, о рифмы, о ритмы
И по звёздам сверяя свой курс в океане событий»…
7
Над головой,
Будто чёрные вороны,
Чёрные дроны летают,
Чёртовы роботы,
Новые вестники,
Горя валькирии!
Что вы несёте нам
На электронном носителе?
– Разве не видите?
Образы гибели!
8
Из рога единорога
Хорошая выйдет пушка.
Ею можно на мушку
Любого
Киборга или Дрона.
А ещё лучше —
Дракона
Стального.
Ну же!
Сразим летящую падлу!
Падает.
Прямо над нами.
Звездопадом.
9
Зов Моря. Гул. Протяжный зуммер,
Когда ракушку телефона
Прикладываешь к уху,
Ждёшь, что я откликнусь, вынырну
Из мутного потока,
На выученный нумер отзовусь,
Приду на голос твой,
Раба сердечной спайки.
Тверди мой позывной,
Лови свою русалку!
В сетях мобильных невелик улов.
И в море русских слов —
Вот звука пузырёк,
А вот песчинка знака.
Я как жемчужину храню под языком
Родное имя – тайну.
10
Имя всегда означает путь.
Имя всегда означает суть.
Как только по имени позовут —
Из ниоткуда вызовут, призовут.
Потому я дам тебе позывной,
Чтоб имя не ведал – ни свой,
Ни чужой,
Чтобы был он тебе как броня
Среди Поля Дикого,
Среди Моря Великого
И огня.
11
Чёрное золото.
Прямо из жил земли.
Шахты ныне затоплены.
Шныряют пиратские корабли.
Чёрное золото
Прямо из самых недр,
Скиф протирает оптику,
Весь как натянутый нерв.
А я… я слагаю песни,
Заслушаешься, и вот
Тонкое лезвие поэзии
По сердцу полоснёт.
– Скиф, отпусти на поверхность
Окликнуть свою любовь!
– Плыви, но не пой свои песни,
Пусть узнает тебя без слов!
12
Дикое Поле. Великое Море.
Здесь всё затопили воды народного гнева.
И пьяные флибустьеры гоняют на чёрных фрегатах,
Оставленных или отжатых,
Freedom forever!
– Скажи его имя, русалка!
Скажи его имя!
Немо!
Да я бы тебя позвала —
Сквозь пространство и время —
Пронзительным воплем
Из самого сердца,
Но алая пена
Выходит из горла —
Моя немота,
Моё горькое рыбье наследство.
На палубе голой распластана,
Жабры трепещут.
Крючком рыболовным поддета —
На радость пиратам.
Штиль полный. И волны не плещут.
Безмолвствует небо.
Но если захочешь найти,
То иди по кровавому следу!
13
Когда же, Немо,
Ты придёшь на берег?
Что вынесет к твоим ногам прибой?
Жемчужину?
Ракушку-телефон?
Или мою поэму?
А может,
Ты моё имя, лёгкое как пена,
Услышишь в шуме волн…
…Елена…
2019
Художественное слово: проза
Георгий КУЛИШКИН. Сыновья
Рассказ
Федор Петрович, отец Сашки Кутепова, чувствуя себя конвоируемым, был сопровожден одним из дежурных по проходной в большое серое здание жилого корпуса, где сразу же за вестибюлем, чуть поверни в широкий, задуманный как место для построений коридор, располагалась дверь кабинета заместителя начальника по учебно-воспитательной части. С почтительной вежливостью дежурный, седеющий сержант, тюкнул костяшкою пальца в шляпку мебельного гвоздя на пухлой обивке, приоткрыв, робко осведомился – «Разрешите?», а получив позволение, доложил как о грандиозном свершении:
– Доставлен!
Кабинет, куда Федор Петрович, волнуясь, слыша, как намокают ладони, ступил из коридора, озадачил обилием стульев, выстроенных вдоль всех четырех стен и занимающих рядами две трети внушительного, как просторный школьный класс, помещения. Стол хозяина располагался в дальнем углу под тремя торжественными, словно из картинной галереи, портретами. Центральное полотно, добротно выписанное маслом, изображало Ленина, правее висел сработанный с ничуть не меньшим тщанием портрет Макаренко, а слева – Горького.
