Не молчи

Олька устраивается у меня на плече и нахально крадет из моего ведерка попкорн, хотя купила свой, он стоит у нее в ногах, рискуя рассыпаться. От нее пахнет дорогими духами, аромат молотом ударяет мне в нос. Терплю вторжение в личные границы, наша солистка все время их пересекает. Санчес злится: если бы не «Манекен», он бы приударил за Олей. Но в группе не должно быть парочек, иначе она сразу же пойдет ко дну, как Титаник. Так считает Птаха. Поэтому она играется то со мной, то с Санчесом, к Герцу подступиться боится, у него жена есть. Кстати, поэтому он и не смог пойти с нами.

– Ай! – морщусь я, инстинктивно схватившись за ухо, за его обслюнявленную мочку. – Чего кусаешься? – кидаю взгляд на Олю в притемненном зале. Ее зеленые глаза сияют, как и блеск на губах, когда она чертовски привлекательно улыбается.

– Где серьгу посеял? – склоняет голову набок Птаха.

– В сумке валяется.

– Дай!

Стискиваю зубы. Как же я мог забыть? Сложно вести двойную игру, когда для друзей ты рок-звезда, а для родителей – будущий студент консерватории. Прежде чем достать серьгу из рюкзака, посматриваю на Димасика. Не то чтобы я ему не доверяю, но он еще слишком мал для хранения столь серьезных секретов. Руки и рот братишки заняты попкорном, а глаза – начинающимся мультфильмом. Без проблем выцепляю в маленьком кармашке атрибут своей роковой жизни и протягиваю его Ольке. Птаха облизывает пальцы и берет серьгу, потом осторожно так касается моих волос и долго капается возле уха. Ее прикосновения приятные, весь сеанс готов их чувствовать на себе. Но я слышу щелчок застегивающейся сережки, а потом мне в лицо прилетает воздушная кукуруза. Это Санчес не выдержал.

– Тебе хана! – ору шепотом я, зачерпываю рукой попкорн и кидаю в Санька. Кукуруза разлетается по всему ряду и попадает не только в намеченную цель, но еще и в Олю, на пустые кресла, в сидящих неподалеку незнакомцев.

– Хулиганы! – оборачивается на нас мужчина с ряда пониже. Он пришел в кино с маленькой девочкой.

– Всякой твари по паре, а вам по кукурузе! – хохочет Олька, закинув ноги на сиденье перед собой.

Она берет по горстке в две руки и разбрасывает в разные стороны. Теперь достается каждому: я усыпан карамельной кукурузой, у Сашки вся водолазка в сладких крошках, соседние ряды с кинозрителями в креслах вытряхивают с колен Олькино послание. Зато Димасику хорошо, он подбирает упавшие кукурузинки со штанов и отправляет их в рот, даже не замечая нашего конфликта внутри коллектива. Он внимательно смотрит мультик.

В какой-то момент Птаха тоже включается в просмотр, зомбировано уставившись в экран с приоткрытым ртом. Отсвет проекции выигрышно ложится на ее ровную кожу, выделяя скулы и пухлые губы. Она едва моргает, опуская веки, а потом взмахивает длинными ресницами. Ее глаза снова поблескивают, а я тащусь от их свечения. Мне нравится наблюдать за Олей, пока она не видит. Зато видит Санька, встречаюсь с его понурыми голубыми глазами. «Да не интересна мне твоя Оля, – хочется ему сказать. – Просто любуюсь». Чтобы разрушить момент, беру в пальцы кукурузинку и погружаю ее в Олин приоткрытый рот. Она удивленно на меня смотрит и наконец его закрывает, похрустывая карамелью внутри. После откидывает голову Санчесу на плечо, чему наш «Ромео» определенно рад. Басист кладет руку на Олино бедро, обтянутое в кожаные черные брюки. Даже в кинотеатре Птаха продолжает играть роль солистки рок-группы «Манекен», в то время как я мечусь между статусами «друг» и «брат». Тяжко усидеть на двух стульях, но ничего другого мне не остается. Склоняюсь к Димке и тоже погружаюсь в происходящее на экране.

– Да я говорю вам, серьезно, в диснеевских мультиках самые сложные песни! Не каждый тенор возьмет «Моану»! Тут очень широкий диапазон, – доказывает нам Птаха, когда мы идем по проспекту Ленина.

– А тебе слабо? – щурит на нее глаза Санчес, между делом ежится от морозного ветра и накидывает меховой капюшон. Тот слетает с головы, не продержавшись и двух секунд.

– Слушай, я бы попробовала, но лучше сейчас сконцентрироваться на новой песне. Вчера написала, надо собраться и…

– А пойдемте погреемся где-нибудь? – перебиваю Ольку, волнуясь, что Димасик услышит что-нибудь не то.

– Согласен, – кивает Санчес.

– Кость, а когда мы пойдем за виолончелью? – спрашивает братишка.

– Скоро.

– Ля, виолончель, Дубровский, да ты академик! – ржет Санька.

