Метрополис

Тихий вой вокруг, даже дышать трудно. Ведь каждый вдох как бы пропитан этим воем.

Из пастей труб вылетал загнанный сюда, в глубину, утрамбованный воздух, уже использованный, исторгнутый из легких великого Метрополиса. По другую сторону помещения его с жадностью всасывали пасти других труб.

Посередине восседала машина патерностера. Она походила на Ганешу [5], бога с головой слона. Поблескивала от смазки. Посверкивала полированными деталями. Под сидящим корпусом, под головой, опущенной на грудь, в платформу по-гномьи упирались скрюченные ноги. Корпус и ноги были неподвижны. Лишь короткие руки поочередно ритмичными толчками двигались вперед-назад, вперед-назад. Блеклый, но колючий свет искрился в игре хрупких сочленений. Пол, каменный, бесшовный, вибрировал от толчков машины, что высотой была меньше пятилетнего ребенка.

От стен, в которых пылали печи, разило жаром. Запах шипящей горячей смазки толстым слоем висел в зале. Даже бешеный поток воздуха и тот не мог истребить удушливый смрад. Даже вода, что опрыскивала помещение, безнадежно боролась с яростью раскаленных стен и, насыщенная масляным чадом, испарялась в этом аду, не успевая защитить от ожога кожу людей.

Люди тенями проплывали-скользили мимо. В их движениях, в их беззвучном скольжении сквозила тяжеловесная призрачность водолазов-глубоководников. Глаза у них были открыты, будто вообще никогда не закрывались.

Посередине, рядом с маленькой машиной, стоял мужчина, одетый как все рабочие Метрополиса: от шеи до щиколоток в синей холщовой робе, босые ноги в грубых башмаках, волосы прикрыты черной шапкой. Бешеный поток воздуха обдувал его фигуру, складки робы полоскались. Рука мужчины лежала на рычаге, взгляд прикован к часам, стрелки которых трепетали, как магнитные стрелки компасов.

Не сводя глаз с этого человека, Фредер ощупью пробирался к нему. Лица не видно. Сколько ему лет? Тысяча? Или нет и двадцати? Шевелит губами, говорит сам с собой. Что он говорит? И у него тоже лицо сына Иоха Фредерсена?

– Посмотри на меня! – сказал Фредер, наклонясь вперед.

Но тот не сводил глаз с часов. Рука по-прежнему лежала на рычаге. Губы что-то торопливо бормотали.

Фредер прислушался. Уловил слова. Обрывки слов, разорванных потоком воздуха.

– Pater noster… сиречь: Отче наш!.. Отче наш, сущий на небесах! Мы в аду, Отче наш!.. Да святится имя Твое!.. А каково Твое имя? Тебя зовут Pater noster, Отче наш? Или Иох Фредерсен? Или Машина?.. Да святится Машина, Pater noster!.. Да придет Царствие Твое… Да придет царствие твое, Машина… Да будет воля Твоя и на земле, как на небе… Какова воля твоя к нам, Машина, Pater noster? Ты и на земле, как на небе?.. Отче наш, сущий на небесах, коли ты призовешь нас на небеса, мы будем охранять машины мира Твоего, огромные колеса, дробящие члены Твоим созданиям… огромные крутящиеся колеса, вращающие Твои прекрасные звезды… огромную карусель, именуемую Земля?.. Да будет воля Твоя, Pater noster!.. Хлеб наш насущный дай нам на сей день… Мели, Машина, мели муку для нашего хлеба! Из муки наших костей печется наш хлеб… И прости нам долги наши… Какие долги, Pater noster? Разве виноваты мы, что у нас есть мозг и сердце, каких нет у тебя, Машина?.. И не введи нас в искушение… Не введи нас в искушение восстать против тебя, Машина, ибо ты сильнее нас, в тысячу раз сильнее, и ты всегда права, а мы всегда неправы, ибо мы слабее тебя, Машина… Но избавь нас от лукавого, Машина… Избавь нас от тебя, Машина… Ибо Твое есть царство и сила и слава во веки веков, аминь… Pater noster, сиречь: Отче наш… Отче наш, сущий на небесах…

Фредер тронул мужчину за плечо. Тот вздрогнул и умолк.

Рука его выпустила рычаг и упала, точно раненая птица. Рот был открыт, словно сведенный судорогой. Секунду на оцепенелом лице пугающе выделялись белки глаз. Потом он обмяк, как тряпичный лоскут, ноги подкосились, но Фредер подхватил его.

