Мёртвый сезон

– Ага! Попался! – торжествующе закричал выбежавший из-за кулис директор театра и хореограф (по совместительству) в одежде капельмейстера. – Я за тобой с самой раздевалки слежу! Ты опять посмел пронести пиво на работу и употреблять его на концертной сцене! Необходимо искоренять эту недостойную для музыканта алкогольную зависимость! Поэтому я объявляю антракт! Перерыв! Все свободны!

Пианист удручённо пожал плечами, встал из-за рояля, поднял недопитую бутылку пива и двинулся к выходу, крикнув на ходу танцору, продолжающему всё ещё стоять в центре зала во второй позиции:

– Ну что раскорячился, как Аполлон Бельведерский, пошли на обед!

Балерун опустил, наконец, руки и живот, облегчённо выдохнул и засеменил на цыпочках по сцене, как по битому кирпичу, торопясь за пианистом.

– Одну минуточку, – остановила его пытливая балетмейстерша. – Я что-то так и не увидела второго солиста. «Где он?» —строго спросила она.

За балеруна ответил ей пианист, задержавшись у кулис:

– Второй солист приболел, во втором действии выйду я вместо него и выполню необходимую по ходу балета поддержку, – объяснил он придирчивой старухе и, скромно потупившись, поставил свои ноги в третью позицию.

– Ладно. После обеда посмотрим, на что вы способны. Смотрите, не опаздывайте, в два часа продолжим репетицию, – строго предупредила их балетмейстерша и постучала дирижёрской палочкой по крышке концертного рояля.

Когда они вышли из здания театра, балерун продолжил возмущаться:

– Это же надо! «Три сестры» заставляет меня танцевать. Я ей что, шестиногий Серафим, что ли? Я в своих-то двух ногах постоянно путаюсь, а у этих сестёр их целых шесть! Совсем сдвинулась умом с реальных позиций старуха. Недаром она школьным библиотекарем всю жизнь проработала, дура!

Пианист попытался его поправить:

– Вообще-то Серафим был шестируким.

– Да? Да какая разница, всё равно дура, – и глянув на пианиста, остановился.

– Оба на! А мы с тобой вышли и даже не переоделись! Так и бежим по улице в трико и белых тапочках, как «жмурики». То-то я вижу, что прохожие на нас засматриваются. Даже подумал с надеждой, что мы уже знаменитыми в городе стали. Совсем довела нас эта старая стерва.

– А, херня, – успокоил его опытный пианист и продолжил движение. – Так легче в образ вживаться, говорят.

Когда они уселись за столик под уличным навесом ближайшего кафе и заказали по пиву с креветками, балерун сказал сокрушённо:

– Прямо не знаю, что и делать. До представления осталось три дня, а я до сих пор не понимаю, как и что танцевать.

– Да ты, главное, не ссы, – стал его успокаивать пианист. – Тебе надо будет меленько пробежаться несколько раз по сцене на цыпочках, не сутулясь, не втягивая голову в плечи, как испуганный сурок, и не вихляя бёдрами, как портовая шлюха. Больше загадочности. Вот посмотри, как надо. – И с этими словами пианист встал из-за столика, приподнялся на цыпочках вытянул голову и, повернув её в сторону, как гусак, мелко засеменил между столиков, удивляя сидящих посетителей. Затем попытался подпрыгнуть, чтобы сделать ногами «ножницы», или «антраша», но опрокинул нечаянно стул и вернулся на место.

– Понял? Прыжок, правда, у меня не совсем получился, «затейливое антраша», так сказать, но ничего, ты потренируйся, и у тебя получится. Будешь прыгать даже лучше Истоминой, я думаю, – и он с сомнением посмотрел на приятеля, сидящего с открытым ртом.

– «Онегина», надеюсь, ты читал? Там она «…быстрой ножкой ножку бьёт», – дополнительно пояснил пианист.

