Девять дней начала света

Острая клаустрофобия, инициированная посттравматическим расстройством.

Наверное это была полезная информация, вот только спать под крышей я всё равно не могла, а прописанное лечение не гарантировало результата. Отец крыл матом не то ни в чём не повинного психиатра, не то злодейку судьбу, но был вынужден мириться с тем, что теперь единственная дочь, выражаясь его же словами, как привокзальный бомж спит то в саду, то на веранде, то на крыше. И чтобы хоть чем-то скрасить эту неприглядную действительность, в каком-то пафосном магазине охотничьего снаряжения был срочно куплен брезентовый тент и спальный мешок на гагачьем пуху. В закромах дома нашлась раскладушка, мазь от комаров и портативный столик для ноутбука из тех, что удобно брать с собой в постель. По вечерам Татьяна тащила к моему походному лежбищу упакованные в фольгу горячие бутерброды и термос с чаем на случай внезапного ночного голода, а утром торжественно несла по росе свежесваренный кофе. Не стану врать, что такая жизнь мне не нравилась. Постепенно я окончательно переехала в сад, возвращаясь в дом лишь для того, чтобы взять там что-то из вещей и наскоро помыться. Могла даже задержаться на обед, днём это было терпимо. Во время дождей выручала веранда, а ночная зябкость и рассветная сырость были бессильны перед моим новым спальным мешком и горячим чаем из термоса. И лишь одно тревожило меня тем чаще, чем ближе становилась осень. Осень с её затяжными дождями и ночными заморозками. Долго ли я выдержу всё это под открытым небом? А что буду делать, когда выпадет снег?

Но пока я тревожилась, отец действовал.

На исходе июля по его приглашению нас навестил известный архитектор. Настолько известный, что его имя было знакомо даже мне. Архитектор обошёл дом, запросил чертежи, по которым тот был построен, поднялся на крышу, что-то набросал стилусом в своём планшете, показал отцу и исчез.

А на следующий день появились строители. Они чертежей не просили и планшетами не трясли, а сразу взялись за дело. И постепенно, но быстро над третьим этажом, "откусив" львиную часть покатой черепичной крыши, возникла куполообразная надстройка из сияющих стеклянных граней в металлических рамах.

Выглядело это дико футуристично. Как космическая база где-нибудь на Луне или на Марсе. Сам отец хранил интригу, но я, конечно, уже догадалась, что именно он задумал и для кого. И почти радовалась, представляя как буду ложиться спать в тепле и комфорте, но без угрожающих тисков замкнутого пространства вокруг себя. Почти, потому что радоваться по-настоящему ещё не могла. Ещё слишком скучала по хорошенькой девочке в джинсовых шортиках. Ещё очень хорошо помнила грохочущую темноту подземелья. Ещё не смирилась со своими утратами и не стала единым целым с креслом на колёсах.

Строительство и лето подошли к концу одновременно. Я думала, что первое сентября в этом году для меня окажется рядовым днём, ведь я больше не училась в гимназии, но с утра вместо Татьяны кофе мне под яблоню принёс отец собственной персоной. Принёс и сообщил, что моё новое жильё готово и теперь я могу высказать пожелания по поводу его обустройства.

Наверное, это был мой самый, пусть не счастливый, но светлый день после встречи с Великим Червём. Сначала мы с папой вместе пили кофе в саду, прямо на траве, что само по себе уже стало запоминающимся эпизодом, затем поднялись наверх, где я впервые изнутри увидела то, что впоследствии мы с Юсиком назовём нашей обсерваторией. Конечно, помещение не было полностью стеклянным. Прозрачный купол начинался примерно в метре от пола, зато возносился на высоту четырёх, а в диаметре имел не меньше восьми. К нему с третьего этажа, из маленькой комнаты неопределённого назначения вела лестница-подъёмник, слишком узкая для того, чтобы пропустить громоздкое кресло, поэтому позже там и появилось другое, складное и лёгкое.

– Вот, – осторожно сказал отец, снимая меня с сиденья подъёмного механизма, – Пока не очень удобно, но когда встанешь на протезы, лестница тебе будет нипочём.

Тогда я впервые услышала о протезах, но не обратила на это внимания, впечатлённая тем, сколько света и неба в моём новом жилище.

