Чай трех старых дам. Детективный роман

Потом они стояли в маленькой аптеке. Жалюзи на витринах были опущены, в помещении полумрак, тяжелый запах реагентов. Единственный солнечный луч проникал через дырку в гофрированном стальном листе и падал прямо на посеревший лоб господина Эльтестера. Господин Эльтестер был еще жив. Им занимался судебный врач.

– Отравление, – сказал он, – необходимо в больницу.

Правый рукав господина Эльтестера закатан, на локтевом сгибе – красное пятно.

Везде царил страшный беспорядок. Разбитые бутылки валялись на полу, белый порошок смешался с коричневым, шкаф, где хранились яды, взломан. Тело аптекаря лежало перед прилавком. После того как доктор отошел, Пьеви наклонился еще ниже, потому что в тусклом свете увидел что-то блестящее. Двумя пальцами он поднял блестящий предмет и поднес к глазам. Это была связка коротких проводков.

– Визитная карточка номер два, – сказал Пьеви. – У Кроули было найдено нечто подобное, не правда ли?

Затем Пьеви обшарил всю аптеку, указывая на дверь здесь, на бутылку там: «Сфотографировать», – коротко бросал он. Фотограф и эксперт по отпечаткам пальцев следовали за ним словно пара гончих.

Подъехала скорая, которая увезла задыхающегося господина Эльтестера. И едва только вдали затих звук мотора, в аптеку вошел молодой господин, чье появление вызвало разную реакцию у присутствующих. Прокурор де Морсье воспрянул духом, сердечная улыбка заиграла под его белоснежными усами, и он сказал:

– Мой дорогой О’Кей, вы пришли словно по зову, мы не знаем, что делать дальше, и наш комиссар Пьеви будет рад приветствовать такого экстраординарного сотрудника.

Столь совершенная форма представления заставила комиссара Пьеви натянуть на лицо вежливую улыбку, хотя все это ему было совсем не по душе.

2

У О’Кея было тонкое чутье, он отчетливо видел, что неугоден комиссару, но ему было не так уж тяжело переубедить разгневанного карлика. Сирилл Симпсон О’Кей, специальный корреспондент лондонской «Глоб», сотрудник IS – «Интеллидженс сервис» (разведка и контрразведка Великобритании), вот об этом знали немногие, понимал, как завоевать расположение, подобно тому, как старый морской разбойник – взять корабль на абордаж. В его способе вызывать к себе симпатию было много сходного с этим старинным промыслом. Образно говоря, он забрасывал абордажные крюки один за другим, и они были так надежны, что атакованный уже не мог освободиться.

Итак, О’Кей, мы уже описывали его: рыжий, жесткие волосы, усыпанное веснушками лицо, высокий, очень высокий, поджарый, неожиданно изящное телосложение, нос острый и подвижный, как у кролика, красивые рот и подбородок. Так что О’Кей подошел к комиссару, приобнял его за мягкие плечи своей длинной рукой и потащил в угол, где проникновенно зашептал:

– Послушайте, дорогой комиссар, я знаю, вы не в восторге от моего присутствия. Вероятно, вы думаете, что я один из тех нудных англичан, которые вечно чем-то недовольны. Вы заблуждаетесь: во-первых, я ирландец, во-вторых, не пью не только чай, но и крепкие веселящие напитки, а в третьих… – взгляд на безымянный палец комиссара, – я вижу, вы тоже холостяк. Давайте уладим это дело так: мы здесь немного осмотримся, вы можете обойтись без опроса соседей, я с этим уже покончил, потом вместе поужинаем и все обсудим в тишине и покое. Выбор ресторана оставляю за вами, я еще незнаком со швейцарскими винами, тут вы должны меня просветить. Теперь я буду вести себя совсем незаметно, пока высокое начальство не уберется. Которое все равно ничего не понимает в этом деле, как и все шишки. Разве я не прав?

Комиссар Пьеви был потрясен, настолько, что стоял с открытым ртом в обрамлении светлой бороды, и это выглядело не совсем эстетично. Но затем он похлопал своего нового знакомого по плечам (для этого ему пришлось встать на цыпочки):

– Договорились, – прокаркал он, – вы мне нравитесь.

И вдвоем они дружно начали обход помещений позади аптеки, которые до сих пор не подвергались тщательному обыску.