– Нет, не читал, – тараща глаза на него, как на учителя, ответил балерун.

– Печально. Ну да ладно, как-нибудь продержишься, а во втором акте я тебя подхвачу и вынесу за кулисы.

– Как вынесешь? На спине что ли? Как отважный солдат раненого комиссара с поля боя? – и удручённо окинул свою располневшую талию.

– Ну что ты, нет, конечно. Не на спине. Это будет выглядеть не по балетному. На руках пронесу с поддержкой у своей груди. Как чёрного лебедя с красным клювом и в белых тапочках, – рассмеялся пианист.

– А ты осилишь? Я ведь тяжёленький, – справедливо засомневался танцор.

– Добегу как-нибудь до кулис. Главное, самому не упасть с тобой на руках, на глазах у зрителей, а то потом неприятностей не оберёшься.

Официантка принесла в высоких бокалах мутного пива и красных, дурно пахнущих креветок. То и другое было явно третьей свежести, но они принялись за еду.

– Знаешь, что я тебе скажу, – сказал пианист, отхлёбывая из кружки пиво, – мы с тобой сейчас похожи на этих вот креветок. Ещё красивые, а жрать уже невозможно. Но ничего, отыграем с божьей помощью, не впервой. Авось пронесёт.

А Смирнов слушал приятеля, и ему становилось только страшнее за предстоящее выступление и захотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться от неумолимо приближающего позора.

«Осталось три дня! И я должен выписывать какие-то кренделя на театральной сцене на потеху полного зала! Ужас!».

Холодок страха пополз по его членам, и от этого он проснулся.

– Фу ты, чёрт! – облегчённо произнёс вслух Смирнов, открыв глаза и оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться в нереальности увиденных им только что событий. – Приснится же такое!

Он по-прежнему лежал на узких нарах, в пятнистом грязно-зелёном комбинезоне, прижав к груди свой автомат. Плащ-палатка сползла на пол, и он замерзал. Паша поискал глазами, чем бы укрыться, и обратил внимание на свои ноги, вытянутые по струнке, большие ступни которых выжидательно зафиксировали вторую позицию.

– О! Уже готов к выступлению. Что значит выучка! Не знаю как, не знаю что, а тело уже само приготовилось к военному танцу. Похвально.

Дело в том, что Смирнов уволился со службы в силовых следящих структурах за неоднократное превышение должностных полномочий. И ему предложили занять на выбор одну из гражданских руководящих должностей: или на предприятии ракетных пусков, или в городском балетном театре, и он размышлял над этими предложениями уже четыре дня. Смирнова поторапливали с выбором, из отдела кадров неоднократно звонили, предупреждали, что осталось три дня, а потом вакантные места будут заняты другими в связи с массовыми сокращениями аппарата конторы, но он никак не мог окончательно решиться, однако всё же больше склонялся к театру.

В детстве мама водила его в кружок балетных танцев, где Паша неплохо выполнял всевозможные па, постигал основы балетного искусства. Ему даже иногда надевали накрахмаленную пачку, чтобы он выходил танцевать за девочек, когда их не хватало. Но по мере взросления фигура у Смирнова всё больше приобретала формы, не совместимые с представлениями о балетном танцоре, и когда ступня его ноги выросла до сорок четвертого размера при плотном телосложении, балетную школу пришлось оставить.

Из этого детского обучения Паша запомнил одно: надо только чётко выполнять заученные па, и ты будешь на хорошем счету.

Однако после просмотренного им сейчас собственного зловещего сна Смирнов в корне изменил свою концепцию к бальным танцам и театральному руководству вообще.