Мебель мы выбрали тут же, листая каталог в отцовском смартфоне. Идею пригласить дизайнера я отвергла – это заняло бы лишнее время, а мне уже не терпелось заселиться под прозрачный купол. И, как оказалось позже, к дизайнеру действительно обращаться не стоило, ведь всё равно пришлось всё переделывать и перестраивать, потому что скоро в мою жизнь вошли звёзды, а с ними – целый мир – неведомый и необъятный. Небесный. Взамен почти утраченного мною вместе с ногами мира земного. И по сей день я не могу сказать, какой из этих двух миров делал меня счастливее…

Сентябрь пришёл ясный, тёплый и солнечный, бабье лето удалось. Но то, что у психически нездоровых людей называется осенним обострением, не миновало и меня. Нет, моя клаустрофобия не усилилась, не в последнюю очередь благодаря тому, что жила я теперь, как Карлсон, на крыше, почти под открытым небом, если не считать прозрачного купола из особо прочного стекла, которое, по словам отца, можно было разбить разве что выстрелом в упор. И, зная, что в любой момент могу вернуться под этот купол, гораздо спокойнее чувствовала себя и в самом доме, пусть по-прежнему старалась там не задерживаться.

Но меня уже подстерегла новая напасть. Фантомные боли в несуществующих ногах, а вместе с ними – жестокая бессонница. Рассказывать об этом отцу я не стала, опасаясь нового медицинского турне по миру, и догадываясь уже, что такое не лечится, ведь как можно вылечить то, чего нет? Проблема была исключительно в моей голове, и я надеялась одолеть её один на один.

Потянулись бесконечные ночи, которые я проводила без сна, вопреки всем ранее прописанным мне седативным препаратам, слишком измученная для того, чтобы пытаться чем-то себя занять. Ноги болели и пульсировали, дёргающие судороги скручивали мышцы, которых не существовало. В попытке успокоить боль, я бессознательным жестом прикладывала ладони туда, где она гнездилась, но они встречали лишь пустоту и прохладу простыней. Созвездия сентября смотрели сквозь прозрачную крышу моего нового жилища, а о приближении спасительного утра, которое прогоняло фантомные боли, как и любые другие ночные призраки, меня оповещала яркая жёлтая звезда, появляющаяся над горизонтом там, где скоро должно было взойти солнце. Я ждала эту звезду, радовалась её ровному, без мерцания, свету, удивлялась тому, насколько она яркая по сравнению с другими звёздами. И, конечно, однажды захотела узнать как зовут мою предвестницу зари.

Это не составило труда. По запросу "яркая жёлтая утренняя звезда" Яндекс сообщил мне, что никакая она на самом деле не звезда, а планета Венера. Почему-то сей факт привёл меня в щенячий восторг, и я кинулась сначала читать о Венере то, что нашлось в Википедии, потом посмотрела пару документальных фильмов на Ютубе, и к вечеру знала о нашей ближайшей соседке по Солнечной системе столько, сколько вряд ли знала о самой Земле. И было нечто завораживающее, нечто почти сакральное в том, чтобы понимать, что за ровным золотым сиянием моей утренней звезды скрывается чуждый и враждебный мир с ядовитой атмосферой, кислотными дождями, и температурой плавления свинца под вечными тучами.

В тот день я впервые ждала ночи, а не боялась её. И, дождавшись, лежала в постели, смотрела сквозь стеклянный купол на подмосковное небо с редкими точками звёзд, и думала о том, что за каждой такой точкой скрывается целый мир, совершенно чужой, непохожий на наш, но наверняка по-своему прекрасный, как прекрасны базальтовые пейзажи Венеры в вулканическом дыму. Я думала о том, насколько невообразимо огромна и разнообразна Вселенная, и как перед ней ничтожны мы, люди, в своей ежедневной букашечьей суете. И разве важно, при таких-то масштабах, наличие или отсутствие у меня ног? Ведь с ногами я или без, а Земля и Венера всё равно будут вращаться вокруг Солнца, Солнце – вокруг ядра галактики, да и сама галактика наверняка тоже вращается на орбите чего-то совсем уж непостижимо огромного, про что я ещё не знала, но теперь имела твёрдое намерение узнать.