Подхватил на руки, не дал упасть. Огляделся по сторонам. Никто не обращал на них внимания. Клубы чадного пара туманом обволакивали их. Неподалеку обнаружилась дверь. Не выпуская своей ноши, Фредер распахнул ее. Она вела в инструментальную кладовую. Можно присесть на ящик, хоть он и жесткий. Фредер усадил мужчину.

Тусклые глаза взглянули на него. Лицо, откуда смотрели эти глаза, было едва ли не мальчишечьим.

– Как тебя зовут?

– Одиннадцать тысяч восемьсот одиннадцатый…

– Я хочу знать, как тебя называла твоя мать…

– Георгий.

– Георгий, ты знаешь меня?

Тусклые глаза ожили, узнали.

– Да, я тебя знаю… Ты сын Иоха Фредерсена… Иоха Фредерсена, отца всех нас…

– Да. Поэтому я твой брат, Георгий, слышишь? Я слышал твой «Отче наш»…

Юноша рывком выпрямился.

– Машина!.. – Он вскочил на ноги. – Моя машина!..

– Оставь ее, Георгий, и послушай меня…

– Возле машины должен быть человек!

– Там будет человек, но не ты…

– Кто же еще?

– Я.

В ответ – недвижный взгляд.

– Я, – повторил Фредер. – Ты в состоянии выслушать меня и запомнить, что́ я скажу? Это очень важно, Георгий!

– Да, – как в трансе кивнул Георгий.

– Сейчас мы поменяемся жизнями, Георгий. Ты возьмешь мою, я – твою. Я займу твое место подле машины. В моей одежде ты спокойно уйдешь. Меня не заметили, когда я пришел сюда. И не заметят тебя, когда ты уйдешь. Только не нервничай, сохраняй спокойствие. И держись там, где туман кипит пуще всего. А как выйдешь на улицу, возьмешь автомобиль. Денег в моих карманах найдется предостаточно. Через три улицы смени автомобиль. И еще раз смени через три улицы. Потом поедешь в девяносто девятый квартал. На углу расплатишься, подождешь, чтобы машина отъехала и водитель тебя уже не видел. Только тогда отыщешь седьмой дом и поднимешься на восьмой этаж. Там живет человек по имени Иосафат. Тебе надо к нему. Скажешь, что тебя послал я. Ждите меня или весточку от меня. Ты все понял, Георгий?

– Да.

Но это «да» было пустым звуком, словно он произнес его просто так, а не отвечал на вопрос Фредера.

Немногим позже сын Иоха Фредерсена, владыки великого Метрополиса, стоял подле маленькой машины, похожей на Ганешу, бога с головою слона.

Он был в одежде рабочих Метрополиса: от шеи до щиколоток синяя холщовая роба, босые ноги в грубых башмаках, волосы прикрыты черной шапкой. Держал руку на рычаге и неотрывно смотрел на часы, стрелки которых трепетали, как намагниченные стрелки компаса.

Мощный поток воздуха обдувал его, складки робы полоскались.

И все-таки он чувствовал, как медленно, перехватывая горло, от безостановочно дрожащего пола, от стен, где свистело пламя, от потолка, который, казалось, пребывал в вечном падении, от толчков коротких рук машины и даже от постоянного напряжения ее блестящего корпуса – отовсюду на него надвигался страх, вырастая до неотвратимости смерти.

Он чувствовал – и одновременно видел сквозь клубящиеся испарения, – как длинный и мягкий слоновий хобот отлепился от груди бога Ганеши и кончик его осторожно, спокойно и безошибочно нащупал его, Фредера, лоб. Он ощущал прикосновение этой присоски чуть ли не как прохладу и боли не испытывал, только ужас. В самой середине над переносицей странный хобот присосался, крепко, почти безболезненно, хотя тонким, прицельным буравом ввинчивался вглубь, стремясь к центру его мозга…

Сердце, словно подключенное к часовому механизму адской машины, учащенно забилось. Pater noster… Pater noster… Pater noster…

– Я не хочу, – сказал Фредер и отдернул голову, чтобы разорвать окаянный контакт: – Не хочу… не хочу… не хочу…

Чувствуя, как пот бежит по вискам, будто кровь, он обшарил карманы чужой одежды, что была на нем, нащупал в одном платок, вытащил его. Утирая лоб, ощутил острый край плотной бумаги, которую вытянул вместе с платком.

Сунул платок в карман, посмотрел на бумагу: не больше мужской ладони, ни рукописных пометок, ни печатного текста, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана.