– Нет, уж лучше плясать под чужую дудку в «Ракетном пуске». Поступила команда нажать на кнопку – нажал, и ракета пошла или не пошла. В любом случае ты не виноват, целая куча народу её собирала, там и виноватый найдётся, если что. Нет, лучше всего по контракту служить, беги и стреляй куда прикажут, бей врага, защищай Родину, и ты всегда молодец. Внутренняя гордость появляется от проделанной работы по зачистке нашей территории от неприятеля и от боевых наград за храбрость. Это гораздо проще, чем выделывать разные похабные кренделя ногами на потеху публике в концертном зале.

Хасанова Славы, с позывным «Дозорный», не было в блиндаже, он облокотившись на бруствер окопа через бинокль всматривался в мерцающую темноту и перебирал в своей памяти прошлую жизнь. Привычка наблюдать и ждать у него появилась ещё на гражданке, когда он по вечерам, прийдя с работы и не застав любимой в квартире, (которую купили ему родители для самостоятельности), звонил своей Зайке и спрашивал:

– Зая, ты когда вернёшься домой?

А любимая ему отвечала, после третьего звонка утомлённым голоском, под шум грохочущей музыки:

– Не знаю Славик, где-то через часик, – и отключалась.

Слава её ждал, готовил ужин, периодически выглядывал в окно, с видом на автобусную остановку, потом опять звонил по прошествии часа, она опять обещала скоро прийти и так до часу или двух часов ночи. А он стоял у окна смотрел на подходящие автобусы вглядываясь в выходящих пассажиров, которых с каждым разом становилось всё меньше и меньше, пока рейсовые автобусы наконец прекращали ходить. Томился, злился, с надеждой взирал на редкие такси проезжающие мимо и ждал, ждал, ждал, пока какая-нибудь легковушка неожиданно затормозит и из неё выпорхнет его весёлая Зайка. Глухое раздражение и злость тут же менялось на радость, и Слава торопливо бежал открывать дверь чтобы встретить любимую.

Ещё год назад Слава был вполне независимым молодым человеком с благообразной внешность и спортивной фигурой. Девицы вокруг него крутились всегда, и он благосклонно отвечал им взаимностью. Работал Слава технологом, зарабатывал немного, но ему на безбедную жизнь хватало. И вот как-то раз, после корпоративной вечеринки, он с приятелями зашли в какой-то ночной клуб. Там грохотала музыка, сверкали софиты, и полуголые девицы танцевали на сцене и даже между столиков. Одна такая красавица, пробегая мимо их столика вдруг неожиданно бухнулась к ему на колени.

– Как тебя зовут милый? Можешь меня погладить, не грубо.

От такой фамильярности Слава растерялся и почувствовав горячее девичье тело сквозь рубашку покраснел и не сообразил, что сказать ей.

– Ну что молчишь, забыл? Ну ничего, вспомнишь, позвонишь.

Вытащила из бюстгальтера визитку сунула ему в руку и вспорхнув с колен убежала на сцену, где продолжила танцевать вместе со всеми, оставив после себя тонкий запах дорогих духов. На следующий день Слава с третьего раза дозвонился до прелестной танцовщицы, и они познакомились поближе в кафе на набережной, и он сразу влюбился в неё, на свою голову. Предложил ей жить вместе, и радостная Зайка не раздумывая согласилась. Месяц они жили вместе, наслаждаясь ненастной любовью друг к другу, а потом Зая стала по вечерам ходить на подтанцовки в театр, цирк и в ночные клубы, где ей платили небольшие деньги, которые она тут же тратила на всяческие безделушки и весилительные напитки. На его протесты по поводу её ночных подработок, Зайка всегда отвечала укором:

– Ну у тебя же нет денег чтобы достойно содержать меня, вот я и вынуждена зарабатывать себе на жизнь, танцами на сценах.

– Ну это ведь это не работа, пройдёт некоторое время, и ты станешь не нужна им и кем тогда ты будешь работать?

– Фи, пойду работать в инженерный городской центр по планированию, моя подружка там уже работает.

– Как же ты там будешь там работать? Для этого надо учиться три-четыре года, получить диплом, а уж потом претендовать на какую-нибудь инженерную должность.