До утра созвездия кружились надо мной в своём извечном медленном танце, и моя голова тоже кружилась от ещё неясного и непонятного, но сладостного предчувствия счастливых перемен. А ещё до того, как над горизонтом наконец-то зажглась жёлтая искра Венеры, я спала крепким, абсолютно здоровым сном человека, вернувшего себе душевное спокойствие. Спала, ещё не зная о том, что кричащие от боли призраки моих более несуществующих ног в ту ночь были закляты и исчезли навсегда.

Отец увидел перемены во мне сразу. И не потому, что я больше ни на что не жаловалась (я и до этого не жаловалась, опасаясь нового нашествия докторов в наш дом), а по блеску в глазах, по вернувшемуся на моё лицо румянцу, по неуверенной пока ещё, но искренней улыбке. По всему тому, что и отличает живого человека от мёртвого. Наверное, сначала он боялся в это поверить, может быть, думал, что просто моё посттравматическое расстройство приняло иную форму, перетекло из депрессивной заторможенности в нервную возбудимость, но когда допытался до причины проснувшегося во мне интереса к окружающему миру, был готов на всё, лишь бы не дать ему снова угаснуть.

Так почти сразу у меня появился первый телескоп. Переносной рефрактор на треноге, простой и понятный, без автоматического наведения, без ахроматических линз, без дополнительных окуляров, но начало моим астрономическим наблюдениям было положено. Теперь я не спала по ночам уже добровольно, зато днём проваливалась в такое беспробудное забытье, словно ни с какой бессонницей никогда и не была знакома. А, едва проснувшись, даже не дожидаясь пока Татьяна принесёт мне кофе, погружалась в изучение материалов о том небесном объекте, который наблюдала ночью. Интересующей меня информации, к счастью, хватало как в интернете, так и в цветных астрономических атласах, которые скупал для меня отец, так что я сполна могла удовлетворить внезапно вспыхнувшую жажду знаний. А она была похожа на помешательство. Такая необоримая и ненасытная, словно до сих пор внутри меня царил сосущий вакуум, только и ждущий возможности заполниться. И теперь, когда такая возможность появилась, он, как чёрная дыра (которые меня теперь тоже очень интересовали), поглощал всё, попавшее в зону его притяжения.

Воспользовавшись этим, отец наконец-то поднял тему возобновления моего среднего образования. О возвращении в гимназию не могло быть и речи, я бы просто не выдержала несколько часов кряду в её плотных стенах под массивными потолочными перекрытиями, поэтому целый штат репетиторов по разным предметам стал приходить к нам домой. И среди них – по моей особой просьбе – преподаватель астрофизики. Им оказался молодой мужчина, самой что ни на есть учёной наружности. Ухоженная бородка клинышком, очки в тонкой оправе, внимательные глаза за ними, безупречно вежливая и полная внутреннего достоинства манера держаться, даже имя и отчество – Константин Эдуардович, совсем как у Циолковского, – говорили о его глубокой причастности к миру сложных наук. Меня Константин Эдуардович повергал в безграничный трепет и преклонение, что, впрочем, не мешало нам довольно легко общаться, тем более, что уже на втором занятии он попросил называть его просто Костей. И с помощью Кости я осваивала то, чего, при всей своей увлечённости, не тянула самостоятельно. В основном это были сложные формулы масс и расстояний, химический состав небесных тел и взаимодействие их материй, но говорили мы и о вещах попроще. О теориях, ещё не подтверждённых официальной наукой, но от этого не менее интересных. Об именитых астрофизиках, их открытиях и книгах. О средствах и приспособлениях, упрощающих наблюдение за небесными телами. Именно Константин Эдуардович помог мне выбрать к покупке следующий телескоп, уже не любительский, а профессиональный, предназначенный для исследования глубокого космоса.

Весил этот монстр почти восемьдесят кило, стоил как один из отцовских внедорожников, и доступен для приобретения оказался только по предварительному заказу из Италии. Ради его размещения снова пришлось вызывать инженеров и строителей, поскольку, кроме установки вращающейся платформы, это требовало подведения электричества и даже переделки самого моего прозрачного купола, который должен был теперь уметь раздаваться в стороны, открывая выпуклому глазу телескопа вид на сокровища небес. Но отец пошёл и на эти траты, и на всю связанную с ними суету. А я временно вернулась в свою старую комнату, поскольку на улице уже стояла поздняя осень с её холодными дождями и утренними заморозками. В комнате приступы клаустрофобии возобновились, но мне легче было переносить их, зная, чем я буду вознаграждена за терпение.

