Мёртвый сезон

– Я Вам заплачу, – заинтересовал я её и достал из кармана денежную купюру небольшого достоинства.

Тётка перестала плеваться, посмотрела на банкноту и сменив тон на пригласительный, сказала:

– У меня и кровати-то нет. Сама сплю на топчане. Разве что на полу тебя положить?

– Я не прихотливый, могу переночевать и на полу.

– Ну что ж, проходи коли так, – согласилась хозяйка и повернувшись пошла к крыльцу дома через грязный двор по настеленным доскам.

Я поспешно бросился за ней, пока она не передумала. Но сразу за калиткой на меня бросилась громадная лохматая псина, громко лая, до этого молчавшая чтобы не выдавать своего присутствия. Я в страхе остановился, выставив вперёд руки. Кобелина почти добежал до меня и рванув гремящую цепь, за которую был привязан, стал хрипеть лязгая страшными клыками, пытаясь до меня дотянуться.

– Иди не бойся. Он не достанет до тебя, – крикнула мне хозяйка, не оборачиваясь и скрылась за дверью.

Я побежал следом, слыша за спиной злобный хриплый лай и звон цепи. «Хотя бы не порвалась», – с замиранием сердца подумал я, но всё обошлось. Я заскочил в дом и плотно закрыл за собой входную дверь. Кабель некоторое время полаял, расстроено бегая по двору, гремя цепью, помочился на крыльцо задрав заднюю лапу и заполз в собачью будку, к которой был привязан.

Хозяйка тем временем, скинув платок с головы на плечи, достала с кухонного стола эмалированную чашку для еды, открыла кастрюльку, стоящую на печи, пальцами наложила из неё в чашку несколько варёных картофелин и поставила на стол, затем достала вторую такую же чашку также наложила в неё пальцами картошки из кастрюльки и то же поставила на стол. Затем налила из стеклянной банки молока в две кружки, бросила на стол две ложки, и сама уселась не раздеваясь.

– Садись, что стоишь. Перекусим перед сном, – и не дожидаясь гостя, плеснула молока в свою чашку принялась растирать в ней ложкой варёную картошку превращая в кашицу, и поедая её причмокивая беззубым ртом закусывая кусочками чёрного хлеба, который стопкой лежал на столе в плетёной вазе.

Я подивился простоте еды, но так как у меня с собой ничего не было, сел с ней за стол и принялся трапезничать, откусывая по очереди картофелину, хлеб и запивая молоком из кружки.

Насытившись, хозяйка тщательно вытерла свою чашку от остатков пищи кусочком хлеба, затолкала его рот, смахнула со стола рукой крошки на пол, и поставила чашку на место в тумбочку стола.

– Чая не будет, неча электричество жечь. Водички колодезной попьёшь из ведра, в прихожей стоит.

Затем она сняла ажурную накидку с экрана телевизора, включила его и посмотрев некоторое время на шипящие полосы, выключила, посчитав наверное, что развлекательная программа для незваного гостя окончена, и опять грузно усевшись за стол молча уставилась на меня.

Я быстренько доел пресную картошку, запил её молоком и не зная, что дальше делать с пустой чашкой, отодвинул слегка от себя. Не мыть же её кусочком хлеба, в конце концов, как это сделала хозяйка. Она неодобрительно покосилась на чашку взяла её со стола и не вставая швырнула в столовую тумбу с посудой.

– Ну рассказывай мил человек, каким ветром тебя к нам занесло. Лиха пытаешь, или горе мыкаешь?

– Не то и не другое, уважаемая. Простите не знаю, как Вас звать.

– Степанидой меня люди кличут.

– А по батюшке?

– Просто Степанидой, – отмахнулась она досадливо рукой.

– Я, хозяюшка, скатерть ищу, – обратился я к ней не решившись назвать просто по имени. – Старинную добротную скатерть, и чтобы непременно белую и с бахромой. Не подскажете, где её можно взять?

– Ну такую вещь ты здесь навряд ли найдёшь, – нисколько не удивившись странному вопросу ответила Степанида. – А вот там, за двумя холмами, есть хутор старообрядца Артемия, спроси у него, может что и подскажет, – и махнула рукой в сторону окна, выходящего на восток.

– А далеко до него?

– Да нет, до обеда управишься, – обнадёжила она.

Помолчали и чтобы прервать неловкое молчание, и поддержать как-то разговор, я спросил у Степаниды:

– А Вы что совсем одна тут живёте?

