Полная версия
Шепчущая
Здание школы – самое обычное: каменное, с пятью высокими окнами и соломенной крышей; выглядит красиво, но мама говорит, что это крайне непрактично и требует постоянных финансовых вложений. Школа такая маленькая, что детям всех возрастов приходится учиться в одном классе, а туалет вообще во дворе, и это просто деревянная кабинка с вонючей дырой посередине. И внутри всегда – всегда – холодно. Зимой нам разрешают не снимать варежки без пальцев и брать из дома одеяла, чтобы не попасться в ледяные, колючие сети Мороза.
Сейчас полпервого; кое-кто из детей уже ушёл домой, кто-то сидит со мной на школьном дворе, скрестив ноги и жуя бутерброд с маслом, чтобы восстановить силы и опять играть в догонялки, футбол или классики.
Я вытираю руки о передник, оставив на нём следы мела; в висках стучит тупая боль. Сегодня было долгое утро: мама конфисковала три рогатки, а помимо них ещё несколько мешочков с каштанами и – вот это уже необычно – одну белую мышь. Недовольный грызун теперь сидит на виду у всего класса в стеклянном аквариуме, где обычно разводят головастиков. Сверху он накрыт пледом в бело-синюю клетку, прижатым несколькими книгами, так что побег исключается.
Не только дети не могут усидеть на месте: даже если не брать в расчёт мою личную тревогу, у нас дома стало как-то неуютно после последнего визита мистера Блетчли. Всё как будто не на своём месте, словно накренившаяся картина, которую вечно хочется поправить. Мама непривычно тиха, а папа, обычно такой сдержанный и спокойный, то и дело хлопает дверями и стучит по столу, как будто его схватили и трясут как снежный шар. От этого мама лишь сильнее погружается в безмолвное смятение.
Мимо с головокружительной скоростью пробегают Брайди и Берти Фишер.
– Хотитепоигратьвпятнашкимисс? – выпаливает Берти и, не дожидаясь ответа, проносится мимо – краснолицый, улыбающийся и с ямочками на щеках.
Мама говорит, что у меня не должно быть любимчиков, но я ничего не могу поделать. В Берти Фишере есть что-то такое, отчего мне хочется задушить его в объятиях. Этот ребёнок так и сияет: когда он входит в комнату, то озаряет её своим присутствием, как будто зажгли ещё одну лампу. Белую мышь извлекли именно из стола Берти – наряду с рогаткой и кучкой маленьких коричневых шариков в качестве снарядов. Мышиное дерьмо, кто бы мог подумать! Мальчики отвратительны.
Берти оглядывается через плечо и вопит:
– Брайди, давай! Будем играть в шахту! Я найду самые большие залежи угля во всём мир-р-ре, и мы будем самыми богатыми!
Он с ума сходит по шахтам, глупый мальчик.
Как раз в этот момент вдалеке дважды свистит свисток, звук разносится по всей долине, от шахт до детской площадки. Шахта находится в глубине долины, в рощице за излучиной реки, примерно в двадцати минутах ходьбы от берега и в тридцати – от центра деревни.
Мальчики бросают игру и прислушиваются, отвлекшись на сигнал для шахтёров. Он будет звать их вплоть до того дня, когда они отложат перья, возьмут кирки и вслед за отцами скроются в чёрной дыре.
Несчастные, обречённые бедняки.
Я поплотнее запахиваю кофту и обхватываю себя руками: мне вдруг стало холодно.
По своей воле я никогда не приближаюсь к шахте: слишком много наваливается на меня в том месте. Я не знаю, в чём причина – в моём даре или во мне самой, – но груз печали после того происшествия так тяжёл, что даже с такого расстояния давит на меня, словно огромное тёмное облако.
На небольшой медной табличке высечены имена тех, кто сгинул. Шесть душ погребены под завалами, шестеро отцов уже никогда не сядут за обеденный стол. На табличке нет ни слова о бесконечной эмоциональной пытке тех, кто стал свидетелем несчастного случая. Они видят его вновь, вновь и вновь – и каждый раз спрашивают себя, могли ли они сделать ещё что-нибудь, прийти на помощь быстрее, спасти кого-нибудь. До чего со временем могут довести подобные терзания?