И результат превзошёл все ожидания! Теперь моё воздушное, светлое, стеклянное гнёздышко на крыше стало не просто оригинальным и стильным жилищем, оно превратилось в настоящую обсерваторию, мечту любого астронома-любителя! Ровно посередине её круглого пространства гнездилась такая же круглая платформа, умеющая не только вращаться вокруг своей оси, но и приподниматься над уровнем пола. Механизм подъёмника в свою очередь приводил в движение электроприводы обновлённого купола, сконструированного так, чтобы его верхняя часть распускалась наружу подобно гигантскому цветку. На одно только это можно было смотреть бесконечно! Но главным украшением и вишенкой на торте стал, конечно, сам телескоп. Устремлённая в зенит короткая, но очень толстая труба серебристого цвета, с двух сторон прочно зафиксированная массивными лапами вилочкой монтировки. И было в этой трубе всё, что нужно человеку для счастья! Система автоматического наведения, интегрированная в неё цифровая камера для астрофотографии, GPS-приёмник, отслеживающий спутниковые данные о месте и времени наблюдений, компьютеризированное управление, и многое-многое другое, в чём я пока и разобраться не могла, но чувствовала как захватывает дух при мысли об открывающихся возможностях. Наблюдая мой восторг, отец, несмотря на все затраты и хлопоты, тоже выглядел довольным и беспокоился лишь о том, что зимой я простыну во время своих астрономических изысканий под открытым куполом. Даже предлагал пристроить к моей новоприобретённой обсерватории ещё одну изолированную комнату, куда не сможет проникнуть холод снаружи. Сама по себе эта идея была хороша и практична, но я просто не могла ждать завершения ещё одного этапа строительства и вместо этого поклялась, что в холода не буду долго вести наблюдения, стану кутаться до ушей десятью пледами, а потом уходить вниз и там терпеливо ждать, когда воздух под куполом снова прогреется до комнатной температуры. Таким образом, обсерватория осталась одновременно и моей спальней, и кабинетом, и библиотекой, количество книг в которой постоянно росло, и просто единственным местом в мире, где я чувствовала себя в безопасности. Конечно, после переустройства там стало теснее, потому что почти всё свободное пространство посередине заняла платформа с возвышающимся на ней телескопом, и мне пришлось пожертвовать большой кроватью в пользу почти спартанского ложа – узкой тахты, но и сама я, лишившись ног, стала совсем компактной, так что особой разницы не почувствовала.

И началась моя новая жизнь! Жизнь, в которой больше не было места гимназии, брендовой одежде, селфи, прихорашиваниям перед зеркалом, первым неуклюжим попыткам накраситься… Зато была целая Вселенная. Та самая, которую раньше я умудрялась не замечать. Это казалось очень странным теперь, когда всё остальное выглядело незначительным и нелепым на фоне открывшихся передо мной масштабов мироздания, его незыблемых законов и неразгаданных тайн, его расстояний, таких непостижимых, что к этому невозможно было привыкнуть, что дыхание перехватывало каждый раз, когда я приникла к окуляру телескопа, что ресницы становились мокрыми от щемящего чувства не то собственной ничтожности, не то, напротив, величия, ведь я тоже являлась частицей всего этого грандиозного великолепия. Бесконечно малой частицей, пылинкой внутри пылинки, песчинкой в пустыне, которая сама была песчинкой, каплей в океане, который сам был каплей, но являлась! Наверное что-то похожее ощущают искренне верующие люди, возносясь молитвами к богу, ощущая его присутствие внутри и вовне. Вот и я, оставаясь наедине с мерцающей бездной небес, чувствовала свою причастность к чему-то неизмеримо большему и бесконечному, чем являлась сама. Необъятный простор открытого космоса стал для меня противоположностью подземной тьмы, противоположностью тяжести и спёртости замкнутого пространства, олицетворением всего того, над чем не властен Великий Червь.

И я была почти счастлива.

Костя горячо одобрил как мой новый телескоп, так и оборудованную под него обсерваторию. Заручившись этим одобрением, я осмелилась просить его о совместных ночных наблюдениях, во время которых мне не хватало учителя рядом. И даже не потому, что надеялась на его помощь с хитростями автоматического наведения, инструкция по которому прилагалась только англоязычная (по-английски я неплохо читала и говорила, но такое обилие технических терминов уже не осиливала) просто очень хотелось разделить с кем-то восторг своих открытий. С кем-то понимающим эти эмоции, потому что отец и Татьяна хоть и согласились по разу вместе со мной посмотреть на звёзды, но сделали это из вежливости, без искреннего интереса.