Вошедший не знал, что стулья собирают сюда ради проведения совета командиров, который в прошедшую пятницу принимал в числе прочих новичков и его сына. Не знал, что человек, в форме майора сидящий за столом, вертит всей жизнью колонии, как Балда вертел веревкой, когда морщил чертям море. Что этот человек ведет советы, на которых с пацанами-командирами обсуждается всё прошедшее и планы на будущее. И держит в тонусе соревнование между отрядами и отделениями, где учитывается и работа на производстве, и учеба в школе, и чистота, и дисциплина, и спорт, и ходьба строем, и орание девиза, и стенгазета и – всё, всё, всё. Вплоть до того, насколько лихо бригада рявкает «Спа-си-бо!» в ответ на командирское «Приятного аппетита!» Вошедший не знал и того, что это соревнование бригад ни в малейшей степени не есть валяние дурака, потому что пацанов из передовых отделений первыми освобождают на трети срока. И дороже приза, чем тот, что получают колонисты, соперничая здесь, в Куряже, не было и никогда не будет на свете. Призом является свобода, к которой хозяин кабинета неустанно зовет мальчишек, манит и щедро и честно награждает ею.
Майор поднялся из-за стола, чтобы поприветствовать посетителя. На фронте осколок отсек ему часть челюсти и угол рта; забываясь, он не чувствует слюну раненой стороной и может, как маленький, выдуть пузырек. Потянувшись через стол, хозяин кабинета подал для пожатия заостренную ранением руку, на которой не было мизинца и половины безымянного пальца, что дало повод одному острослову на его выкрик: «Я тебе пять суток дам!» сказать: «Там только три с половиной!»
– Аркадий Яковлевич, – представился майор и жестом пригласил садиться.
Сев, пришедший опустил лицо, а когда после долгой паузы поднял глаза, в них бродила такая растерянность, что майор, ласкательно прозываемый здесь Аркашей, сочувственно напряг брови и подался вперед, как это само собою выходило у него в ответ на искренность, возникающую иной раз у воспитанников.
– Можно с вами как фронтовик с фронтовиком? – решился, наконец, Федор Петрович.
То, в чем его внезапно потянуло открыться, ни в коем случае нельзя было открывать никому, и уж подавно – должностному в колонии лицу. И не за этим отец Сашки сюда явился. Но что-то вдруг уверило, что без правды, стоящей за всем, что он хочет просить, просьбу его нечем оправдать. Без полной правды просьба не просто нелепа – она глупа и нахальна.
– Понимаете… Сашка не стрелял. Это я выстрелил.
Аркаша пустил пузырек и потянул в себя воздух, прибирая слюну.
– Я по-домашнему прививаю деревья, вывожу сорта. Увлечение такое. И повадились районные недоросли обносить урожай. И пусть бы воровали, бог с ними – нет, трясут, обламывают. Я годами прививаю – им минута сломать. Когда отравили вторую собаку, я приготовил патроны с солью. И возьми и стрельни на звук. Кто же знал, что там самый из них младший окажется и что ему – под основание черепа. Умер мальчонка на месте…
Майор, как делал это, принимая новичков, чуть отвернул лицо, искоса заглядывая в глаза, которые то возникали, то скрывались, потупляясь долу.
– И тут люди надоумили, что если Сашка возьмет на себя, дадут ему как малолетнему не больше десяти. И я, если буду дома, смогу помогать, а без меня у них и у самих всё кувырком покатится.
Федор Петрович умолчал, что замысел этот возник у следователя, которому посулили благодарность и который поначалу лишь развел руками – уж очень шумно разворачивалось дело: популярная в городе «Вечерка» изложила произошедшее в том смысле, что, мол, куркули за несколько яблок и абрикосов… зверски… ребенка…
Ушедший в своё время с головою в педагогическую кутерьму, Аркадий Яковлевич не мог не воспитать в себе тончайший слух на правду. А несколько трагедий, которые он числил на своей совести, внушили непререкаемое: признания, сделанные ему, подобно тайне исповеди, разглашению не подлежат.