– Ну почему одна. Коза у меня в сарае живёт, Зорька. Я её каждый день пастись вожу. Пёс Дружок в будке живёт. Так что скучать не приходиться.

Опять помолчали. На этот раз молчание прервала хозяйка.

– Ну что ж поговорили, пора и спать укладываться. Возьми там в прихожей тулуп на вешалке висит, и постели здесь на полу у печки. Тебе теплее будет. А я пойду в свою спаленку лягу на топчан. Денежку, обещанную на столе, оставишь. Свет выключишь, когда уляжешься.

С этими словами Степанида грузно встала из-за стола, прошла раскачиваясь как утка в боковую маленькую комнатку и задёрнула за собой полотняную тёмную шторку, заменяющую ей дверь в спальню. На этой чёрной занавеске, замызганной по краям, были когда-то старательно вышиты три больших цветка мака на длинных кривых зелёных стеблях с причудливо изогнутыми листьями. Один цветок был ещё в зелёном бутоне и стыдливо выглядывал нежно розовыми кончиками, второй, уже полностью раскрывшийся во всей своей красе ало красный с чёрненьким едва заметными точками посредине, а третий тёмно-бордовый с коряво завёрнутыми и частью отпавшими лепестками, оголившими грязно-зелёную маковую корончатую коробочку, напоминающий чем-то хозяйку дома.

Я взял с вешалки старый вонючий тулуп, бросил его на пол и долго укладывался на нём, не находя удобного положения, и только подложив под голову пару поленьев начал засыпать. Но какой-то шорох за печкой не давал мне это сделать. Я посмотрел в ту сторону и увидел большую серую толстую крысу, которая так же с любопытством смотрела на меня своими бусинками глаз. Я пошевелился и она поняв, что пища не для неё не спеша побежала, переваливаясь с боку на бок как хозяйка дома, в прихожую где принялась рыться и шуршать в ведре с мусором ища что-нибудь съестное. Под этот шорох я наконец заснул.

Проснулся я от зычных криков на улице, и щёлканье кнута, видимо пастух гнал коров пастись. В доме было холодно, печка остыла, а Степанида видимо ушла свою козу пасти. Я попил воды из ведра и осторожно выглянул во двор. У будки на цепи сидел вчерашний псина и внимательно наблюдал за дверью, видимо с нетерпением ожидал моего выхода, периодически поскуливая в надежде на реванш. Я приготовился в прихожей, застегнулся на все пуговицы и рванув дверь на себя побежал, не оглядываясь за ограду. Волкодав никак не ожидал от меня такой прыти, и немного замешкался, но быстро сгруппировавшись бросился на чужака со страшным рыком и гремя цепью. Но я уже был за калиткой и оглянулся чтобы посмотреть на зверюгу. Яростная псина, вставая на дыбы тащила за собой будку и приближалась камне завывая от нетерпения. В ужасе я заскочил в машину и захлопнул дверь, а волкодав дошёл на задних лапах до моей машины, волоча за собой будку, пока та не зацепилась за столбик калитки в полуметре от машины, и стал заплёвывать боковое стекло со звериным оскалом захлёбываясь в лае.

– Опоздал пёсик, опоздал Дружок, – сказал я ему через стекло, переведя дух, завёл двигатель и не спеша поехал искать хутор за двумя холмами.

В узкой долине между хребтами не видно было каких-либо строений, но заехав на пригорок я увидел впереди ещё такой же и понял, что хутор Артемия находиться где-то за ним. Действительно, с второго пригорка открылся вид подлеска, а немного в стороне от дороги стояли какие-то сарайчики и дом, огороженные забором.

Калитка во двор была заперта ржавой цепью с замком на ней, но ворота были широко распахнуты, а одна половина скособочилась, повиснув на одном шарнире, видимо давно уже их никто не закрывал. В заросшем травой и бурьяном дворе копошились три тощие курицы в надежде найти что-нибудь из съестного.

Я остановил машину у забора, вошёл во двор через раскрытые ворота и остановившись опасаясь собаки осторожно крикнул:

– Эй! Есть тут кто-нибудь?

Но мне никто не ответил. Тогда я набрал в грудь воздуха и крикнул посильнее:

– Хозяева! Есть в доме кто?

Из раскрытой двери домика раздался мужской голос:

– Чего орёшь, заходи в дом.

– А собаки у вас нет? – спросил я, помня страшную псину Степаниды.

– Нет здесь никого кроме кур.