Костя мне не отказал, но отказал отец. И сделал это в очень категоричной форме, почти грубо. Сухо отчитал за то, что не умею видеть границы между нами – мной и им – и людьми, нас обслуживающими, которых, несомненно, нужно уважать, но никогда не забывать, что у них и у нас разные места в этом мире. И если моему репетитору заплачено за занятия со мной в оговоренные часы, то в другое время, а тем паче по ночам, делать ему рядом со мной совершенно нечего. В защиту отца могу лишь сказать, что сам он действительно всегда держался безупречно вежливо как с нашей домашней обслугой, так и с любым официантом или бортпроводницей вне дома. Не забывал говорить "спасибо" и "пожалуйста", оставлял щедрые чаевые, и даже будучи нетрезв, никогда не самодурил, как некоторые его друзья и партнёры на моей памяти. Но и, выражаясь его же словами, не забывал где их место, не допускал стирания границ между собой и этими людьми. Тот случай, когда он, я, Татьяна, и водитель Муртаза ужинали за одним столом после моего возвращения из медицинского турне, оказался первым и последним. Ни до, ни после этого отец не позволял себе такой слабости.

Не позволил и теперь.

Я мысленно топала несуществующими ногами и кричала, что Костя… ой, то есть Константин Эдуардович, великий человек, кандидат наук и профессор астрофизики, а не какой-нибудь доставщик пиццы, поэтому он ничем не хуже нас, и уж всяко умнее. Отец вопрошал, почему же тогда ему, такому умному, мы – глупые, платим деньги? Я орала, что нельзя всё мерять деньгами и что в этой стране их честно всё равно не заработать, уж отцу ли этого не знать? Отец отвечал, что до сих пор мне нигде не жало пользоваться нечестными деньгами, в том числе и на найм умного Константина Эдуардовича. Тут крыть мне стало нечем, и я позорно разревелась от обиды, но отец не дрогнул и тогда. Лев Тимофеевич умел быть упрямым в своих принципах. Пришлось смириться с тем, что в часы ночных бдений я по-прежнему останусь одинока, ведь тогда я ещё не знала, что скоро в моей жизни появится Юсик…

Взбежав по лестнице на третий этаж, Юсик всё-таки запыхался и в обсерваторию принёс меня уже шагом. Усадил за стол перед компьютером, а сам вскочил на платформу телескопа и задействовал механизм, приподнимающий её над полом. Раздалось мерное жужжание электроприводов, круглая площадка поползла вверх, стеклянный купол над нашими головами распустился диковинным цветком, под него хлынул поток свежего утреннего воздуха. Пожалуй, слишком свежего.

– Подожди, не открывай, – попросила я, непроизвольно втягивая голову в плечи, – Солнце всё равно ещё слишком низко.

Юсик послушался, хоть и пританцовывал на месте от нетерпения, как застоявшийся жеребчик. И, не имея возможности что-то сделать прямо сейчас, решил компенсировать это болтовнёй, на одном духу вывалив мне в уши всё то, что распирало его изнутри.

– Ожидаются продолжительные сверхмощные вспышки на Солнце, представляешь? Это же глобальный копец! Вся электроника полетит к чертям, будет всемирный хаос и безумие!

Последнюю фразу он произнёс с таким предвкушением, что я захихикала. Тогда мы оба ещё не верили, что подобное действительно возможно, поэтому слова про всемирный хаос и безумие звучали для нас скорее заманчиво, чем пугающе.

Между тем Юсик, продолжая расписывать прелести грядущего коллапса, метнулся к окну, выходящему на восток. Хотя правильнее будет сказать – к восточной стороне стеклянного купола, который по сути и был сплошным окном. Затоптался там, глядя на неспешно поднимающееся над горизонтом солнце, словно надеялся подогнать его своим нетерпением.

А я, уже не вслушиваясь в его болтовню, включила компьютер и открыла в браузере сайт международного центра солнечно-геомагнитных данных. Потом – в соседней вкладке – сайт центра прогнозирования космической погоды США. Затем страницу всемирной метеорологической организации. И наконец – русскоязычный форум любителей астрономии, на котором мы с Юсиком общались с себе подобными.