– Отец денег дал, надо обновить, – небрежно бросаю я, балансируя на грани между семьей и друзьями. – Оль, хоть ты ему скажи, как нас дрессируют в колледже.

– Что есть, то есть. Но тебя больше по инструментам гоняют, а меня по вокалу, еще эти основы сценической речи! Гадость!

– Педанты, – сплевывает на скользкий асфальт басист, ругаясь, будто учиться в музыкальном колледже – это что-то постыдное.

Сам-то Санька учится в одиннадцатом классе, в обычной школе. Его тонкой пацанской натуры не коснулась музыкалка, и что такое сольфеджио – он тоже не знает. Басист-самоучка, как и Герц, который от нечего делать сам научился играть на барабанах. Возможно, поэтому Санек и злится, что ничего толком не смыслит в музыке, лишь чисто инстинктивно разбирается, дергая за струны. Но, ладно, играет он знатно, люто. Его агрессия на ура залетает в сложных частях, а иногда Саня даже вывозит нас своей игрой. Или придумывает что-нибудь новое, как обычно, на коленке. У него всегда по принципу Парето все просто.

И Птаха. Учится в том же колледже, что и я, только на направлении моей мечты – на вокальном. У нее в программе и аранжировка, и джазовая импровизация, и обучение сольному и эстрадному пению. В общем, все те дисциплины, которые мне – на моем инструментальном исполнительском – могут лишь присниться. Правда, мы иногда встречаемся с Олей на смежных предметах, вроде теории музыки или музыкальной информатики, и, конечно же, на общеобразовательных дисциплинах – по типу физкультуры и ОБЖ. Все ждем и надеемся, когда последние отменят.

– О, давайте в магазин? Хочу кофе из аппарата и слоеную булочку, – показывает пальцем на дверь сетевого розничного Санчес.

– Чего ты там забыл? Может, лучше в кофейню? Я угощаю, – корчится Олька. Странное дело, значит, петь в кабаках – это она с радостью, а чтоб зайти в дешевый магазин для простых и смертных – это ни-ни.

– Поздно, я уже одной ногой там, – говорит Санька и вправду заступает левой на порог, остановившись в проеме автоматической раздвижной двери.

Заходим вместе. Оля всем своим видом показывает, что ей гребостно здесь находиться, идет и боится задеть какую-нибудь полку. Мне с этим легче. Хоть родители и поднялись в музыкальной карьере на ступеньку повыше, бабушка и дедушка меня особо не балуют. Точно так же, как и раньше, хожу по магазинам со списком, помогаю им по дому, выполняю с радостью любую работу. Вот только стыжусь этой простоты и стараюсь начисто «подбирать» все ее проявления перед друзьями. Поэтому тоже морщусь, подняв руки над головой, будто здесь все продуктовые полки заразные и трогать ничего нельзя.

– Зря перчатки снял, – подсказывает Оля, демонстрируя свои ладони в вязаных варежках.

– Ссыкуете? Богачье! Вам только в духовом оркестре играть! – усмехается Санчес, берет Олю за плечи и приставляет ее спиной к полке с печеньем. – Давай, пропитайся народным духом.

– А-а-а! – визжит Птаха, размахивая руками в варежках, как боксер в перчатках, метелит Санчеса по щекам, а тот рад, что смог ее вывести из себя.

Димасик совсем притих. Он меня не узнает в этой компании, наверное, заметил, что я веду себя странно. Но молчит, ходит по рядам и выбирает себе вкусняшку. Братишка и вправду подрос. Раньше бы уже канючил и просил пойти домой, а сейчас мужественно переносит длительную прогулку, не вклинивается в чужие разговоры, спокойно сидит до окончания сеанса в кинотеатре. Я им одновременно горжусь и удивляюсь, как родители смогли воспитать такого взрослого ребенка?

– Кость, Костя? – выглядывает из-за полки Димасик и шепотом зовет меня.

– Чего? – поглядываю на Ольку и Саньку – Санчес убегает от Ольки, прикрываясь рюкзаком как щитом от ее кулаков в варежках, – им не до меня. Заступаю за угол и наклоняюсь к братишке. – Что-нибудь достать?

– Смотри! – все так же шепотом говорит Димасик.

Следую взглядом по его указательному пальцу и смотрю. Как оказалось, Димка указывает на девушку, стоящую в желтой куртке у стеллажа с фруктами. Но его явно привлекает в ней не желтая куртка, а разноцветные волосы. Не зеленые, не розовые, не фиолетовые, а все разом! Один цвет плавно переходит в другой, как радуга, перемешенная миксером. Или словно несчастную закидали цветным порошком на фестивале холи красок. Димка смотрит и удивляется, я лишь пожимаю плечами. «Ну волосы, ну разноцветные, что с того?» – думаю про себя, но братишке выдаю что-то нейтральное:

– Здорово. Так что ты хотел купить?