Я поднялся по крыльцу в домик и в полутёмной единственной комнате, которая являлась и кухней, и спальней для человека, сидящего на нарах, застеленных шубой и одеялом. В помещении стоял тяжёлый запах залежалого тряпья. На нарах сидел сухощавый старичок, одетый в телогрейку, ватные штаны, но босой. Он почёсывался, вытаскивая пальцами из жидкой бородки крошки и зевал.

– Разбудил ты меня горлопан. Чай-то пить будешь?

И не дождавшись ответа сунул босые ноги в короткие обрезанные резиновые сапоги, кряхтя встал, взял стоящий на кирпичах табурета, маленький грязный алюминиевый чайник с помятыми боками, налил в него немного воды из бидончика стоящего на столе, и опять поставил на кирпичи, на которых лежала вольфрамовая спираль скрученная кольцами, соединённая проводом с электровилкой, и включил её в розетку. В чайничке зашумело и через минуту он закипел, выпуская длинную струйку пара из узкого носика.

Старичок выдернул вилку из розетки, подхватил за ручку чайник и обжигаясь сноровисто разлил кипяток в две железные кружки, стоящие на столе. Затем сам уселся за стол и принялся с шумом прихлебывать из кружки, держа её двумя руками и приговаривая:

– Кипяточек по утрам это первейшее дело. Кипяточек душу греет и голову веселит. Ты попробуй, в груди сразу теплее станет.

Я сел с ним за стол и придвинув к себе кружку с кипятком оглядел вопросительно пустой стол. Старичок, заметив мой взгляд сказал:

– Я привык так пить, так вкуснее. Хотя вот на держи, – и не вставая повернулся, взял с полки на стене тарелку с какими-то чёрными комочками и поставил на стол.

– Сухарики. Правда подгорели малость, да ничего, так даже для желудка полезнее, – и закинул один комочек себе в разинутый беззубый рот как в топку.

Я не стал брать сухарики, а отхлебнул из кружки кипятка, чтобы задобрить хозяина.

– Что тебя занесло камне, молодой человек, – спросил старик, продолжая прихлёбывать и размачивать во рту сухарик, катая его там языком.

– Я еду с деревни Комково, там женщина живёт по имени Степанида, это она мне подсказала к Вам обратиться. Вы ведь Артемий, насколько я понимаю?

– Да, Артемий. Помню Стешку, помню. Бедовая была бабёнка по молодости, ох балованная, страсть. Не одному мужику в округе голову вскружила, и даже я многогрешный попадал под её чары не раз.

Начал рассказывать Артемий про свою молодость, как все старики, но я его вовремя перебил вопросом:

– Она сказала, что Вы можете мне помочь в поисках. Я скатерть ищу старинную полотняную белую с бахромой. Не знаете где её можно взять?

– Скатерть? Откуда у меня здесь скатерти взяться? Тут порой лишней портянки найти невозможно, а она скатерть, – развёл Артемий руками и посмотрел удивлённо по сторонам. – Разве что в большом доме посмотреть, я-то там не живу, холодный он, а топить нечем. В основном здесь обитаю, в летней кухне так сказать. Хочешь, пошли в дом посмотрим.

– Да, конечно, я с удовольствием посмотрю на ваше жилище.

Дед Артемий допил кипяток из кружки, смиренно посидел с минуту, видимо наслаждаясь теплом в груди, и сказал:

– Ну что ж, пошли посмотрим, – и встав из-за стола бодренько засеменил к выходу, по ходу оправдываясь перед гостем:

– Я бы тебе яйцо поджарил на завтрак, но эти подлые куры нестись перестали почему-то. Только и знают, что в земле ковыряться, толку из них никакого. Зарежу, наверное их, к зиме, – и проходя по двору поддал пинка одной из зазевавшихся тощих кур.

Зимний дом, как его называл дед Артемий, ненамного был больше летней кухни, в нём была ещё прихожая помимо кухни и спальня. Старичок побродил по дому заглядывая в сундуки и шкафы, в которых лежали и висели залежалые вещи из одежды бывших хозяев старых времён, покрытые зелёной плесенью и не найдя ничего похожего вышел из дома.

– Я ж говорил тебе, что нет у меня скатерти, – и сокрушённо развёл руками.

Возле крыльца у входа стояла деревянная лестница, прислонённая к стене дома для подъёма на чердак, и я, вспомнив про свой сон, спросил у Артемия.