– Моя подруга работает там без вашего высшего образования. Рисует на компьютере разные кружочки и кубики раскрашивает их пастельными красками в тёплые тона и подписывает стрелками о планируемом росте какой-то добычи и как следствие неуклонного роста экономического благосостояния населения, в далёком будущем. Я сама по телевизору много раз видела такие кружочки и квадратики, очень мило. Раньше ещё какие-то графики были, но сейчас от них отошли в связи со сложностью изображения их и понимания телезрителями. А кружочки и квадратики я научилась раскрашивать ещё в детском садике. У меня это неплохо получалось. Безапелляционно заявила Зайка, и на такую дремучую простоту Слава не нашёлся чем ей ответить.

Любимая всё чаще стала задерживаться до поздна, иногда вообще оставалась ночевать у подружки, сначала на ночь, а потом стала пропадать на неделю с отключкой телефона, якобы уезжала в деревню навестить свою больную бабушку. А в последний раз Зая пропала на месяц, и потом появилась как в ничём небывало и радостно объяснила своё отсутствие тем, что улетала в Москву на курсы повышения квалификации, а позвонить не могла, потому что связь междугородняя была плохая. И тогда Слава понял, что с этим непрочным супружеством надо что-то делать, и тут как раз подвернулось предложение Серёги о контрактной службе в армии.

Насмотревшись в темноту вспоминая прошлое, и внимательно изучив обстановку Дозорный тяжело вздохнул и пошёл в блиндаж.

– Ну что там по курсу? – Спросил его Серый, не отрываясь от гитары.

– Трассирующими изредка постреливают. Ветер встречный усиливается, видимо циклон надвигается. Так что дронов не будет.

– Это хорошо, – сказал Серый перебирая струны и стал хриплым голосом тихо подпевать себе белый стих:

«Сказал нам дозорный, что прямо по курсу

Трассирующий встречный свинцом угрожает,

Проблесковыми красными сигналит маяк.

Но надо с рассветом штурмовать ту высотку.

Короткими галсами, пойдём против ветра.

Проверить подсумки, набить такелаж.

Удача поможет, остаться живыми

Родные и близкие. Молитесь за нас,

От ранений жестоких и колотых ран.

Спасёт ваша вера. Надейтесь на нас».

«Дорогу осилит бесцельно идущий, Дорогу осилит бредущий пешком». Как заклинание бормотал себе под нос Лёва с трудом переставляя ноги по скользкой грязи. Окружающий мир виделся ему смутно, сквозь грязные стёкла синих очков, как наскоро нарисованный набросок, похожим на картины Ван Гога, в нём только угадывались размытые силуэты деревьев и холмов. Синие очки он носил чтобы показать окружающим свою беспомощную близорукость, хотя видел он не совсем плохо, а был только сильно косоглазым. И Хлеборез, идя по середине дороги, старался смотреть себе под ноги чтобы не угодить какую-нибудь дорожную яму или лужу. Но очередная встречная машина, отчаянно сигналя, объезжая странного путника, так обдала Лёву жидкой дорожной грязью, что он вообще перестал видеть сквозь очки.

– Что же мне теперь делать? – Остановился Хлеборез.

Да, ситуация для него была патовая. Очки протереть он не мог, снять тоже, так как здоровой рукой опирался на посох чтобы не упасть, а куда идти с заляпанными грязью линзами он не видел.

«Надо найти ближайшую придорожную глубокую канаву с водой и промыть в ней очки не снимая. Помотаю прямо головой под водой и грязь с линз смоется». – Решил Лёва и он задрав голову, стал взглядом искать такую канавку прищурясь из-под очков.