Попытки Фредера разобраться ни к чему не привели. Среди множества значков на плане не нашлось ни одного знакомого. Вроде бы тут помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.

Символ жизни? Смысл в бессмыслице?

Фредер – недаром сын Иоха Фредерсена! – привык быстро и четко схватывать все, что именовалось планом. Он сунул бумагу в карман, но план так и остался перед внутренним взором.

От занятого, непокоренного мозга, который размышлял, анализировал, искал, присоска слоновьего хобота Ганеши, машины, отпала, точно парализованная. Усмиренная голова опять склонилась на грудь. Послушно и энергично работала маленькая машина, приводившая в движение механизмы лифта-патерностера в Новой Вавилонской башне.

Неяркий отблеск играл на хрупких сочленениях, а почти над макушкой, похожий на узкий, злокозненный глаз, горел огонек.

Маленькой машине спешить некуда. Пройдет еще много часов, пока владыка великого Метрополиса, Иох Фредерсен, вырвет из зубов своих могучих машин пищу, которую они только что жевали.

Мягко, прямо-таки улыбчиво блестящий глаз, злокозненный глаз маленькой машины смотрел на стоящего перед нею сына Иоха Фредерсена…

Георгий же, пройдя через разные двери, беспрепятственно покинул Новую Вавилонскую башню, и его принял город, великий Метрополис, изгибающийся в танце света, сам себе танцор.

Он стоял на улице, упиваясь хмельным воздухом. Чувствовал всем телом белый шелк. Чувствовал туфли – мягкие и нежные. Глубоко дышал, и глубина собственного дыхания наполняла его чрезвычайно пьянящим дурманом.

Он видел город, который не видел никогда. Видел как человек, каким никогда не был. Шел не в потоке других, не строем в двенадцать шеренг… Был не в синей холщовой робе, не в грубых башмаках, не в шапке. И шел не на работу: с работой покончено, работу выполнял за него другой человек.

Этот человек пришел и сказал ему: сейчас мы поменяемся жизнями, Георгий, ты возьмешь мою, а я – твою…

Как выйдешь на улицу, возьмешь автомобиль.

Денег в моих карманах найдется предостаточно…

Денег в моих карманах найдется предостаточно…

Денег в моих карманах найдется предостаточно…

Георгий смотрел на город, который не видел никогда…

О-о, хмель света! Экстаз яркости!.. О-о, многообразный, великий город Метрополис, воздвигнутый из глыб света! Лучистые башни! Отвесные горы блеска! С бархатных небес над тобою неистощимо струится золотой дождь, словно в отверстое лоно Данаи.

О Метрополис! Метрополис!

Хмельной, он сделал первые шаги, увидел вспышку, с шипеньем устремившуюся ввысь. Каплями света ракета написала на бархате неба слово: «Иосивара»…

Георгий быстро пересек улицу, добрался до лестницы, шагая через три ступеньки, вышел на мостовую. Плавно, пружинисто, словно услужливый черный зверь, подкатил автомобиль, остановился у его ног.

Георгий забрался внутрь, упал в подушки, и мотор мощного авто беззвучно завибрировал. Воспоминание судорогой свело все существо юноши.

Ведь где-то на свете – и вовсе не далеко – под основанием Новой Вавилонской башни было помещение, пронизанное беспрестанной дрожью? А в этом помещении стояла маленькая, изящная машина, поблескивающая от смазки, с мощными, блестящими членами? Под сидящим корпусом, под головой, опущенной на грудь, по-гномьи упирались в платформу скрюченные ноги. Корпус и ноги недвижны. Лишь короткие руки поочередно резкими толчками двигались вперед-назад, вперед-назад. Пол, каменный, бесшовный, вибрировал от толчков машины, что была меньше пятилетнего ребенка.

Шофер спросил:

– Куда поедем, сударь?

Георгий указал рукой вперед. Куда-нибудь.

Ему сказали: «Через три улицы смени автомобиль…»

Но ритм езды слишком сладостен. Третья улица… шестая… двенадцатая… До девяносто девятого квартала еще очень далеко. Уютное покачивание наполняло его существо, хмель света, радостный трепет движения…

Чем дальше беззвучное скольжение колес уносило его от Новой Вавилонской башни, тем больше он, казалось, удалялся от сознания собственного «я».

Кто он?.. Не стоял ли он вот только что в грязной латаной синей робе средь кромешного ада, где вечная настороженность сокрушает всякую мысль, где вечно неизменный ритм вечно неизменных движений высасывает из костей весь мозг, а лицо багровеет от нестерпимого жара и соленый пот морщинами въедается в кожу?