Но обнаружили, что ничего не обнаружили, так сказать. Пустая гостиная – два старых деревенских кресла, топорно сделанный обеденный стол, невысокий диван, в углу изящный письменный стол, который совершенно не вписывался в окружающую обстановку – казалась холодной, потому что на плиточном полу не было ковра. В остальном комната находилась в исключительном для холостяка без домработницы порядке. В черной железной печи жгли бумагу. Пьеви, постанывая от того, что жировые отложения на теле мешали ему опуститься на колени, тщательно все вычистил. Безрезультатно. Обугленная бумага рассыпалась под опытными руками Пьеви. В письменном столе лежали старые счета. Средний ящик открывался с трудом, создавалось впечатление, что там застрял какой-то предмет. С пыхтеньем и одышкой комиссару удалось, наконец, выдвинуть ящик, и тут что-то с глухим стуком упало на пол. О’Кей наклонился и положил вещь на стол. Это была шелковая лента, шириной в четыре пальца, ярко-желтая и заботливо свернутая. При развертывании на стол выпала монета. Должно быть, она была старинной, эта почерневшая монета, серебряная. Оба склонились еще ниже. На ней был изображен человек, обнаженный, с расправленными крыльями, вырастающими из плеч, и маской на лице. По краю бежали крошечные буквы, похожие на букашек.

– Это греческий, – сказал Пьеви. – Вы знаете греческий, господин ирокез?

Тот кивнул.

– Каулакау, сауласау, – с трудом расшифровал он, поднял глаза и продолжил:

– Гнозис Василида, второй-третий век, Александрия.

– Ого! – Пьеви вытаращил глаза.

– Амулет, – терпеливо объяснил О’Кей, – гнозис Василида уже содержит признаки деградации этого религиозного знания, занятого лишь магией, черной или белой, как пожелаете. Этот человек с расправленными крыльями, должно быть, Абраксэс, враг Создателя, предок нашего Люцифера. Переверните монету. Видите? Пентаграмма с вершиной внизу. Следовательно, черная магия. А лента?

Он поднял ее. Она была обшита с трех сторон, кроме того, на обоих концах по три кнопки. На длинной неосыпающейся кромке – около двенадцати маленьких прорезей, словно крошечные петлицы. О’Кей приложил ленту ко лбу, застегнул кнопки на затылке, теперь она выглядела как широкая золотая повязка на голову.

– Понимаете? – спросил О’Кей.

Пьеви отрицательно покачал головой.

– Часть облачения, скорее всего. Петлицы здесь служат, наверное, для пристегивания ткани, маски, скрывающей лицо, может быть, даже легкой ткани, ниспадающей до земли. И – видите? – он снял ленту, – на другой боковой стороне вы найдете дырочки поменьше, чем внизу, но достаточные, чтобы прикрепить сетку, удерживающую все одеяние. Еще кое-что: направьте на ткань луч света под углом, видите, вот так, ну что?

Показалась тускло мерцающая пентаграмма, магический знак монеты, в переплетениях линий заключающая призрачное тело. Слева и справа от пятиконечной звезды в том же матово мерцающем стиле вытканы изображения насекомых – пчел и шмелей, ос и комаров, хоть и в самых общих чертах, силуэтами, но четко узнаваемых.

Пьеви громко рассмеялся своим жирным голосом.

– Извините, – сказал он, когда отдышался, – не смог удержаться. Когда я представляю себе этого подлеца Эльтестера, помилуй Бог его душу, потому что много людей он погубил, этого старого негодяя в образе первосвященника, мне ужасно смешно. О’Кей промолчал, и они без лишних слов приступили к обыску на кухне.

Но на одном из кухонных табуретов сидел господин прокурор де Морсье и сочинял. Он зажал карандаш зубами и уставился отсутствующим взглядом на верхнюю часть буфета. Пьеви невольно проследил за направлением взгляда, и его охватила необыкновенная жажда деятельности: он схватил табурет, поставил возле буфета и выудил что-то черное, чей краешек выглядывал наверху.

– Шерстяная шаль! – возвестил он, – черная шерстяная шаль! Он понюхал ее, чихнул, передернулся. – Пахнет старухой. Камфарный спирт. Вот. – О’Кей тоже должен был понюхать, и подтвердил заключение комиссара.

– Очень интересно, – раздался голос позади них. Прокурор покинул ниву творчества.

В аптеке продолжали суетиться, яркий луч свет сквозь дырку ослеплял.

– Когда закончите, заходите сюда! – крикнул Пьеви. Фотограф и эксперт появились в дверях.