Он не ответил. С возникшей некоторой отстраненностью на лице, он словно бы продолжал еще возиться с анализом пробы, взятой им из глаз собеседника. А тот, открыв душу, почувствовал невероятное облегчение и заговорил горячо, стараясь убедить и начиная верить, что убедить сможет.
– Он хороший мальчишка, вы увидите, какой хороший! Он всё умеет, все работы! И знаете, растения его любят! На грядках, с которыми он… это надо видеть, чудеса да и только! Скажите, у вас тут есть теплица?
Майор не вдруг понял, о чем его спросили:
– Н-нет.
– А давайте я вам построю! Материалы в таком хозяйстве, как здесь… Сделаем из того, что под рукой, но по последнему слову. Дайте только мне его в помощники, а потом оставьте его аграрничать. Чем угодно могу присягнуть: не пожалеете! И убережем – понимаете? – убережем хорошее в парне, который ни в чем не виноват. Сможет заняться тем, что знает, что по душе…
Аркадий Яковлевич, – наверное потому, что имел дело с подростками, – как-то не соотносил степень чьей-то провинности с необходимостью и мерой наказания, а лишь видел юных сограждан, которых ДА, следовало изолировать, и с острым чувством сожаления отмечал тех, которых НЕТ, не следовало. Без какого бы то ни было воздействия системы Макаренко этих, последних, удержали бы в рамках человеческого их добрые гены. Вместе с тем и совершенно справедливо он полагал, что их, всё-таки посаженных, система и он позволяют не загубить сроком.
– Поверьте, – сказал Аркадий Яковлевич, немного шамкая надорванным ртом, – Саша ничуть у нас не изменится в худшую сторону. Могу это обещать.
– А мне – мне как жить, если не поддержу, хоть как-то не разделю с ним? Ведь помнить неотступно, что он вместо меня… Слов не существует – сказать, какая это мука! И был бы хлопцам приварок с грядки. Или цветы.
Для овощей, которых хватало бы всей колонии, – успел подумать Аркадий Яковлевич, – пришлось бы поднимать нечто сравнимое со средней руки совхозом. Выращивать же для избранных – благодарим покорно! Плутовство среди причастных к пищеблоку он выжигает каленым железом, и создавать по собственному почину лишний соблазн… А вот цветы… Женщинам на восьмое, ветеранам в феврале и к девятому. Гостям. Тем же писателям, что были вчера. И мамам в родительский день – по цветочку, выращенному руками их детей! «Хотите, ребята, что-то подарить – дарите сделанное своими руками!» – не этому ли учил Антон Семенович?
Кутепов выхлопотал на работе отпуск без содержания; Аркадий Яковлевич поручил никогда не унывающему балагуру, мастеру токарной ученички присмотреть совместно с Федором Петровичем материалы бывшего употребления из накопившихся в производственной зоне и на хозяйственном дворе зоны жилой. Нашлись несметные залежи огнеупорного кирпича, оставшегося от разобранной при капитальном ремонте вагранки. Он весь был целый, кирпичик к кирпичику, и очищенный от глины, державшей кладку, считай – как новый. На хоздворе под навесом обнаружились чугунные радиаторы отопления, которые снимали в жилом корпусе, сетуя, что эти как бы не надежнее доставленных новых. И сложенные там же добротные куски прежних труб.
Бывшего употребления оконные рамы, стоймя притиснутые дружка к дружке, от дождя и снега были по-хозяйски укрыты толем. Почти во всех фрамугах целыми оставались стекла.
Новый тес, без которого не обойтись, выписали со склада при цехе по изготовлению деревянной упаковки к тяжелым центробежным насосам – основной продукции, выпускаемой колонией.
Держа в уме размеры стекол и рам, длину брусьев и все прочие исходные данные, Федор Петрович и Сашка, похожий на отца и формою головы, и мясистостью носа, и округлостью упитанной фигуры с покатыми и сильными медвежьими плечами и коротковатыми, кривыми от колен, устойчивыми ногами с одинаково, что у отца, что у сына, косо поставленной вовнутрь правой ступнёй, – Федор Петрович и Сашка прорисовали детальный план будущей теплицы и принялись за дело.
