Метрополис

Он шагнул к двери. И она отворилась.

Дверей в доме Ротванга было великое множество, но перед Иохом Фредерсеном отворялась только эта, хотя, а может статься, даже именно потому, что владелец дома прекрасно знал: Иоху Фредерсену всякий раз стоило немалых усилий переступить здешний порог.

С резким щелчком дверь за ним захлопнулась.

Нерешительно, однако глубоко он втянул в себя воздух комнаты, словно искал в нем следы другого дыхания…

Равнодушной рукой бросил шляпу на стул. Медленно, с внезапной и печальной усталостью, обвел комнату взглядом.

Она была почти пуста. Большой, почерневший от времени стул вроде тех, какие видишь в старинных церквах, стоял у задернутого занавеса, за которым пряталась ниша, широкая, во всю стену.

Не шевелясь, Иох Фредерсен немного постоял возле двери. Закрыл глаза и с несказанной мукой, с несказанным бессилием вдыхал аромат гиацинтов, казалось наполнявший недвижный воздух этой комнаты.

Потом, не открывая глаз, чуть пошатываясь, но все же решительно шагнул к тяжелому черному занавесу и раздвинул его.

Открыл глаза и застыл…

На широком стенном цоколе покоилась каменная женская голова…

Она не была творением художника, но создана человеком, который в муках – нет в людском языке слов, чтобы их описать, – бессчетные дни и ночи сражался с белым камнем, и в конце концов белый камень как будто бы понял и сам собой принял форму женской головы. Казалось, здесь не работал никакой инструмент… нет, просто человек, распростершись перед этим камнем, непрестанно, всею силой, всею тоской, всем отчаянием своего мозга, крови и сердца звал женщину по имени, и бесформенный камень сжалился над ним и сам превратился в портрет женщины, которая для двух людей была и небом, и адом.

Иох Фредерсен опустил взгляд, читая слова, грубо, словно с проклятиями, врезанные в цо- коль :

Хель.

Рожденная

мне на счастье, всем людям во благо.

Потерянная,

отданная Иоху Фредерсену.

Умершая,

когда подарила жизнь его сыну Фредеру.

Да, именно тогда она умерла. Но Иох Фредерсен слишком хорошо знал, что умерла она не от родов. Она умерла, потому что поступила так, как было необходимо. По правде говоря, она умерла еще в тот день, когда ушла от Ротванга к Иоху Фредерсену, удивляясь, что на этом пути ее ноги не оставили кровавых следов. Она умерла, потому что не сумела противостоять великой любви Иоха Фредерсена и потому что он заставил ее разорвать пополам жизнь другого.

Никогда выражение долгожданного избавления не проступало на лице человека ярче, нежели на лице Хель, когда она узнала, что умрет.

Но в тот же час самый могущественный человек Метрополиса лежал на полу и кричал, как дикий зверь, которому живьем ломают кости.

А когда он много недель спустя повстречал Ротванга, непокорные густые волосы над благородным лбом изобретателя стали белыми как снег, а в глазах под этим лбом тлела ненависть, весьма сходная с безумием.

В этой великой любви, в этой великой ненависти умершая бедняжка Хель осталась живой для них обоих…

– Придется тебе немножко подождать, – послышался голос, звучавший так, будто говорил сам спящий дом.

– Послушай, Ротванг, – сказал Иох Фредерсен, – ты же знаешь, я терпелив к твоим фокусам и прихожу к тебе, когда мне что-то от тебя нужно, причем ты единственный, кто может сказать так о себе. Однако ты никогда не заставишь меня участвовать в своих сумасбродствах. Вдобавок ты знаешь: я не трачу время попусту. Не выставляй себя и меня на смех, выходи!

– Я сказал тебе подождать, – произнес голос, словно бы удаляясь.

– Не стану я ждать, уйду.

– Что ж, иди, Иох Фредерсен!

Он хотел уйти. Только вот дверь, в которую он вошел, была без ключа и без ручки. Пламенеющая медно-красная печать Соломона точно подмигивала ему.

Далекий тихий голос рассмеялся.

Иох Фредерсен остановился, лицом к двери. Дрожь пробежала по спине, по опущенным рукам до сжатых кулаков.

– Так бы и проломил тебе башку, – сказал Иох Фредерсен, едва внятно. – Да, проломил бы… не скрывайся в ней столь ценный мозг…

– Ты не можешь причинить мне больший вред, чем уже причинил, – отозвался далекий голос.

Иох Фредерсен молчал.

– Как по-твоему, – продолжал далекий собеседник, – что́ больнее – проломить голову или вырвать из груди сердце?

Иох Фредерсен молчал.

– Не отвечаешь, Иох Фредерсен? Твой ум тебе изменил?

– Мозг вроде твоего должен бы уметь забывать, – сказал человек у двери, глядя на печать Соломона.