– Мы мало что нашли, – пожаловался фотограф. – Все отпечатки стерты, только здесь, он поднял бутылку с широким горлышком и шлифованной стеклянной пробкой (с этикеткой: «Folla Hyoscyamii»), можно увидеть четкий отпечаток большого пальца. Потом в больнице мы снимем отпечаток у аптекаря. Может быть, это его. Хотя здесь отпечаток маленького большого пальца, женского, я бы сказал. Ну, Эльтестер тоже некрупный мужчина. Эксперт кивнул (по натуре он был молчалив) и церемонно раскурил короткую сигару. Вытащил из кармана листок и протянул его Пьеви. О’Кей мягко забрал его. Тот казался пергаментом, очень старым, покрытым темными трещинками, с размытыми словами. Выглядел как яростно разорванный документ. Буквы, которые еще можно было разглядеть, складывались в слова, и О’Кей расшифровал их:

Имя…

Рецеп…

Дур…

Атропа белла…

Мандраг…

Асафет…

Смешать под знак…

с маслом миндал…

– Кое-что понимаю. Определенно, речь идет о рецепте из какой-нибудь книги заклинаний. Но человек, написавший это, должен быть аптекарем. Кстати, вам повезло, что одно время я занимался химией, прежде чем ухватился за прибыльную профессию корреспондента. Первое слово понять легко – обращение к какому-то божеству: «Во имя», вероятно, нашего друга с расправленными крыльями, с которым мы познакомились на монете. Называемого Бахамота или Абраксэс, либо как-то иначе. Затем «Рецеп…» – начало рецепта. «Дур…» полностью – «дурман», следующее – «Атропа белла…» – красавка, но древний автор не уточняет, о листьях идет речь или о корнях, то есть все равно. «Мандраг…» вы и сами знаете – корень мандрагоры, растущий под виселицами и похожий на тело человека. Но он содержит тропеин, как и предыдущие два растения. Далее самое изысканное из всего – «Асафет…», асафетида, тухлое мясо, все эти ингредиенты смешать с маслом горького миндаля, и смешивать под знаком какого-то астрологического знака, вероятнее всего, когда старина Юпитер находится в особо влиятельном доме. Между прочим, великий врач Парацельс, вы же слышали о нем, комиссар? – тоже прописывал подобные рецепты. Это ведьмина мазь, комиссар, и то, что рецепт этой колдовской мази хранился прямо в пуританском городе Женеве, есть тонкая ирония судьбы. Потому что, и тут я, возможно, не скажу ничего нового, если напомню, ведьмина мазь одновременно была очень действенным афродизиаком, мазью, пробуждающей любовь, и когда я говорю «любовь», то имею в виду половое влечение.

– Прекратите, О’Кей, имейте сострадание.

На лбу комиссара выступили крупные капли пота. Но прокурор поднялся, казалось, роли поменялись, поскольку теперь господин де Морсье, словно репортер с карандашом наготове и изнывающей от нетерпения записной книжкой, стоял перед О’Кеем и говорил:

– Дорогой господин, ваше выступление было интересным, особенно имена, которые вы назвали, – лекарственных средств, звучащие так благозвучно. Могу ли я попросить дать точные сведения о них, я собираюсь использовать их в сонете, который посвящу вам.

Польщенный О’Кей поклонился.

3

Была уже половина третьего, четырнадцать часов тридцать минут – для любителей современного времяисчисления, когда комиссар и корреспондент наконец-то отправились пообедать. Перед этим они заезжали в больницу: доктор Тевено не принимал, но Владимир Розеншток был в восторге от того, что получил возможность выступить в качестве медицинского светила. «Определенно, – заявил он, – симптомы точно такие же, как у скончавшегося Кроули. Подавление всех секреторных систем, отсутствие пото- и слюноотделения, сухость во рту и носоглотке, затрудненность речи и глотания, паралич ауэрбахового сплетения, багрово-красная горячая и сухая кожа, периодические состояния возбуждения. Испробовали всё: промывание желудка, комбинацию уколов камфары и морфия. Но человек стар, мало надежд на то, что он преодолеет кризис».

– А когда примерно была предпринята попытка убийства? – оба хотели это узнать. Розеншток сделал несколько скользящих шагов по палате.

– Трудно сказать, – заметил он, – когда аптекарь был найден? В половине одиннадцатого? И около двенадцати доставлен? Острые симптомы уже значительно сгладились… Нет ли у вас, господа, какой-нибудь зацепки?

Тут О’Кей взял слово и сообщил, что один свидетель слышал крики и грохот в аптеке около шести утра.