Мой отец был одним из тех, кого смогли вытащить. Он спускался в шахту, чтобы просто помочь с тележками и перевозкой – лишняя пара рук. Когда свод обрушился, он был на уровень выше, в безопасности, но кабина соскользнула и застряла в шахте, намертво зацепившись за выступ, и папа решил подвинуть её, а для этого нужно было запрыгнуть внутрь через запасной люк наверху. Под грудой чёрной осыпи был динамитный детонатор, прочный, тяжёлый и металлический, и папа приземлился прямо на него. В тот же миг его ногу пронзила боль: он чувствовал, как ломались кости и рвалась плоть. Но прежде чем потерять сознание, он успел сдвинуть кабину с выступа. Чтобы его спасти, пришлось ампутировать ногу.
Я смотрю на Берти, на нимб его светлых волос и безоблачную, радостную, невинную улыбку, и представляю его там, внизу – дитя вечной ночи, лёгкие полны угольной пыли, из глаз текут чёрные слёзы, – и мне кажется, что моё сердце сейчас в самом деле разорвётся.
– И это заняло всего одну неделю, Пегги? – спрашивает крошечный хрупкий мальчик с искривлёнными ногами и большими печальными глазами. Мы не каждый день видим Джорджа. Точнее, может пройти несколько недель, прежде чем мама зайдёт к ним в гости и напомнит, что Джорджа очень ждут в школе.
Джордж Хаббард – младший брат Салли, и в те дни, когда мальчик не грызёт гранит науки, его за скудное вознаграждение запихивают в дымоходы, где он дышит чёрной пылью, затыкает щели, смотрит, не свили ли там птицы гнёзда, и вытаскивает застрявшие щётки. Официально это уже незаконно – отправлять на работы такого маленького ребёнка, – но столько людей закрывают на это глаза, что я удивляюсь, как они не натыкаются друг на друга, пока игнорируют всё то зло, что творят.
Хаббарды живут в двух комнатах, спят где потеплее и едят всё, что удаётся достать: мучнистый суп с кусочками сала или мясо белок, воробьёв и голубей в те дни, когда мистер Хаббард не слишком пьян и в состоянии поставить ловушки. Мистер Хаббард работал в шахте до того происшествия. После несчастного случая выпивка стала для него важнее всего на свете, и его семья скатилась в нищету быстрее, чем камешек скатывается по склону горы.
Салли, конечно же, работает у леди Стэнтон. И это неплохо, хотя трудиться приходится весь день, а работа тяжёлая, и от неё грубеют руки. Я смотрю на свои ладони, гладкие и белые, и прячу их под передником. По дороге в школу я отправила Салли письмо, а сейчас спросила Джорджа, не получал ли он от неё весточки. Ему ничего такого не передавали, и его мама грустит оттого, что редко видит единственную дочь, которая теперь работает в большом доме. Вчера после школы мама как раз заглядывала к Хаббардам, и когда я спросила у неё, как они там, она посмотрела на меня своим фирменным взглядом, пресекающим любые расспросы, и у меня внутри всё сжалось от беспокойства.
– Извини, Джордж, – говорю я, вернувшись в настоящее, – что заняло всего одну неделю?
– Сотворение. Оно правда заняло всего неделю?
Я думаю, как ему ответить. Для меня это непростой вопрос, хоть и очень любопытный; мама говорит, что нужно учиться грамотно сопоставлять то, что ты хочешь сказать, с тем, что другие люди способны воспринять.
– Ну знаете, мисс, когда Бог создал весь мир, людей и животных, как сказано в Писании.
– Я знаю, что такое Сотворение, Джордж, – говорю я и сажусь на корточки перед ним. К тому же на классной доске всё подробно расписано. Должно быть, сегодня мама хотела, чтобы они заскучали и присмирели во время урока чистописания.
– Семь дней – кажется, что это очень мало по сравнению со всей той работой, которую нужно было выполнить, да? Представь: создать всё и вся за семь дней! Это похоже на…
– …магию? – договаривает Джордж, широко распахнув глаза.
– Как в волшебной сказке? – спрашивает Берти с заднего ряда.
Я закрываю глаза, поднимаюсь и перекатываюсь с пятки на носок и обратно.
– Ну…
– Значит, это не совсем правда, – авторитетно заявляет Берти.
– Неправда?! – кричит Джордж. – По-твоему, Библия – это ложь?!
– Нет-нет, конечно нет! – говорю я. О чём я только думала! Все смотрят на меня, вопрос Джорджа всех заинтересовал. – Я неправильно выразилась, Джордж. Извини. Конечно же это правда – только правда.