Аркадий Яковлевич, имеющий под рукой подробные доклады мастера из токарки, наметил для себя проверочным моментом, запросят ли отец с сыном подсобную рабочую силу, в особенности для рытья котлована, который предстояло вырыть глубже, чем на метр. Но те и не подумали звать подмогу. Беззаботный весельчак Савка, любовно прозванный так пацанами, доводил до сведения, что те, семь раз отмерив, обозначили контуры котлована колышками и, дабы не мешать один другому, принялись за рытье с разных сторон. Копали без рывков, без спешки, без накатывающих волнами усилий, а тихо, внешне будто бы даже уныло, но без перекуров и с явною, сделавшейся заметной едва ли не с первых подсечек дерна основательностью, то есть загодя представляя себе, откуда начнут, куда станут отбрасывать изымаемый грунт и как следует равнять и отесывать грани возникающего углубления.
В два дня молчаливой, неспешной и обстоятельной работы возник котлован, налюбовавшись четкими, как по шнурку, очертаниями которого Савка с окончательной убежденностью доложил Аркадию Яковлевичу, что за судьбу будущей теплицы можно не волноваться.
Кладку они повели, поворачивая к лицевой стороне наиболее сохранившиеся боковинки и торчики кирпичей, рачительно соскребывая потеки раствора и протирая возникающий пристенок тряпицей. Так из чернового огнеупора возникал лицевой керамический уступ.
При печи, в зев которой упрятывался элемент нагрева, сваренный из толстостенных труб, и над которой высился расширительный бак, возводилась комнатенка, Сашкино будущее жилье, а из нее – ход в примыкающий погребок, место хранения срезаемых к дате цветов, а также Сашкиных припасов продовольствия. Трубы отопления развели, – с тщательным промером углов падения циркулирующей самотеком воды и соответствующим размещением радиаторов, – еще до того, как начали ладить прозрачные стены и кровлю.
Не прошло и трех недель, как теплица с полами из цементной стяжки и поднятыми на стойки дощатыми коробами для грунта была готова. Внешний ее облик немного подгаживали старые фрамуги, вмонтированные ради проветривания, но и они не могли нарушить общего впечатления, утверждающего, что построенное и ладно скроено, и крепко сшито.
Поскольку в холодное время года нужно было топить, поддерживая тепло, а в жаркое следить за влажностью, Сашка, как и задумывалось отцом, поселился в теплице. В первой половине дня он ходил с отделением, к которому был приписан, на завтрак и в школу, а потом, пообедав с отделением, отправлялся «к себе». Приученный дома вставать с солнышком, он пробуждался с теми же благотворно заполняющими сознание мыслями, с которыми и засыпал. Он строил планы работ, в которых назревала необходимость, и испытывал безотчетное удовольствие, исполняя намеченное и думая о том, чем займется завтра. Занятость рук и мыслей погружала в забытье, столь же целительное в его положении, как и сон. И только вечерами, повозившись и устав, он садился с баяном на свой топчан с тюфяком и заводил что-нибудь пронзительное – такое, как полонез Огинского или «Русский вальс» Шостаковича. Ему было горько и хорошо. И неудержимо текли слезы.
Когда о баяне прознало руководство, Сашку стали привлекать к разучиванию песен, которые намечалось хватить к случаю всей колонией или отдельным отрядом. С огромным голосистым баяном на груди он становился посреди каре на плацу, принявшем весь коллектив, и, притопывая косолапой ступней, затягивал:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
Песню разучивали к приезду в колонию автора – Шведова, но рвалась она из мальчишеских гортаней на разрыв души, и так же пел и сам Сашка, счастливый в эти минуты, безупречно берущий ноты на кнопках и выдающий безбожную фальшь голосом.
Песни, подбираемые Аркашей, все как одна так же пронизывали пацана насквозь, как и музыка, которую он играл себе одному.
Люди мира, на минуту встаньте,
Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон!
Это раздается в Бухенвальде