– Тогда сходится, – сказал Розеншток. – Отравление случилось пять или шесть часов назад, но это не более чем предположение.

Затем Пьеви еще захотел узнать, где его знакомый, доктор Тевено. Но на этот счет Розеншток таинственно замолчал.

– Он должен был нанести визит, срочный.

– Посещение больного? – не отставал любопытный О’Кей.

– Можно и так сказать, – сдержанно ответил Розеншток. – Кстати, у меня дела, вы должны меня извинить.

Казалось, он вскочил на одну из тех детских игрушек, которые называются самокатами, и скрылся из палаты на этом невидимом средстве передвижения.

Итак, теперь они сидели в какой-то забегаловке на одной из тех маленьких улочек в окрестностях Дворца правосудия, которые живут своей тихой жизнью, избавленные от современных веяний. Хозяином был француз, бывший шеф-повар, готовил он великолепно, лично покупал вино для своего заведения. О закусочной мало кто знал.

– Ваше здоровье! – сказал комиссар Пьеви и чокнулся со своим новым другом. О’Кей кивнул. Вино было славное. Потом они молча поели, и мне, к сожалению, не удастся описать, что было в меню. Потому что это были известные лишь рестораторам блюда, а поскольку первые находятся на грани исчезновения, то и смысла нет обращать на них внимание.

В низко расположенные окна стучал дождь, разразилась гроза, в маленьком помещении было темно, хозяин зажег свет, потом принес густой турецкий кофе в маленьких медных джезвах. После чего в комнате повисла тишина, пока Пьеви, наконец, не спросил:

– Так что?

– Свидетельские показания, – сказал О’Кей. – Торговка овощами Мальвида Туреттини, вдова, бездетная, открыла свою лавку в пять часов утра. Поскольку она живет наискосок от аптеки и Эльтестер уже давно ее интересовал, потому что принимал странных посетителей, каждое утро при открытии своего магазинчика она бросает взгляд на аптеку. Жалюзи были опущены, но сквозь щели пробивался свет, что ее удивило, потому как сейчас лето и в четыре утра уже светло. В половине шестого она выходит, чтобы привести в порядок раскладку овощей возле двери, и слышит шум в аптеке. В это время переулок почти безлюден, только на Рю-де-Каруж виднелась группа рабочих. Госпожа Туреттини больше ничего не может добавить. Ее сожитель, Гастон Файета, механик на автозаводе, когда накануне вечером, около десяти часов, шел из пивной, слышал пение за уже закрытыми ставнями аптеки. Он охарактеризовал шум как пение, а когда я спросил его, что он понимает под пением, народную песню или граммофонную пластинку, то он покачал головой: «Как если бы проходить мимо католической церкви, вот как звучало», – твердил он. Продавец газет Андре Гатино уже…

– Стоп! – воскликнул Пьеви, – у меня вопрос. Как получилось, что вы что-то знали о покушении на убийство? Вы как будто уже закончили свое предварительное расследование, когда мы обнаружили полуживого Эльтестера?

Тот поиграл серебряной цепочкой у себя на запястье.

– Просто я встал пораньше, – с улыбкой сказал он, – И я вам больше ничего не могу рассказать, иначе вы сделаете неправильные выводы. Лучше позвольте мне продолжить. Продавец газет Гатино уже в пять часов должен быть в «Трибюн», чтобы успеть к выходу утреннего выпуска, который продает в пригороде, в половине пятого он видел пожилого господина с кудрявой белой бородой, который вместе с очень толстой женщиной шел вниз по улице. На углу Рю-де-Каруж эти двое исчезли. Гатино полагает, что они взяли такси. Подходит ли это описание к кому-либо из тех, кого вы знаете, комиссар?

– О’Кей! Замечательно! – комиссар подскакивал, как мяч для регби во время матча. – Профессор! Всегда знал, что он замешан в этом деле. Кто направил Кроули в больницу? Я вас спрашиваю, кто…

– Любите вы риторические вопросы, комиссар, – строго заметил О’Кей. – Мы знаем, что профессор играет определенную роль в деле, которое мы расследуем. Но какую? Кто была та женщина, которая сопровождала его сегодня утром? Вы знаете?

– Я? Нет.