– Вы просто придумали это, Пегги? – спрашивает он, с надеждой глядя на меня. Белки его больших глаз отдают в желтизну.
– Да, извини, я перемудрила на свою голову. Прости меня, Джордж.
– Да, мисс, конечно. Просто в Библии сказано: «Блаженны кроткие», и мама говорит, что мы кроткие, и что Небеса будут к нам очень добры, и что всё будет хорошо, когда мы уйдём туда. А если это неправда, то значит… – он всхлипывает и вытирает нос истрёпанным рукавом.
Я такая дура.
– Тебе не о чем беспокоиться, Джордж. Конечно, это всё правда. Мне жаль, что из-за меня ты усомнился в этом.
Джордж улыбается, и мне становится легче, я даже немного горжусь тем, что так хорошо сгладила неловкую ситуацию.
– Можно спросить у шепчущего, мисс Пегги, – говорит Берти.
У меня внутри всё холодеет:
– Ч-что?
– Спросить у шепчущего. Про Бога и прочее. Они точно знают, они собаку на всём таком съели, – он поспешно крестится и смотрит вверх. – Прости, Господи, я не имел в виду, что ты собака. Покойся с миром. Аминь.
В моей голове что-то свистит, и в следующую секунду я как будто смотрю на саму себя сверху вниз, с потолка.
– Я… я не уверена, что шепчущие на это способны.
– Разве? Почему, мисс? – спрашивает Берти.
Действительно, почему? Честно говоря, раньше я никогда не задавалась этим вопросом. От внутреннего напряжения у меня начинает болеть затылок. У меня были бы ответы на все эти вопросы, если бы я только могла заполучить одну вещь: Книгу рода Девона. Это скорее дневник, собрание заметок, который передаётся из поколения в поколение, точно фамильная драгоценность, причём более ценная, чем нитка жемчуга или карманные часы. Каждая женщина из рода Девона оставляет в этой книге свою запись, чтобы передать свои знания тем, кто придёт после. Папа держит её под замком, он говорит, что я ещё слишком маленькая, что надо подождать, когда я стану старше. Папа говорит, что делает это, чтобы защитить меня. Пф! Папа не прав, ох как не прав! Кроме меня, здесь нет других шепчущих, мне очень одиноко, и мне необходимо прочитать эту книгу: я столько всего не понимаю.
Я никогда не говорю об этом папе, но было бы намного проще, если бы из рода Девона происходила мама, а не он. Папе главное, чтобы я была в безопасности, – конечно, это замечательно и благородно, но, думаю, мама понимает, что защищать и ограждать от правды совсем не одно и то же. «Знание – это сила, Пегги», – часто говорит она, и я уверена, что эти слова предназначены папе в той же степени, что и мне, потому что в эти моменты она всегда переводит взгляд туда, где сидит он. Но мама никогда не станет противоречить папе, особенно сейчас. Эти двое меня с ума сведут, честное слово.
– Я не знаю, Берти… Я хотела сказать, что, насколько мне известно, такие темы обычно не обсуждают. Возможно, есть какие-то правила на этот счёт.
– Вы думаете, что Бог станет говорить с шепчущим? – хмыкает преподобный Отто Тейт.
Мне сразу же открывается зловещий смысл сегодняшних упражнений на доске.
– Ну разумеется! Только вы, мисс Девона, могли изречь подобное богохульство, – его ледяной взгляд останавливается на мне. – Библия – вот единственная истина, юная леди. Печально, что с возрастом вы не избавились от детских выдумок и фантазий. Вам следует быть осторожнее. – Он тычет скрюченным пальцем мне в лицо, на кончике его орлиного носа поблёскивают очки-половинки. – Вы же не хотите, чтобы вас сочли прислужницей Дьявола, верно?
– Я бы вообще не хотела быть ничьей прислужницей, честно говоря. – Я вытираю со своей шеи брызги его слюны. – Чарльз Дарвин точно согласился бы со мной насчёт Сотворения, – шепчу я в пол, потому что не могу сдержаться.
Его гадкое лицо скривилось от гнева и непонимания: так морщится кошка, которая пытается ухватить лапой солнечный зайчик.
– Не знаю, что за игру вы затеяли на этот раз, дитя…
– Мистер Тейт, какой приятный сюрприз, – вмешивается моя мама. Она входит в класс и протягивает руку, которую викарий быстро пожимает. Женщине того социального положения, которое занимает моя мама, полагается сделать реверанс или хотя бы склонить голову. Мама не делает ни того ни другого, за это я её и люблю.