Канава с водой оказалась рядом под дорожной насыпью. Лёва осторожно спустился к воде хотел стать на колени помогая себе посохом и культей, но поскользнулся и со всего размаха шлёпнулся в глубокую лужу, выбраться из которой было просто невозможно из-за её скользких и крутых берегов. Побарахтавшись так некоторое время Хлеборез быстро устал и затих, и в наступившей тягостной тишине, ему казалось было слышно хлопанье крыльев чёрной бабочки пытавшейся сесть на жёлтый болотный цветок, или это собака вдалеке гулко гавкала, или это его сердце так громко стучит… В голове всплыли строки какого-то стихотворения:

И необмытого меня

Под лай собачий похоронят.

Полежав в луже некоторое время он сообразил, что так здесь и действительно помереть можно, без посторонней помощи ему не обойтись и стал надрывно кричать, мало надеясь на помощь в безлюдном поле:

– Люди! Помогите, кто-нибудь! Спасите тонущего калеку! Вытащите меня из болота!

Но на его удивление вскоре женский голос ответил ему сверху дороги:

– Чего тебе надобно страдалец?

Лёва обрадовано заныл:

– Вытащите меня отсюда, добрая женщина, а то я сам не в силах, скользко очень.

– Как же я тебя вытащу, ты вон какой здоровый, а я старушка маленькая, – принялась причитать бабуся, спускаясь к воде.

Ухватив тонущего за воротник пальто двумя руками она с трудом вытащила наполовину его тело на сушу, но вскоре изрядно запыхавшись сказала:

– Всё, больше не могу, дальше сам выбирайся, мне надо корову домой гнать, а то забредёт куда-нибудь как ты, ищи её потом.

И ушла, тяжело дыша. Но вскоре, крестьянка опять подошла к спасённому человеку, ведя корову за верёвку, посмотрела как он слабо шевелится наполовину в воде, с заляпанными грязью очками, убедилась что он живой, скорбно вздохнула и произнесла:

– Ошалел болезный. Ты сопельку-то втяни в себя, а то она уже на губе у тебя висит и дышать мешает.

Калека послушно, шумно всосал жёлтоватенькую слизь в обширные ноздри огромного носа, растущего как бы отдельно от лица прямо из переносицы, и надрывно закашлялся.

– Ну вот, так-то лучше, – удовлетворительно промолвила старушка и отошла от потерпевшего.

Хлестнула прутом по спине свою непослушную скотину, которая всё это время стояла на краю дорожного полотна, и с любопытством наблюдала за происходящим мерно жуя жвачку, и засеменила прочь, покрикивая:

– Ну акаянная, пошла, пошла!

Раздался затихающий звук коровьего колокольчика, и Хлеборез опять остался один.

Он чуть-чуть приоткрыл веки, слипшиеся от болотной грязи. Яркий многогранный радужный свет мгновенно ворвался в его голову, тело и душу, приведя Лёву в чувство. Он принялся жадно разглядывать сияющий мир сквозь грязные стёкла очков. Солнечные лучи преломлялись, проходя сквозь мутные линзы, сияли перед ним, переливались и беспрерывно двигаясь, образовывали причудливые узоры, как в детском трубчатом калейдоскопе со стекляшками внутри. И мир как в детстве показался ему прекрасным как старая добрая сказка.

– Так вот оно счастье, как «сон золотой». – Прошептал себе Хлеборез.

Лёве не захотелось возвращаться к действительности и даже шевелиться, чтобы не вспугнуть дрожащие самоцветы, а только смотреть, смотреть и смотреть на вспыхивающие изумруды. Он раскинул руки по сторонам и стал наслаждаться видением. Но тело изрядно промокло, холод по ногам поднимался к желудку, и он попытался на локтях отползти от канавы с водой безуспешно помогая себе пятками упираясь в грязь, продолжая при этом любоваться радужными искрами.

Вдалеке послышался шум какой-то машины и вскоре она показалась из-за пролеска. Это был большой военный грузовик, крытый брезентом. Мощно урча, он неспеша легко передвигался сквозь слякоть, по ухабистой и скользкой дороге.