Все три сайта серьёзнейших научных организаций очень сухо и безэмоционально прогнозировали в ближайшие дни небывалую солнечную активность, грозящую чередой выбросов корональной массы, что в свою очередь было чревато проникновением высокоэнергетического излучения в магнитосферу Земли и повреждением электрических сетей по всему миру.

А вот на форуме любителей астрономии безэмоциональности не было и в помине, а царили там, как ранее выразился Юсик, хаос и безумие. И я было уже с интересом погрузилась в переходящий на нецензурную брань спор между сторонниками позиции "мы все умрём" и их противниками, уверенными в том, что наблюдают всего лишь очередную бурю в стакане воды, но отвлеклась на внезапно повисшую под куполом тишину. Юсик, до сих пор трещавший без умолку, вдруг замолчал.

Я обернулась к нему, но увидела только тёмный силуэт на фоне утреннего неба.

– Извини, что ты говорил? Я тут зачиталась немного.

Юсик вздрогнул при звуке моего голоса, словно успел забыть что он здесь не один, но ответил без задержки:

– Да вот, смотрю на солнце и думаю…

– Нельзя смотреть на солнце! – машинально предостерегла я, и друг поспешил оправдаться:

– Да я сквозь ресницы смотрю, совсем чуть-чуть.

– И что там видишь?

Вопрос против моей воли прозвучал иронично, ведь уж кому, как не мне, последний год интересовавшейся в основном именно Солнцем, знать, что глядя на него просто так, невооружённым глазом, не увидишь ничего, кроме ослепительного пятна света, награждающего тебя ожогом сетчатки.

Но Юсик иронии не заметил, ответил серьёзно:

– Ничего не видно. Оно такое же, как обычно. Только знаешь, что вдруг подумалось?

– Что?

– Что обычно мы ведь даже рассвета не замечаем. Просто для всех начинается новый день. Но теперь, наверно, всё изменится. Вдруг уже прямо сейчас миллионы людей тоже смотрят на Солнце? И не знают, чего от него ждать.

Я помолчала, обдумывая эту мысль. Потом неуверенно возразила:

– Да не. Ещё никто ничего не знает. NASA когда доклад опубликовали?

– Или ночью, или рано утром. Я проснулся, сразу полез читать новости, и доклад уже был.

– Обычные новости читал?

Юсик пренебрежительно двинул плечом.

– Да нужны они мне, обычные-то!

– Ну вот видишь. А научные новости мало кто читает, тем более с утра. Так что большинство людей ещё ни о чём не подозревает. А когда что-то и услышат, то не сразу поймут.

– Но ведь это очень важно! Это должны сообщить и по обычным новостям!

– Значит, скоро сообщат, – успокоила я Юсика, но сама в сказанное не особо верила. Ну не любят власти пугать народ и рассказывать ему о плохом, тем более, когда народу это ничем не поможет. Прятаться от солнечных вспышек особого смысла нет, как-то подготовиться к ним тоже невозможно. Или всё-таки возможно?

– Надо папе рассказать…

Оказалось, эту мысль я подумала вслух, потому что Юсик с готовностью подхватил:

– И дяде Муртазе! А… что они сделают?

Вразумительного ответа на его вопрос так сразу в голову не пришло, поэтому я пожала плечами:

– Им виднее. Ну хотя бы будут в курсе. В конце концов, раз уж мы одни из немногих, кто уже всё знает, нужно этим воспользоваться.

Юсик кивнул:

– Прямо сейчас расскажем? Мне позвать дядю?

Я вспомнила настроение отца, с которым оставила его в столовой, и уклончиво ответила:

– Можно и попозже. Час-другой ничего не изменит, зато может появится новая информация.

– И Солнце выше поднимется! – с прежней готовностью подхватил Юсик, – И мы на него посмотрим!

Я согласилась, хотя с практической точки зрения это никакого смысла не имело. Ну посмотрим мы на Солнце с почти двухсоткратным приближением, и что? Увидим там злорадную рожу врага человеческого, ухмыляющуюся в предвкушении грядущего катаклизма? Вряд ли. А пятна я вчера уже видела. И позавчера видела, и неделю назад тоже.