– Так вот чему вы учите этих детей, миссис Девона? Богохульству? Мне определённо следует не спускать с вас глаз. Плохое образование – это ужасное бремя для ребёнка, – говорит он, бросив на меня косой взгляд.
Мерзкий лицемер. Ему это только на руку – чтобы дети не ходили в школу и вместо этого заправляли ему постель, готовили еду и мыли ночной горшок. Салли какое-то время прислуживала викарию, прежде чем поступить к леди Стэнтон. Она ненавидела эту работу, говорила, что он «капризный вредный хозяин», а одна из его служанок – просто злобная мегера, которая не упускала случая поиздеваться над ней. Салли с радостью приняла другое предложение, хотя ради этого ей и пришлось уехать из деревни.
– Важно, чтобы дети учились мыслить самостоятельно, разве нет? – говорит мама. – В будущем это принесёт им лишь благо, неужели вы не согласны – вы же прогрессивный человек, мистер Тейт?
– Да, конечно, – кивает викарий. – Однако Писание следует чтить, и боюсь, что если я доложу, что его попирают в заведении, которое так сильно полагается на щедроты церкви… – он не заканчивает фразу: очевидно, не видит смысла договаривать угрозу.
– Мы все крепко полагаемся на милость церкви, викарий, – голос мамы холоден как лёд. – Ваша паства сократилась за последнее время, и я спрашиваю себя: что же будет с вашим прекрасным поместьем? Я полагаю, требуется немало вложений, чтобы поддерживать его в порядке?
Священник буквально бурлит от гнева, у него дрожат ноги, а лицо наливается краснотой. Мама задела его больную мозоль.
– Везде есть свои пределы, мадам, даже у такого прогрессивного человека, как я, а неуважение к слову Божьему подлежит наказанию. – Он слизывает с уголка рта след слюны. – Может быть, в данном случае необходимо непродолжительное уединение и время на размышление?
– Нет, не думаю, что в этом есть нужда, – отвечает моя мама, побелев.
Я хватаюсь за спинку стула Джорджа, чтобы удержаться на ногах.
– Боюсь, миссис Девона, что как управляющий этой школы и провозвестник слова Божьего в этом приходе, – рычит он, – я настаиваю. – Он резко протягивает руку и хватает Джорджа. Его сутана задирается, когда он выходит к доске, мёртвой хваткой сжимая плечо маленького скулящего мальчика.
– Нет! – вскрикивает мама.
– Ну-ну, только без истерик, милая леди! – говорит викарий, опускается на колени, как будто собираясь молиться, и тянет за маленькую круглую медную ручку. Крышка люка откидывается, и внизу виден сырой тесный подвал: раньше в нём, скорее всего, хранили уголь. Сейчас там стоит какой-то странный стул, а рядом лежат доски для письма, чернила и перья. Внутри ужасно холодно и настолько тихо, что слышно, как журчит подземный ручей, бегущий буквально в нескольких дюймах от стен подвала. Маленький ребёнок едва-едва может там выпрямиться, а если закрыть люк, то он точно ничего не увидит, потому что свет туда совсем не проникает.
– Иди же вниз, мальчик!
На брюках Джорджа я вижу мокрое пятно. Я выхожу вперёд:
– Нет. Туда пойду я. Вина моя, а не Джорджа. Пойду я.
– Это ещё что такое? Благородная жертва мисс Девоны? – прищуривается мистер Тейт.
– Пегги, нет, – протестует мама. – Мистер Тейт, неужели в этом есть необходимость?
– Вы бы предпочли, чтобы наказанию подвергся весь класс, мадам?
– Я спущусь туда, мама, всё хорошо, – говорю я.
Викарий бросает Джорджа на пол, и он, словно ёжик, сворачивается в клубок.
– Очень хорошо, мисс Девона, – кивает мистер Тейт. Самодовольная улыбка скользит по его губам, и в этот миг я понимаю, что именно этого он хотел уже очень давно. Не знаю почему, но он хочет сжить меня со свету, в этом я не сомневаюсь. Бросить меня в подвал – это только начало.
На лестнице в подвал всего пять перекладин, и когда я ступаю на четвёртую, люк закрывается, вокруг лишь чернота. Последним, что я видела, было лицо викария: глаза поблёскивают за стёклами очков, на губах играет еле заметная надменная улыбка. Я его ненавижу. Это неправильно, это плохое чувство, но мне всё равно. Как вообще это чудовище может быть провозвестником слова Бога?!