– Но вы должны знать. В противном случае, зачем вы поставили своего человека перед домом профессора? А? Да еще и никуда не годного? Вы спросили меня, как бы я мог узнать о попытке убийства здесь? Потому что со вчерашнего вечера я следил за профессором. Машина забрала его в девять часов. Остановилась перед домом, постояла едва ли десять секунд, посигналила, профессор вышел из парадной двери, молниеносно запрыгнул в машину и был таков. Ваш полицейский как раз имел важный разговор с официанткой в пивнушке напротив. Я поехал за ним, славным профессором, он вел себя очень таинственно, когда скрылся в аптеке. Я ждал до полуночи. В одиннадцать пришла толстая дама, которая сегодня утром ушла вместе с ним, постучала, ее впустили. Потом я пошел спать. Но утром я вернулся вовремя. Кстати, полицейский Малан вам говорил обо мне?

– Малан? Говорил? О вас? – Пьеви недоуменно покачал головой. – Нет, он говорил про мальчика, взволнованно сообщившего, что аптека все еще закрыта и за дверью слышны стоны. И он тут же пошел туда. Двери были открыты, то есть дверь, ведущая из подъезда в квартиру, и дверь в аптеку. Затем он сразу позвонил мне, когда увидел тело.

– Видите ли, комиссар, не сердитесь, но ваши люди работают спустя рукава. Малан убежал, а вы можете себе представить, какое возбуждение в маленьком переулке вызвало то, что полицейский в форме выскакивает из подъезда? Зеленщица тут же захотела пойти посмотреть, что случилось, она позвала соседок, на улице играли дети. Вся эта гопкомпания хотела штурмовать аптеку. Тут я встал перед входом, сказал «полиция» и показал значок своего теннисного клуба, который ношу вот здесь, под лацканом пиджака. Так что я спас девственную неприкосновенность данного случая, и вы должны быть мне благодарны.

– О’Кей… – глаза Пьеви повлажнели, была ли это растроганность, следствие выпитого или то и другое вместе? – О’Кей, вы настоящий друг. Что я теперь должен делать?

Корреспондент с радостью убедился, что все заброшенные крючки проглочены. Но когда он собрался ответить, Пьеви снова перебил его:

– Нет, вы не должны думать, что я уж совсем тупой. Попытаюсь подвести итог. Итак, у нас два загадочных случая отравления – иностранного секретаря и женевского аптекаря. Обоих, как представляется, пытались убить одним и тем же ядом. Следовательно, между ними должно быть найдено связующее звено. Здесь мы имеем профессора Доминисе, он знаком с Кроули, знаком, как вы утверждаете, и с аптекарем. Оба раза он был поблизости, когда совершилось преступление. В обоих случаях мы находим связку проводков, которые идут в комплекте с каждым проданным правацовским шприцем. Далее мы устанавливаем, что молодой секретарь в вечер его… его несчастья получил приглашение от профессора. Далее мы находим у аптекаря вещи, которые указывают на их определенную роль в оккультной секте. Далее мы знаем, что профессор изучал спиритизм, что его экономка ранее была медиумом… Черт возьми, – прервал себя Пьеви, – толстая дама, которая выходила с профессором из дома аптекаря, это она?..

– Конечно это она, давайте дальше, комиссар.

– Что ж, дальше я не знаю. Потому что, с одной стороны, индийский его превосходительство настаивает, что у него украдены ценные документы, и эти документы были у Кроули. Таким образом, одно убийство с четкой политической подоплекой. Но с аптекарем, похоже, имеет значение нечто другое. Этот колдовской рецепт, монета, желтая повязка на лоб. Скажите, О’Кей, что, собственно, представляют собой эти ведьминские мази?

– Ведьминские мази? Опьяняющие наркотические средства, мой дорогой. У бедных женщин были галлюцинации, им казалось, что они летают. Они натирались мазью, обычно там, где кожа была тоньше всего, – подмышки и тому подобное, потом зажимали метлу между ног, ложились на кровать со словами: «Улетаю, улетаю, ни за что не задеваю!» и затем через дымоход камина летели на гору Блоксберг или еще куда-нибудь, в Фессалию, откуда мне знать, и предавались там блуду с дьяволом, Абраксэсом, Бахамотом, Вельзевулом и другими гадами. Да. Вот так все и происходило. За это сжигали. Точнее, когда обнаруживали на их телах дьявольские знаки. Позволю себе заметить, и аптекарь, и молодой человек имели на локтевых сгибах как бы укол с краснотой вокруг, что выглядит, как неумелая внутривенная инъекция. Может быть, так и есть, а может, что-то другое.