Но вот водитель КАМАЗа увидел впереди под откосом человека пытающегося выползти из лужи лёжа на спине и подъехав к нему затормозил. Громадная машина содрогнулась всем телом, чихнула сизым дымом и остановилась. В заляпанном грязью грузовике откинулся брезентовый полог и из чрева кузова поспрыгивали солдаты в камуфляжном обмундировании защитного цвета, чтобы размяться и помочиться, но увидев слабо шевелящегося человека, лежащего под насыпью у дороги, стали с интересом разглядывать его.

Хлеборез смутно увидел подъехавшую машину, людей, идущих к нему, испугался что его сейчас арестуют за кражу денег у шеф-повара, раскинутые руки заложил за голову и притворился отдыхающим путником.

– Эй, приятель, ты что разлёгся здесь как у моря на пляже, чай лето-то давно закончилось. Наступил «мёртвый сезон» для курортников, домой надо идти, домой, – крикнул ему старший из группы с позывным «Серый».

Но странный человек продолжал лежать, не двигаясь и как бы оправдываясь произнёс:

– Я шёл в сторону театра боевых действий, так сказать, на линию соприкосновения огня, да вот спустился к воде и решил передохнуть, – соврал им Лёва, не меняя позы.

– Да какая там линия, да какие боевые действия. Чего ты мелешь. Война давно закончилась, – удивился его словам Серый.

Рядом стоящий солдат тихо возразил командиру:

– Не закончилась, а прекратилась. Такую войну нельзя закончить.

– В принципе согласен, – так же тихо ответил ему Серый, и громко продолжил. – «Посмотрите, да этот бедолага ни хрена не видит, у него я вижу, очки заляпаны грязью. ««Зобатый» протри ему очки». – По привычке приказал он рядом стоящему солдату.

Паша «Зобатый» спустился с дорожного откоса стащил через голову очки у потерпевшего, тут же промыл в воде и собираясь напялить их обратно, с удивлением разглядел в лежащем человеке приятеля земляка.

– Братцы, смотрите, так это же наш Лёша-Крока косоглазый! – Вскричал он смотрящим на них сверху воинам.

– Да ну? Да ладно? Да не может быть! – Разом заговорили знающие его солдаты, и бросились вниз к бедолаге.

Лёва без очков так же разглядел и узнал земляка Пашу:

– Друзья, братухи! Помогите мне выбраться из этой проклятой ямы, а то я никак сам не могу. Как хорошо, что вы мне попались родные, уж я-то думал, что всё каюк мне пришёл. Милые, земели, родные…

Приятели вытащили на дорогу заикающегося от холода Кроку, наспех переодели в то, что было под рукой, усадили в машину и когда грузовик неспеша опять тронулся, оставив после себя клубы сизого дыма, стали наперебой расспрашивать:

– Ты как здесь оказался, Лёва? И куда девал девался твой протез? И откуда у тебя взялась эта странная медаль «За экономическую безопасность»? И зачем ты нацепил на нос синие очки?

– Я к вам шёл братухи, на зону боевых действий хотел посмотреть. Протез по дороге где-то потерял. А медаль в придорожной закусочной нашёл под столом. Синие очки нацепил чтобы жальче выглядеть для деревенских которые попадались мне на пути, чтобы кормили получше, а не как бездомную собаку. – Сбивчиво и торопливо отвечал им Крока, под смех сидящих рядом солдат.

И поспешил переключить их внимание от себя.

– Да что я, как вы? Вижу все живы и здоровы. Расскажите земели как воевали? Интересно там было? Расскажите.

– Да ничего интересного. Бежали – стреляли, стреляли – бежали. Рутина. «Как в детских видеоиграх про войнушку». – Усмехнувшись сказал рядом сидящий земляк Максим, с позывным «Лингафон» и продолжил:

– Скукотища. Размяться по-взрослому всласть редко удавалось, когда в личной рукопашной схватке с врагом, «сапожный ножик достанешь из голенища» и пропашешь гада от паха до самого уха, или «вздёрнешь как алое знамя на фонаре окровавленную тушу лабазника». Так кажется у Маяковского? – С серьёзным лицом пошутил Максим-Лингафон, а может и не пошутил.