В этом подвале темнее, чем в гробу. Здесь нет ни света, ни дуновения воздуха; за этими стенами лишь земля и вода. Я слышу пронзительное журчание подземного ручья. Дети говорят, что в подвале живут призраки, и это, конечно, чепуха, но всё-таки…
Какой-то шум.
Я точно слышала какой-то шум. Я и так стою сгорбившись в этой крошечной каморке, но теперь сгибаюсь еще ниже, закрыв глаза и заткнув пальцами уши, чтобы не слышать его, что бы это ни было… Ох, нет, опять! Это не шум. Это голос.
Пегги.
Температура падает. По голове бегут мурашки.
Вместе.
О-ох! Я не могу дышать. Усилием воли я заставляю себя открыть глаза и щурюсь, потому что передо мной, как картинки в калейдоскопе, мелькают огни и силуэты. Эта штука прыгает и мерцает так часто, что мне далеко не сразу удаётся разобрать, что я вижу.
Это девочка.
От страха мне холодно в груди. Девочка почти прозрачная, но при этом настолько же осязаемая, как дыхание на морозе. Пыль кружится в воздухе, потревоженная паутина и грязь взметается вверх и затеняет её, а когда девочка бросается ко мне, нимб её волос колышется вокруг головы, словно в воде. Я вижу саму себя. Крик замирает у меня в горле, в панике я спотыкаюсь и… Ай, моя голова… и ничего.
«Она выглядела в точности как я», – думаю я.
Я прижимаю ладонь к виску, чтобы унять пульсирующую боль, и морщусь, задев шишку размером с монету, которая уже красуется на лбу. Я пытаюсь встать, придерживаясь рукой за то, обо что ударилась головой, – кажется, это стул, который стоит у стены.
Она выглядела в точности как я.
Нужно выбираться отсюда. Сердце бешено колотится, трясущимися руками я молочу по крышке люка. Пожалуйста, кто-нибудь, услышьте меня! Мне необходимо найти эту мёртвую девочку. Должно быть, где-то рядом произошёл несчастный случай! Ей надо помочь! От тревоги у меня мурашки бегут по затылку. Однако… она так сильно отличалась от всех других духов, которых я видела раньше. Почему так? Духи в момент горения в целом выглядят как обычные люди. Порывистые движения этой девочки, полыхающие огни, нелепая одежда – бесформенная чёрная туника и мужские сапоги, как будто снятые с рабочего, – всё это странно и непонятно.
И почему она выглядит в точности как я?
Мне надо выбраться отсюда. Я изо всех сил стучу по крышке люка, сдирая в кровь костяшки. Наконец она со скрипом открывается, и в подвал льётся свет и свежий воздух.
– Ох, Пегги, твоя голова! – мама хватает меня за руку и помогает вылезти.
– Где она?
– Кто? Ты о чём? Ты сильно ударилась, у тебя был обморок? О боже, Пег! – Мама обнимает меня за плечи. Я вытягиваю шею, чтобы заглянуть ей за спину.
– Девочка, – говорю я. – Где она?
Мама на секунду замирает, затем кладёт мне руки на плечи и склоняет голову набок.
– Здесь нет никакой девочки, Пегги, – осторожно произносит она. – У тебя шок и огромная шишка на лбу. Неудивительно, что ты слегка сбита с толку.
Я киваю. Сбита с толку, именно так.
– А мистер Тейт? Где он?
– Ушёл, – как-то неуверенно отвечает мама. – У нас был… инцидент.
– Я хотел напугать его, – подаёт голос Берти, на его лице горит яркий след от пощёчины. – Он злой.
Берти сидит по-турецки на полу рядом с Джорджем, напротив доски. Оба держат плед в сине-белую клетку, который летом берут на пикники, зимой – греться, а сегодня им накрыли банку с белой мышкой.
Я перевожу взгляд с Берти на плед, на пустую банку – и всё понимаю.
– Ох, Берти, – качаю я головой, в то время как он захлёбывается горячими яростными слезами.
Мама стоит с каменным лицом. Я вижу, что она смотрит куда-то в сторону вешалки с одеждой. На полу выделяется красно-белое пятно: кровь и шерсть. Мышь. Только длинный хвост остался целым – похожим на ниточку, которой завязывают воздушный шарик… Шарик, в остервенении раздавленный тяжёлым сапогом.