– Дедушка, а можно я поднимусь на чердак и посмотрю там.

– Слазь, коли хочешь. Там кроме старых книг, газет и журналов, ничего нет. Только осторожнее, по краям на перекладины наступай, возможно, уже подгнили.

Я благополучно поднялся по скрипучей хлипкой лестнице на чердак и действительно сквозь густую старую грязную паутину разглядел связанные стопки газет, журналы и всякое ненужное хламьё. С трудом на коленках я прополз к печной трубе и пошарил за ней рукой. Нащупал какой-то свёрток и вытащил на свет. Увесистый пакет был завёрнут в коричневую упаковочную бумагу, я осторожно развернул его и увидел краешек белого полотна с кусочком бахромы. Сердце у меня радостно забилось, и я закричал:

– Нашёл!

– Ну коли нашёл то неси сюда, – ответил с низу невозмутимо Артемий.

Я слетел с чердака как на крыльях, по пути сломав три лестничных ступеньки и чудом не разбился.

– Смотри дед Артемий, смотри! Вот она! – стал я тыкать ему под нос мою находку. – Продай её мне.

– Ну зачем же продавать. Так бери. Ты нашёл, ты и бери. Чужого добра мне не надо. Своего девать некуда.

Но я всё же всучил деду денежную бумажку среднего достоинства, чтобы потом он не сожалел о подарке, и попрощавшись сразу поехал домой.

В город я добрался уже за полночь, осмотр скатерти решил отложить до утра и лёг спать. Долго не мог заснуть под впечатлениями от свершившегося события, а когда наконец заснул то приснился странный сон, что я ловлю рыбу в мутной заводи дырявым неводом.

Едва дождавшись рассвета, я вскочил с кровати, умылся, попил чаю и стал прохаживаться вокруг стола в комнате на котором лежал мой свёрток, оттягивая осмотр столь драгоценной для меня вещи.

Наконец решившись, я аккуратно развернул упаковку и вынул оттуда сложенную скатерть. Да, это была она, правда не совсем белая, а с слегка сероватым оттенком, и запах старины расплылся по комнате. Я стал осторожно неспеша разворачивать её, разглаживая ладонями на сгибах, ощущая пальцами невидимы рубчики полотна, и вдыхая чудные испарения исходящие от древней ткани, напоминающие мне запах горящего можжевельника, сухой полыни и стираной простыни хозяйственным мылом. Длинная бахрома скатерти рассыпалась по столу как колосья риса, просясь вниз со стола. Развернув и растерев многочисленные складки на ней, я раскинул скатерть во всю длину на столе.

И, о! Какая досада! Только сейчас я увидел в самом центре полотна два рыжих пятна напоминающих по цвету ржавчину. Это были круглые пятна величиной с донышко стакана, видимо кто-то неосторожно поставил на скатерть две баночки с вишнёвым вареньем, и они испачкали белую скатерть, которое хозяйка так и не сумев отстирать, отнесла на чердак подальше с глаз.

Что же делать? Как мне быть? Попробовать вывести пятна чем-нибудь? Бесполезно, ржавчина въелась так, что её уже ничем не отстираешь. Ставить на это место какую-нибудь вазу с фруктами? А вдруг кто-нибудь переставит вазу и обнаружиться изъян? Этого нельзя допустить, это будет позор на мою голову. Хоть вырезай эти гадкие пятна. Я долго в отчаянье ходил вокруг стола думая, что же можно предпринять и вдруг у меня возникла идея:

«А что если на скатерть нанести ещё несколько таких пятен и тогда они растворят среди себя эти два чудовищных ржавых пятна».

Я достал на этажерке коробочку с гуашью, размешал кисточкой в стакане похожий на ржавчину цвет и стал наносить на скатерть симметричные кружки. Закончив работу, я удовлетворённо оглядел обновлённую скатерть, получилось не плохо, только кружки получились не совсем круглыми и разных оттенков. Чтобы исправить этот недостаток, я решил нанести на скатерть в свободные места кружки поменьше, красного и синего цвета. Получилось гораздо лучше, но симметрия была нарушена, где-то было больше пятен, а где-то меньше. И я тогда стал закрашивать свободные белые места на скатерти, совсем маленькими кружками жёлтого и зелёного цвета. Получилось великолепно! Только вот рыжие пятна на фоне этой пёстрой красоты по-прежнему портили вид.

«Что же делать? А действительно, надо просто взять и вырезать их, тогда всё станет на свои места».