Снова далекий тихий смех:

– Забывать? Дважды в жизни я кое-что забывал… один раз, что эфирное масло и ртуть испытывают друг к другу идиосинкразию; это стоило мне руки. В другой раз, что Хель женщина, а ты мужчина; это стоило мне сердца. В третий раз, боюсь, забывчивость будет стоить мне головы. Я больше никогда ничего не забуду, Иох Фредерсен!

Иох Фредерсен молчал.

Молчал и далекий собеседник.

Иох Фредерсен повернулся, отошел к столу. Сложил стопкой книги и пергаменты, сел, вынул из кармана бумагу. Положил перед собой, рассмотрел.

Листок не больше мужской ладони – ни печатного текста, ни рукописных пометок, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана. Вроде бы помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.

Он вдруг почувствовал, как сзади к нему приближается вполне явственный холодок, и невольно затаил дыхание.

У виска возникла рука, маленькая костлявая рука. Прозрачная кожа обтягивала хрупкие суставы, сквозившие под нею тусклым серебром. Пальцы, белые как снег и бесплотные, взяли со стола план, забрали себе.

Иох Фредерсен резко обернулся. Оцепенелым взглядом посмотрел на возникшее перед ним существо.

Существо несомненно было женщиной. Легкое одеяние окутывало тело, подобное юной березке, покачивающейся на приставленных одна к другой ступнях. Да, то была женщина, но не человек. Тело казалось выточенным из хрусталя, в котором серебром просвечивали косточки. Холодом веяло от стеклянной, совершенно бескровной кожи. Решительным, чуть ли не вызывающе упрямым жестом существо прижимало красивые руки к недвижной груди.

Однако лица оно не имело. Благородный изгиб шеи поддерживал небрежно слепленный комок. Череп без волос, нос, губы, виски лишь слегка намечены. Глаза, словно нарисованные поверх закрытых век, безжизненно и неподвижно, с выражением тихого безумия смотрели на затаившего дыхание мужчину.

– Будь учтива, моя прекрасная Пародия, – сказал далекий голос, звучавший так, будто говорил спящий дом. – Поздоровайся с Иохом Фредерсеном, владыкой великого Метрополиса!

Существо медленно поклонилось. Безумные глаза приблизились к Иоху Фредерсену, словно два острых языка пламени. Комок головы заговорил голосом, полным устрашающей нежности:

– Добрый вечер, Иох Фредерсен…

И в этих словах было больше соблазна, чем в полуоткрытых губах.

– Молодчина, моя прелесть! Молодчина, моя бесценная жемчужина! – похвалил далекий собеседник с гордостью.

Но в тот же миг существо потеряло равновесие и повалилось вперед, на Иоха Фредерсена. Он протянул руки, подхватил его и мгновенно почувствовал ожог нестерпимого холода, чья свирепость вызвала у него всплеск ярости и отвращения.

Он оттолкнул существо к Ротвангу, который, откуда ни возьмись, появился рядом.

Ротванг схватил существо за плечи. Покачал головой.

– Слишком бурно! – сказал он. – Слишком бурно! Моя прекрасная Пародия, боюсь, твой темперамент еще не раз сыграет с тобой злую шутку.

– Что это? – спросил Иох Фредерсен. Нащупав за спиной край столешницы, оперся о него ладонями.

Ротванг обернулся, в глазах его полыхало таинственное пламя, так горят сторожевые огни, когда ветер хлещет по ним холодными бичами.

– Не что, а кто, – поправил он. – Это Футура… Пародия… называй, как хочешь. И Иллюзия… В общем, женщина… Каждый мужчина-творец сперва творит себе женщину. Я не верю, что первый человек был мужчиной, это вранье. Если мир сотворил бог-мужчина – на что следует надеяться, Иох Фредерсен, – то он наверняка первым делом, с нежностью и упиваясь творческой игрою, создал женщину. Можешь проверить, Иох Фредерсен: она безупречна. Холодновата немного, согласен. Причиной тому материал, мой секрет. Но ведь она еще не вполне готова. И не выпущена из мастерской своего создателя. Не могу я на это решиться… понимаешь? Завершение равнозначно расставанию. А я не хочу расставаться с нею. Оттого пока что и не дал ей лица. Лицо ей подаришь ты, Иох Фредерсен. Ведь именно ты заказывал нового человека.

– Я заказывал тебе механических людей, Ротванг, которых смогу использовать для моих машин. Не женщину – она ведь просто игрушка.

– Нет, не игрушка, Иох Фредерсен, нет… ты и я, мы оба уже не играем в игры. И ставок никаких не делаем… Когда-то играли и делали ставки. Когда-то, но с этим покончено… Она не игрушка, Иох Фредерсен. Она инструмент. Ты понимаешь, что́ значит – иметь женщину в качестве инструмента? Причем вот такую, как эта, – безупречную и холодную? И послушную, безоговорочно послушную… Зачем ты сам сражаешься за Собор с готиками и монахом Дезертусом? Пошли к ним эту женщину, Иох Фредерсен! Пошли ее к ним, когда они, стоя на коленях, бичуют себя. Пусть эта безупречная, холодная женщина на своих серебряных ножках пройдет среди них, неся в складках одежд аромат садов жизни… Кто на свете знает, как пахли цветы дерева, на котором зрел плод познания? Эта женщина есть и то и другое: аромат цветка и плод…

Рассказать тебе, Иох Фредерсен, о новейшем творении Ротванга, гения? То будет святотатство. Но таков мой долг перед тобою. Ведь ты зажег во мне творческую мысль, ты, человек-машина… Показать тебе, как послушно мое творение? Дай мне то, что у тебя в руке, Пародия!