4
Как будто прочих неприятностей мне было мало, ответное письмо от Салли так и не пришло, и от этого моё мрачное настроение только усугубляется. Каждые пару дней мама тайком относит Хаббардам свёртки с едой; я подслушала, как она говорила папе, что отец Салли беснуется в их крошечном домике, потому что уже две недели не получал денег от дочери.
Сейчас суббота, и мы по традиции идём в «Чайную Винни» – небольшое популярное кафе в тени разрушенного аббатства Элдерли, в двадцати минутах езды от нашего дома. После визита мистера Блетчли атмосфера в доме стала несколько холодной, и я до сих пор не могу уразуметь, по какой причине. Надеюсь, что сегодняшний день улучшит нам настроение и мы все придём в хорошее расположение духа.
– Как тебе поссет[1]? – спрашиваю я, набив полный рот бархатистым лимонным десертом. «Поссет» – странное название для напитка, и я знаю, что, когда так спрашиваю, это звучит глупо и по-детски, но нас всех это веселит. Обычно.
Мама улыбается, но через силу.
Папа переводит взгляд с белой фарфоровой сахарницы в центре стола на моё лицо, уголок его губ едва заметно дёргается, и волна облегчения накрывает меня, словно ванильный крем, которым поливают пудинг.
– Что ж, Пег, это и вправду замечательный поссет. Кажется, ты думаешь, что он слишком… жидкий?
Я улыбаюсь папиной шутке, но мама по-прежнему молчит.
– Мама, всё хорошо? – осторожно спрашиваю я.
Мама вздыхает:
– Ничего страшного, Пегс, – судя по тому, как она меня назвала, на самом деле всё как раз наоборот. – Ты, наверное, знаешь, что мистер Блетчли хочет от нас ещё одного… чтобы…
Я знаю, что она хочет сказать, и знаю, почему ей это так трудно. Сегодня великолепный осенний вечер. Солнце хоть и низкое, но яркое и тёплое, особенно когда его лучи струятся в поблёскивающие окна чайной. Здесь чисто и уютно. На белых льняных скатертях в белых как снег фарфоровых вазочках стоят перевязанные лентами маленькие букетики, рядом – кубики сахара с крошечными щипцами, накрахмаленные салфетки и десертные вилки с отполированными ручками слоновой кости – как будто пьёшь чай с тортом на свадебном торжестве.
Поэтому говорить о том, о чём говорить необходимо, – всё равно что опрокинуть ночной горшок на чистую постель.
– Я знаю, мама, – киваю я. – Я думала, что после того, что случилось в прошлый раз, мы больше не будем брать тела из тюрьмы…
– Тогда почему он попросил нас взять ещё одно?!
Тяжёлое молчание повисает в воздухе. Папа играет с кубиками сахара, пытаясь поставить один на другой, но щипцы для его рук слишком маленькие. Они со звоном падают на стол. Мама грозно смотрит на папу, потом переводит взгляд на меня.
– Это ребёнок, – тихо говорит мама.
– Ребёнок? Я не понимаю.
Солнце ускользает за развалины аббатства, погружая его в тень, и теперь оно нависает над нами тёмной и зловещей громадой, а зазубренные верхушки башен угрожают пронзить наливающееся красным небо. Ледяные мурашки бегут у меня от затылка к плечам и по спине. Ребёнок?!
– Поэтому он пришёл к нам, Пегги. Потому что он знает, что мы позаботимся о нём, – говорит мой отец, добрый до мозга костей.
– Мы не могли отказать, – добавляет мама, добрая, сильная и благородная.
Поставить в такое положение моих родителей! Будь Блетчли сейчас здесь, я не уверена, что не ударила бы его, и не важно, что он мне дядя.
– Сколько ему лет? – еле выговариваю я.
– Я не уверена, – отвечает мама, – но не больше шестнадцати, Пег.
Они повесили ребёнка, который ненамного старше меня. Как они могли?! Ужас! Почему Салли нет рядом, чтобы поговорить с ней об этом!
– Что вообще такого он мог натворить? – вечером того же дня спрашивает Дора Суитинг.
– Понятия не имею.
Я плотнее закутываюсь в кофту и грею руки, спрятав их в рукава. Здесь, на лестничной площадке, холоднее, чем в остальном доме; я сижу на верхней ступеньке, а Дора – в маленьком кресле-качалке слева от лестницы.