Я взял маленькие кривые ножницы для стрижки ногтей и долго, тщательно, отделял все разноцветные пятна от скатерти, складывая вырезанные кружки в стеклянную банку как экспонат для кунсткамеры. Затем я поднял скатерть встряхнул её пару раз и придирчиво оглядел со всех сторон. Отлично.

Теперь скатерть стала похожа на коротенький невод, годный разве что для ловли мелкой рыбёшки, да и только в мутной воде на мелководье…».

Будаев Сергей, позывной «Серый», закончил рассказывать «притчу про Скатерть», выслушал несколько одобрительных комментариев и не громко стал перебирать струны на гитаре, по ходу сочиняя очередную песню. На гражданке он работал мастером токарного цеха и привык всё планировать заранее, как делают в деревне, где он вырос, зимой готовились к весне, а летом к зиме. Сергей был внушительного роста, с отменной физической силой, его рабочий коллектив уважал и даже немного побаивался за его непреклонную принципиальность и честность. Он был женат и имел двух детей школьников, жили они в тесной съёмной квартире, а накопить денег на свою квартиру никак не получалось.

Матросов Максим, с позывным «Лингафон», как всегда, слушал в наушниках свои, одному ему известные мелодии, стихи или рассказы чтецов. Это был сухощавый бледнолицый паренёк ничем не примечательный, большой знаток мировой литературы и хорошо разбирался в столярном деле. Постоянно мастерил что-нибудь в своём лодочном гараже у моря, улучшая бытовые условия на их общей гоночной яхте класса «Алькор». Он не был женат и девушки с постоянной привязанностью у него тоже не было, поэтому всё свободное время он посвящал изготовлению дельных вещей в гараже у моря, наслаждаясь морскими пейзажами слушая шум волн и крики чаек. В зависимости от сезона Максим выходил в море на своей резиновой лодке, становился на якоре напротив гаража и ловил: то камбалу, то краснопёрку, то ершей, или проходную симу. При удачной рыбалке звонил всем своим друзьям и жарил на мангале свежую рыбу у самого прибоя. Приятели наслаждались мастерски приготовленными на огне морепродуктами, запивали пивом и распевали песни под гитару Сергея.

Смирнов Паша, с позывным «Зобатый», по привычке храпел растянувшись на нарах. Он был плотного телосложения с короткими ногами, короткими руками и массивной челюстью, выдвинутой вперёд. Глубоко посаженые глаза всегда сонно прикрывались веками, но зрачки настороженно следили за окружающими его людьми. Обладая крупным телосложением при небольшом росте, Паша между тем не отличался отменной физической силой, в школе он не мог похвастаться никакими спортивными достижениями и не преуспевал в учёбе, почти по всем дисциплинам. Но желание быть первым хоть в чём-нибудь побуждало его постоянно искать и выдумывать что-нибудь необычное среди сверстников, чтобы быть в центре внимания. Неадекватными поступками стремился отличаться от одноклассников, типа: пойдёт на берег моря и сидит там по пол дня на камне глядя в горизонт тренируя волю, либо ночью пойдёт в городской парк закаливать храбрость. На гвоздях, правда, он не пробывал спать, как Рахметов в романе «Что делать», но вообще поспать любил, спал везде, где только не находился: в школе на уроке, в автобусе, в кино. Паша любил спать помногу, объясняя это окружающим, что видит вещие сны, которые помогают ему в сложных и опасных ситуациях, тем самым намекая одноклассникам на свою вторую тайную жизнь как разведчика во вражеском тылу. В школе ходил в застёгнутых на все пуговицы тёмных одеждах и старался везде надевать чёрные очки даже в пасмурную погоду. А ещё Паша любил всё документировать и записывать в разные блокнотики и отдельные папки, как секретные. Писал он туда всякую всячину перемешивая с небылицами, и это доставляло ему истинное наслаждение как человеку, знающему некую тайну от других. И эта страсть у него сохранилась на всю жизнь. Закончив школу, Паша устроился в охранное ведомство ремонтного предприятия, сотрудником пропускного отдела, где наладил жёсткий контроль прохождения документов, разделив их на виды: секретные, закрытые, и общего назначение. Начальство ценило усердие молодого сотрудника, но вскоре от обилия различных папок на всех сотрудников, которые он заводил под грифом «секретно», товарищи по работе стали его побаиваться, и при появлении Паши в курилке сразу прекращали разговоры и спешили покинуть опасное место, и даже начальники старались поменьше при нём говорить дабы самим не попасть в его чёрный список. Жил Паша в гостинке выделенной ему предприятием как служебное, с женой худосочной маленькой и молчаливой. Для него она была как безропотная тень на кухне, которую надо опасаться. Когда Паша приходил пьяный с работы, худенькая смирная жёнушка становилась тогда диким зверьком, била Пашу скалкой или чем попало, а когда он вырубался от чрезмерно выпитого, раздевала донага подтаскивала к чугунной батарее отопления, пристёгивала наручниками к ней и оставляла так до утра, периодически стегая ремнём и злобно пиная беспомощного мужа своей маленькой костлявой ножкой.