Не жил ли он в городе, расположенном под землей еще глубже, чем станции подземки Метрополиса с их тысячами шахт, – в городе, чьи дома многоэтажными громадами обступали площади и улицы, как вот здесь, на свету, исполинские башни Метрополиса?

Знал ли он когда-нибудь что-либо иное, кроме ужасающего холода этих домов, где жили не люди, а номера, броско обозначенные на огромных досках возле подъездов?

Имела ли его жизнь какой-либо иной смысл, кроме как выходить из одного такого обрамленного номерными досками подъезда на работу, когда сирены Метрополиса призывали его, а десять часов спустя, шатаясь от смертельной усталости, входить в дом, на двери которого значился его номер?

Был ли он сам чем-либо иным, кроме номера – номера 11 811, отштампованного на его белье, на одежде, на башмаках, на шапке? Разве этот номер не вштампован и в его душу, в мозг, в кровь, так что он даже имя свое толком не помнит?

А теперь?..

Теперь?!.

Тело, освеженное чистой, прохладной водой, которая смыла привычный пот, с невероятным наслаждением ощущало, как один за другим расслабляются мускулы. С трепетом, обессилившим все его члены, он ощущал ласковое прикосновение белого шелка к обнаженной коже и, без малейшего сопротивления предавшись плавному и ровному ритму езды, впервые целиком и полностью отрешился от всего, что мучительным гнетом тяготило его жизнь; осознание этого завладело им с такой силой, что сквозь безудержные слезы он рассмеялся, точно юродивый.

Нежданно-негаданно – но как чудесно! – перед ним открылся великий город, подобный морю, бурлящему среди гор.

Рабочий номер 11 811, человек, который обитал в похожем на тюрьму доме под подземкой Метрополиса, не ведая иной дороги, кроме той, что вела от ночлежной норы, где он жил, к машине и от машины обратно в ночлежную нору, – он впервые в жизни увидел чудо света, Метрополис, сияющий миллионами и миллионами огней ночной город.

Он видел океан света, наполнявший бесконечные улицы переливами серебряного блеска. Видел мерцающие искры световых реклам, исходивших экстазом неисчерпаемой яркости. Видел исполинские башни, будто созданные из глыб света, и прямо-таки растерялся, до беспамятства потрясенный безумством света, ведь этот искристый океан словно тянулся к нему сотнями тысяч брызжущих волн, перехватывал дыхание, пронизывал его насквозь, душил…

И он понял, что этот город машин, город холодного расчета, фанатик работы искал в ночи мощный противовес одержимости дневных трудов… что ночами этот город, как одержимый, как совершенный безумец, предавался дурману наслаждения, которое, вознося его до высочайших высот и низвергая в глубочайшие бездны, было безмерно упоительно и безмерно разрушительно.

Георгий дрожал с ног до головы. Однако, по сути, не дрожь властвовала его безвольным телом. Казалось, все его члены подключены к беззвучному ровному бегу мотора, несущего их вперед. Нет, не одного-единственного мотора, сердца автомобиля, в котором он сидел, – но всех сотен и тысяч моторов, что мчали бесконечную двойную череду блестящих освещенных автомобилей по улице лихорадочного ночного города. И одновременно его пронзал фейерверк рассыпающих искры колес, десятицветных надписей, белоснежных фонтанов сияющих ламп, со свистом взлетающих ввысь ракет, пылающих ледяным пламенем огненных башен.

И одно слово повторялось вновь и вновь. Из незримых источников выстреливал вверх световой сноп, достигал высшей точки, рассыпа́лся и, переливаясь всеми цветами радуги, буквами стекал с бархатно-черного неба Метрополиса.

Буквы слагались в слово: «Иосивара»…

Что это – «Иосивара»?..

В решетчатой конструкции эстакады вниз головой, покачиваясь на сгибах коленей, висел желтокожий парень и бросал вниз, на двойную вереницу авто, белые листовки, снежным вихрем кружившие в воздухе.

Порхая, они падали на дорогу. Взгляд Георгия выхватил одну. Крупные причудливые буквы: « Иосивара».

На одном из перекрестков авто затормозило. Желтокожие парни в пестрых, расшитых шелковых блузах ловко, словно угри, шныряли в двенадцатишереножных рядах ожидающих машин. Один вскочил на подножку черного автомобиля, в котором сидел Георгий. Секунду ухмыляющаяся желтая физиономия глядела в молодое, совершенно белое, растерянное лицо.