Лёва внутренне содрогнулся от жестоких слов добрейшего раньше земляка и принялся обстоятельно рассказывать о своих приключениях из жизни в особняке переделанным в армейскую столовую, приукрашивая свою ловкость и находчивость, и принижая умственные способности командиров и шеф-повара, под часто прерываемый хохот слушающих его солдат, сидящих в кузове машины.

Военно-транспортный самолёт ночью заходил на посадку со стороны Японского моря. В его салоне на лавках сидели уволенные добровольцы-контрактники человек 70, они насторожено смотрели по сторонам попав в непривычную обстановку, а их руки по привычке периодически машинально пытались нашарить отсутствующие автоматы на груди, как часть своего организма. Земляк Лёва также летел вместе со всеми, по настоятельно просьбе друзей у начальства, его взяли с ними на борт как солдата, потерявшего документы.

Лёва тихо жаловался на свою жизнь рядом сидящим землякам:

– Хорошо вам, возвращаетесь героями, вас ждут родные и близкие, получите хорошие должности, а я как был «бродягой и вором», так и останусь им, только утешусь вашей радостью и поеду в деревню искать родительский домик, чтобы где-то дожить до смерти, как в каком-то стихе Есенина:

И вновь вернуся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь.

В зелёный вечер под окном

На рукаве своём повешусь.

– Ну зачем же так мрачно, – похлопал его снисходительно по плечу Паша. – «Мне вот предлагают на работе должность начальника по режиму, возьму тебя к себе будешь пропуска выписывать».

– А жить, где я буду? – Продолжал ныть Крока.

– А где ты раньше жил?

– Комнатку снимал в частном ломе у одинокой женщины с похотливыми наклонностями, пока сожительница не выгнала меня, найдя себе более молодого бугая.

– Ну а сейчас будешь снимать гостинку, зарплата позволит, или дадим тебе пока служебное жильё.

У Славы-Дозорного было приподнятое настроение, ему в аэропорту позвонила ранее ушедшая любимая подруга и сказала грудным голоском что его «любит и ждёт с нетерпением». В глубине души он, конечно, понимал, что основная причина её очередной внезапной любви к нему, это большие деньги, которые он заработал по контракту, но ничего поделать с собой не мог из-за неутихающей привязанности к ней.

А рядом сидящий Максим жил с родителями, и будучи необременённый семейными заботами, безмятежно размышлял, какую он купит себе тачку, и как на новой иномарке будет снимать подружек и рассекать с ними по ночным городским улицам под звуки модной песенки из динамиков престижного авто.

Серёга-Серый прикидывал в уме какую квартиру ему купить в кредит для своей семьи, двух или трёхкомнатную, и чтобы осталось ещё на новую мебель и антураж.

Сидели в салоне самолёта среди военных и два неизвестно откуда взявшихся гражданских. Они расположились в кормовой части фюзеляжа на каких-то ящиках и молчали, всем своим видом старались демонстрировать своё превосходство над окружающими, несмотря на своё неудобное расположение в самолёте. Своей кошерной внешностью и отвратительным взглядом на жизнь они, у сидящих в салоне воинов, вызывали только глухое раздражение. Упитанность данных экземпляров превышала все допустимые нормы приличия. Здесь было всё: и массивные затылки, и двойные подбородки, и обвисшие красные щёки, и выпученные глазки, как во время затруднённой дефекации, и объёмные желудки как у яхтенного спинакера с попутным ветром. Они важно утирались платочками и брезгливо оглядывались по сторонам, как будто находились на железнодорожном вокзале в глухом регионе.