Наверняка вы уже видели сено, которому не повезло. Оно высохло наполовину, потом на него пролился дождь, высохло снова, опять намокло, потом его скормили, все еще наполовину влажное. Точно так же, как это сено, выглядела борода Пьеви. Она была серой и непривлекательной, больше не развевающейся гордо, словно стяг.

4

Мэдж Лемойн спешно завершила обход. Хотела съездить в город, была встревожена. Кому рассказать о странном пациенте? Она решила навестить профессора Доминисе и поговорить с ним о Джейн Пошон. Когда на своем двухместном автомобиле она остановилась перед домом профессора около пяти часов дня, Ронни первым выпрыгнул из машины. Он с лаем подбежал к мужчине, который стоял на углу улицы, уставившись в одну точку. Молодой человек (высокий, очень высокий, с жесткой рыжей щетиной на веснушчатом лице) необычным образом пощелкал языком, издал звуки, похожие на сдавленный лай, и Ронни ответил танцем радости, извиваясь всем телом и бурно приветствуя мужчину. На призывы хозяйки он не откликался. Мэдж вынуждена была подойти и схватить собаку за ошейник, что не очень помогло. Ронни чуть не задыхался от радости.

Незнакомец поклонился Мэдж (шляпу он не снял, потому что был без нее):

– Простите, – сказал он. – Сирилл Симпсон О’Кей.

– О, вы англичанин? – спросила Мэдж и покраснела. Это разозлило ее, потому что она, в конце концов, трудящаяся женщина, а не девочка-подросток, которая заливается краской, когда к ней обращается джентльмен. Дальше разговор шел на английском.

– Я ирландец, – сказал О’Кей и потрепал Ронни, который от восторга нового знакомства дошел почти до остервенения.

– Вы как будто знаете Ронни? – спросила Мэдж.

– Нет, – О’Кей изобразил легкое принюхивание, чем насмешил Мэдж. – Я знаю только язык эрдельтерьеров и понимаю, как сделать комплимент собаке.

После чего наступило молчание. Ронни лаял вслед какому-то велосипедисту с большой корзиной на спине. Неприязнь Ронни к современной технике распространялась и на велосипеды.

– Да, мне пора, – вздохнула Мэдж и сама ощутила безосновательность своего вздоха. – Совершать визиты.

– О, – сказал О’Кей, – вы направляетесь в этот дом? К профессору? Берегитесь, мисс Лемойн, за профессором следят.

– Следят? – испугалась Мэдж, – Кто же?

Прежде всего я. Потому что мне тоже нужно с ним поговорить и я не представляю, как это сделать. Просто прийти к нему не получится, перехватить на улице мне не нравится. Не знаю, что делать. Вы не посоветуете мне?

– Конечно, почему вы хотите с ним поговорить? А вы, собственно, кто? – поинтересовалась Мэдж.

Это довольно трудно объяснить, ответил О’Кей, и смутно ощутил, как ему сложно лгать женщине рядом. Они прогуливались взад и вперед, в то время как Ронни пытался проверить психологическую реакцию у дворняжки, печально сидящей на углу, деловито цапнув ее за хвост, – недаром Ронни был собакой психиатра.

Да, еще раз подчеркнул О’Кей, а так он, в общем-то, корреспондент и направлен газетой, чтобы освещать одно темное дело. Молодой англичанин, дипломат, довольно таинственным образом перенесен в обитель мертвых.

При этих словах Мэдж на мгновение вскинула глаза, но промолчала.

…английскую публику захватывают мистические истории. Как будто смерть китайского кули не столь же загадочна. Но кули миллионы, а количество дипломатических секретарей ограниченно, и это отчасти объясняет интерес изголодавшейся публики. Если коротко, то профессор Доминисе, похоже, что-то знает о смерти этого секретаря Кроули, а тут еще история с аптекарем, тоже темная, и в ней также не обошлось без ценного ученого, поэтому рекомендация – отважиться на интервью, не так ли?

– Смейтесь, – неожиданно строго приказал О’Кей и сам изобразил что-то вроде ржания, показав зубы.

– Почему?

Перед Мэдж сумасшедший? Однако предполагаемый безумец не дал ей времени даже на попытку это выяснить, схватив за руку.

– Смейтесь, – приказал он снова, – нужно выглядеть так, словно мы старые знакомые, и вы должны представить, будто я прямо сейчас рассказываю вам ужасно смешной анекдот. Ха-ха-ха, – и Мэдж испуганно рассмеялась вместе с ним. – Еще раз, – и Мэдж рассмеялась опять.