В окно влетела целая пачка листовок, упала на колени Георгия и ему под ноги. Он машинально наклонился и поднял несколько.

На листках, от которых разило едким, сладковато-горьким, расслабляющим ароматом, крупными, словно бы магическими буквами было написано: «Иосивара»…

В горле у Георгия совершенно пересохло. Язык во рту тоже тяжелый, иссохший, он облизнул шершавые губы.

Кто-то говорил ему: «Денег в моих карманах найдется предостаточно…»

Денег предостаточно… для чего? Чтобы рывком притянуть к себе этот город… этот огромный небесно-адский город, обхватить его руками и ногами, отчаиваясь от бессилия завладеть им, отдаться ему… возьми меня!.. возьми!.. Ощутить у своих губ полную чашу… и пить, пить… не переводя дух, приникнув к краю чаши… соперничая вечной, вечной ненасытностью с вечной переполненностью, неисчерпаемостью чаши дурмана…

О Метрополис!.. Метрополис!..

Денег предостаточно…

Странный звук вырвался из горла Георгия – не то хрип человека, который знает, что спит и хочет проснуться… не то гортанный рык хищного зверя, чующего кровь. Рука его отшвырнула листок и схватила снова. Скомкала горячими скрюченными пальцами.

Он повертел головой, будто искал выход и все же боялся найти его…

Совсем рядом огромной, черно-блестящей тенью бесшумно скользило другое авто, четырехколесный, украшенный цветами, озаренный матовыми лампами приют женщины. Георгий видел эту женщину очень отчетливо. И женщина смотрела на него. В подушках авто она не сидела, а скорее полулежала, целиком закутанная в сияющий плащ, из которого матовой белизною лебяжьего пера выглядывало обнаженное плечо.

Умопомрачительный макияж – она будто хотела быть не человеком, не женщиной, а диковинным зверьком, готовым то ли к игре, то ли к убийству.

Спокойно глядя на Георгия, она медленно высвободила из складок плаща узкую, искрящуюся драгоценностями руку, матово-белую, как и плечо, и принялась небрежно обмахиваться одним из листков, на которых стояло слово «Иосивара»…

– Нет!.. – Тяжело дыша, он утер потный лоб. От тонкой, непривычной ткани, которой он промокнул лоб, веяло прохладой.

Глаза смотрели на него. Затуманенные глаза. На накрашенных губах – всеведущая улыбка.

С хриплым вздохом Георгий хотел было распахнуть дверцу, выскочить на улицу. Но движение авто отбросило его назад, в подушки. Он стиснул кулаки, прижал их к глазам. Смутно, расплывчато в голове промелькнул образ: маленькая, мощная машина, не больше пятилетнего ребенка. Короткие руки безостановочно двигались вперед-назад, вперед-назад… Ухмыляясь, поднялась опущенная на грудь голова…

– Нет!.. – выкрикнул он, хлопнул в ладоши и рассмеялся. Он избавился от машины. Поменялся жизнью.

Поменялся – с кем?

С тем, кто сказал ему: «Денег в моих карманах найдется предостаточно…»

Он запрокинул голову, уставился в нависший над ним потолок.

На потолке пылало:

«Иосивара»…

Это слово, «Иосивара», обернулось ракетами света, которые искрились вокруг, не давали пошевелиться. Он замер, весь в холодном поту. Пальцы впились в кожу подушек. Спина оцепенела, позвоночник словно из холодной стали. Зубы стучали.

– Нет! – Георгий отнял кулаки от глаз. Но перед устремленными в пустоту глазами пылало:

«Иосивара»…

Воздух полнился музыкой, что выплескивалась в ночные улицы из огромных громкоговорителей. Слишком громкая музыка, зажигательный ритм, кричащее, хлесткое веселье…

– Нет!.. – прохрипел Георгий. Кровь крупными каплями текла из прокушенных губ.

Ракета взметнулась ввысь, написала в небе над Метрополисом:

«Иосивара»…

Он открыл окно. Дивный город Метрополис, плясавший в дурмане света, ринулся ему навстречу, будто он один – единственно любимый, единственно ожидаемый. Он высунулся из окна и выкрикнул:

– «Иосивара»!..

Упал назад, в подушки. Авто мягко свернуло в новом направлении.

Ракета взметнулась ввысь и снова написала в небе над Метрополисом:

«Иосивара»…

IV

Был в великом Метрополисе дом, возрастом превосходивший город. Многие говорили, что он даже старше Собора и что еще до того, как Архангел Михаил поднял голос в соперничестве за Бога, дом этот уже существовал и в зловещей мрачности тусклым взором презрительно взирал на Собор.