Смирнов проснулся от холода и не открывая глаза принялся восстанавливать в памяти забавное сновидение, увиденное им пока он спал растянувшись на нарах:

«На главной сцене городского театра идёт генеральная репетиция предстоящего балета. Закулисный голос торжественно объявляет:

– Антре! Адажио! – и немного помолчав, как бы сомневаясь, добавляет:

– Сольный выход!

Из-за кулис не спеша выбегает на цыпочках лысоватый невысокий мужчина молодых лет и средней приятной полноты, одетый в чёрное обтягивающее трико, чёрную майку и большие белые тапочки, напоминающие шлёпанцы в номерах отелей, только подвязанные к ступням белыми ленточками за щиколотки. Он добегает мелкими балетными шажками до середины зала и становится во вторую позицию, расправляет плечи, накладывает ладони на свой выпирающий животик, пытаясь его уменьшить и приподнять, затем медленно и плавно разводит руки, поднимая их на уровень плеч, обнажая свои чёрные кучерявые подмышки, и слегка опускает пальцы кистей вниз. Благородно приподнимает подбородок, немного повернув его в сторону, и замирает в такой позе.

В глубине зала стоит большой концертный рояль, над клавишами которого занёс выжидательно кисти рук высокий, худощавый, небритый мужчина в основательно поношенном чёрном трико и чёрной футболке, а на его ногах также грязно белеют танцевальные тапочки, подвязанные ленточками. Рядом с роялем расположилась маленькая, неряшливо одетая пожилая женщина с растрёпанными седыми волосами. Она нервно листает какую-то книгу, лежащую на крышке игрового инструмента, разыскивая в ней необходимую страницу.

Постояв так с полминуты в тишине, балерун устало повернул голову назад, не меняя позиции, и спросил балетмейстершу у рояля:

– Ну так что мы будем танцевать?

– Как что? Па-де-де Себастьяна Баха.

– А это что такое? – непонимающе приподнимает одну бровь танцор.

– Как? Вы не знакомы Себастьяном Бахом? Позор! – с этими словами взлохмаченная балетмейстерша мелкими танцевальными шажками семенит к стоящему в центре зала балеруну и тычет ему в живот какую-то книжку в мягкой обложке.

– На! Смотри! Вы меня изумляете, Смирнов! До начала представления осталось три дня! Уже почти все билеты проданы! А вы даже и не читали Себастьяна Баха!

Балерун небрежно берёт книгу из рук балетмейстера и удивлённо рассматривает её обложку, на которой изображен портрет седого взлохмаченного человека под заглавием «Жизнь замечательных людей», и уважительно подняв глаза на старуху, говорит:

– Это Вы?

– Вы что, Смирнов, ничего не знаете из «Жизни замечательных людей»?

– Ну почему, – обиженным голосом отвечает тот, – читал кое-что.

– Ну, что Вы, к примеру, читали? – не отстаёт от него пытливая старуха.

– Ну-у-у, Чехова, например, – и балерун с трудом вспоминает где-то когда-то слышанное одно название, – «Три сестры».

– Ну что ж, танцуйте тогда па-де-де Чехова «Три сестры», – устало говорит ему балетмейстерша и, нервно вырвав книгу из рук танцора, возвращается к роялю.

– Как же мне танцевать? – непонимающе вскричал балерун ей в спину. – Сестры три, а я один! – и опять демонстративно занял выжидательную позицию.

– Ты не переживай, – ответил танцору вместо старухи пианист. – Начинай выступление, а я тебе подыграю по ходу.

Потом незаметно опустил руку, поднял стоящую у его стула начатую бутылку пива, сделал из неё два внушительных глотка, смачно отрыгнул скопившийся воздух, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и, воровато оглянувшись по сторонам, поставил обратно недопитый флакон у своих ног.