– Погоди немного, – срывающимся голосом попросил Иох Фредерсен.

Однако идеальная послушность существа, стоявшего перед ними, требовала незамедлительного подтверждения. Оно разжало руки, в которых серебром просвечивали хрупкие косточки, и протянуло своему творцу листок бумаги, который на глазах у Иоха Фредерсена взяла со стола.

– Это обман, Ротванг, – сказал Иох Фредерсен.

Великий изобретатель посмотрел на него. И рассмеялся. В беззвучном смехе его рот растянулся до ушей.

– Нет, Иох Фредерсен, не обман… творение гения! Пусть Футура станцует тебе. Пусть моя прекрасная Пародия разыграет нежность. Или недовольство? Станет Клеопатрой или Дамаянти? Пусть держится как готические Мадонны? Или прибегнет к эротическим жестам азиатских танцовщиц? Какими волосами мне украсить голову твоего инструмента? Каким ему быть – стыдливым или наглым? Прости многословие, малоречивый! Я пьян, понимаешь? Пьян творчеством. Я упиваюсь… допьяна упиваюсь твоим изумлением! Я превзошел твои ожидания, Иох Фредерсен, не правда ли? А ведь ты знаешь еще не все: моя прекрасная Пародия и петь умеет! И читать! Механизм ее мозга безупречнее твоего, Иох Фредерсен!

– Коли так, – произнес владыка великого Метрополиса с некоторой сухостью в охрипшем голосе, – вели ей расшифровать план, который у тебя в руке, Ротванг…

Ротванг издал смешок, похожий на смешок пьяного. Бросил взгляд на бумагу в своей руке и, заранее торжествуя, хотел было передать ее стоящему рядом существу.

Но вдруг замер, не закончив движения. Изумленно смотрел на бумагу, поднося ее все ближе к глазам.

Иох Фредерсен, пристально наблюдавший за ним, даже подался вперед. Хотел что-то сказать, задать вопрос. Но не успел открыть рот – Ротванг вскинул голову, а в глазах его вспыхнули зеленые молнии, так что владыка великого Метрополиса остался нем.

Дважды или трижды этот зеленый пламень метнулся от листка бумаги к лицу Иоха Фредерсена. И все это время в комнате не слышалось ни звука, кроме дыхания, толчками вылетавшего из груди Ротванга, будто из кипящего отравленного источника.

– Откуда у тебя этот план? – наконец спросил великий изобретатель. То был даже не вопрос, а скорее взрыв изумленного гнева.

– Какая разница, – отвечал Иох Фредерсен. – Но пришел я к тебе из-за него. Во всем Метрополисе, кажется, нет никого, кто бы знал, что это за штука.

Ротванг перебил его.

– Бедные твои ученые! – воскликнул он сквозь смех. – Задал ты им задачку, Иох Фредерсен! Сколько центнеров печатной бумаги заставил перевернуть! Я уверен, с времен строительства давней Вавилонской башни не найдется на земном шаре города, какой бы они не обнюхали со всех сторон, до последнего уголка! Ах, если б ты могла улыбнуться, Пародия! Если б уже имела глаза, чтобы подмигнуть мне! Но хотя бы посмейся, Пародия! Посмейся звонким серебряным смехом над учеными мужами, чуждыми земли, по которой они ступают!

Существо повиновалось. Рассмеялось звонким серебряным смехом.

– Итак, тебе знаком этот план… или то, что на нем изображено? – спросил Иох Фредерсен под аккомпанемент этого смеха.

– Да, клянусь моей бедной душой, знаком, – отвечал Ротванг. – Однако, клянусь моей бедной душой, я не скажу тебе, что́ это, пока не узнаю, откуда план у тебя!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Гауришанкар – гора в Гималаях (7134 м). – Здесь и далее прим. перев.

2

Исх., 20:3.

3

Ваал – могущественный демон, известный в древности как семитское божество; Молох – упомянутое в Библии божество, символ жестокой и неумолимой силы, требующей жертв от людей; Уицилопочтли – ацтекский бог солнца и войны; Дурга – в индуистской мифологии богиня-воительница, защитница богов и мирового порядка.

4

Колесница Джаггернаута (искаж. Джагганатх – воплощение Кришны) – символ неумолимо надвигающейся, грозной, неостановимой силы; башня молчания – башенное сооружение, используемое зороастрийцами-огнепоклонниками для погребения.

5

Ганеша – в индуизме бог мудрости, персонификация качеств, с помощью которых можно преодолевать трудности.