Он пережил времена дыма и копоти. Каждый год, проходивший над городом, словно бы заползал, умирая, в этот дом, так что в конце концов он сделался кладбищем времен, гробом, полным мертвых десятилетий.

В черной древесине дверей выдавлен медно-красный, загадочный оттиск – печать Соломона, пентаграмма.

Говорили, будто некий маг, явившийся с Востока (по следам его красных башмаков шла чума), выстроил этот дом за семь ночей. Но городские каменщики и плотники знать не знали, кто сложил стены и поставил крышу. Ни напутствие мастера, ни украшенный лентами букет не освятили по благочестивому обычаю завершение постройки. Городская хроника не сообщала, когда умер маг и как. Просто однажды местные обитатели с удивлением сообразили, что красные башмаки мага давненько уже не ступали по ужасным городским мостовым. Люди проникли в дом, но не нашли там ни одной живой души. Хотя комнаты, куда ни днем, ни ночью не заглядывали лучи великих небесных светил, казалось, погружены в сон и ждут своего хозяина. Пергаменты и фолианты лежали раскрытые, под покровом серебристо-серого бархата пыли.

На всех дверях – медно-красный, загадочный оттиск, печать Соломона, пентаграмма.

Затем настало время, когда старое принялись разрушать. Вот и объявили: этот дом должен умереть! Но дом, что был сильнее времени, оказался и сильнее слов. Людей, прикоснувшихся к его стенам, он убивал внезапно рухнувшими камнями. Разверзал пол у них под ногами, и они падали в бездну, о которой никто дотоле не ведал. Казалось, чума, некогда шедшая по следам красных башмаков мага, до сих пор таилась в закоулках узкого дома и исподтишка, со спины, нападала на людей. Они умирали, и ни один лекарь не мог определить недуг. Дом так стойко и с такою силой оборонялся от разрушения, что слава о его злой силе вышла за пределы города, разнеслась далеко по округе и в конце концов не осталось ни одного порядочного человека, который дерзнул бы вступить с ним в борьбу. Мало того, даже воры и мошенники, которым указом обещали помилование, коли они изъявят готовность разрушить дом мага, предпочитали позорный столб, а то и плаху, лишь бы не попасть во власть этих жутких стен, этих дверей без ручек, запечатанных печатью Соломона.

Городок вокруг Собора стал большим городом, разросся до Метрополиса и центра всего мира.

И вот однажды явился из дальних краев какой-то человек, увидел дом и сказал: «Он-то мне и нужен».

Ему поведали историю дома. Он не улыбнулся. И настоял на своем: купил дом, считай, за бесценок, сразу же там поселился и переделывать ничего не стал.

Ротванг – так звался этот человек. Знали его немногие. Один только Иох Фредерсен был очень хорошо с ним знаком. И понимал: легче вступить в борьбу с сектой готиков за Собор, чем с Ротвангом за дом мага.

В Метрополисе, в городе рациональной и отлаженной спешки, очень многие предпочитали сделать большой крюк, лишь бы обойти дом Ротванга стороной. Соседним небоскребам этот дом достигал едва ли до колен. И стоял наискосок, поодаль от дороги. Для чистого города, не ведающего более ни дыма, ни копоти, он был досадным пятном. Однако существовал. А когда Ротванг – правда, редко – покидал дом и шел по улице, многие украдкой поглядывали на его ноги, уж не в красных ли он башмаках.

У двери этого дома, на которой пламенела печать Соломона, стоял сейчас Иох Фредерсен, владыка Метрополиса.

Отослав автомобиль, он постучал.

Подождал, постучал снова.

– Кто там? – прозвучал голос, будто говорил сам спящий дом.

– Иох Фредерсен, – отвечал пришедший.

Дверь отворилась.

Он вошел. Дверь закрылась. Потемки вокруг. Но Иох Фредерсен отлично знал дом. Зашагал прямо вперед, и, пока шел, на плитах коридорного пола перед ним тускло вспыхивали два следа, словно указывая путь, а потом засветился край лестничной ступеньки. Точно собака, прокладывающая дорогу, свет побежал вверх по лестнице, угасая за его спиной.

Поднявшись наверх, он огляделся. Знал ведь, что на площадку выходило множество дверей. Но на той, что была напротив, медная печать пламенела, будто устремленный на него кривой глаз.