Димка не успевает что-либо сказать, как в проходе появляется Санчес. Он по-прежнему защищается от нападок Ольки, которая, к слову, уже смело бегает по магазину, не брезгуя брать из коробок мандарины и метать ими в басиста. Очередной такой бросок заставляет Сашу отпрыгнуть в сторону, прямо в девушку с разноцветными волосами. Он больно врезается в ее спину, чуть ли не валит с ног, сам балансирует и удерживается на своих двух. Потирает ушибленное плечо и грозно смотрит на девушку, ошеломленную столкновением. Она медленно поворачивается к нему лицом.

– На тебя что, единорога стошнило радугой? – резко выдает Санчес и начинает ржать. – Или нет, это новый вид «скитлстрянки»! Уйди, заразная!

Он смеется на весь магазин, смотря прямо ей в глаза. Оля подхватывает его шутку. Она и до этого уже еле дышала от веселья, а теперь идет согнувшись и держится за живот, который, наверное, уже болит от смеха. Она виснет на басисте и еле выговаривает:

– Надо почаще сюда выбираться. Тут столько фриков!

Они плетутся к кассе самообслуживания, в то время как я с Димкой замираем на месте. Братишка оттого, что стал очевидцем столь неприятной сцены, где девушку ни за что ни про что обидели; а я стою, потому что не знаю, как на это отреагировать. В любой другой ситуации, будь я без друзей, обязательно бы встал на защиту бедняжки, а здесь палка о двух концах, и я – посередине. Ощущаю, как на моем лице возникают то лживая насмешка, то грустная улыбка, то и вовсе уголки губ ползут вниз. Я ищу Димину руку, чтобы взяться за нее и вытянуть братишку из магазина. А сам смотрю на девушку, которая приближается медленными, но уверенными шагами. У меня внутри возникает щемящее чувство вины, оно разъедает ухмылку и превращает меня в истукана, не смеющего убежать.

Я жду, что незнакомка сейчас же начнет ругаться, мол, почему не помогли и остались в стороне?! Ведь бездействие хуже всякого действия! Ла-ла и ла-ла – и все в том же духе. А она просто немного наклоняется, чтобы быть поближе к Димке, и берет его за руку, разворачивает ладошкой кверху. В нее девушка вкладывает желтый акриловый шарик, улыбается моему братишке, потом кидает пронзительный взгляд на меня и молча уходит, пряча разноцветную копну волос под капюшон. Димасик рассматривает шарик, перекатывает его в ладони, а я жду, когда девушка исчезнет из поля зрения, чтобы пройти через кассу и отыскать друзей. Позже тяну брата за свободную от шарика руку и заранее боюсь услышать его вопрос:

– Почему ты ничего не сделал? Она же не виновата. Это Саша ее задел.

– Ну… все же хорошо? Они несильно столкнулись, – отвечаю я.

– Он обзывался на нее!

– Знаешь, с такими волосами нужно быть готовым к непониманию со стороны обычных людей. Мир жесток. И если ее это обидело, то, поверь мне, ей будет очень сложно воспринимать что-то посерьезнее. Сашкины слова – это детский лепет.

– Меня тоже обзывали в школе из-за очков. Это обидно, – признается братишка.

«Все-таки переживает по этому поводу», – дзынькает у меня в голове по тарелочкам. Останавливаюсь почти у выхода и присаживаюсь на корточки. В таком положении Димка оказывается выше меня на целую голову.

– Родителям говорил? – уточняю.

– Нет, – твердо говорит он.

– Кто обзывает?

– Одноклассники.

– Врежь как следует! – советую я.

– Всем? И даже девочкам?

– Не-е… нужно найти того, кто это затеял. В любой компании есть лидер, который руководит остальными. Они, может быть, и не хотят обзываться, но и выбора у них нет, ведь если они не будут подчиняться лидеру, он подговорит остальных на бойкот или на еще какие-нибудь пакости…

– Ты тоже боишься бойкота? – всерьез спрашивает Дима.

– Я…

– У меня пальцы на ногах отмерзли! А они тут языками чешут! Кость, ты дуб дубом, но хоть брата пожалей! Холодно, – встревает в разговор Олька и тут же достает телефон, вызывает такси.

Я бесконечно рад оборвавшемуся разговору, потому что не смог придумать ответа на вполне себе уместный вопрос брата. Мне стыдно перед ним за свое бездействие; за то, что хочу научить его жизни, а сам ее толком не знаю. Говорю «врежь», а поможет ли? Везде и всюду твердят, что кулаками ничего не решишь, век дипломатии. Но и слова, к сожалению, не всегда доходят, смотря кто адресат.

Едем домой на такси, а за окном уже темнеет. Новогодние лампочки и огоньки горят повсюду. Праздничное мерцание завораживает, вселяет веру в чудо. Димасик сидит рядом и вертит головой по сторонам. Он, конечно же, не знает вечерний Челябинск, не помнит. Зато, наверное, хорошо знаком с вечерней Москвой, точно так же – из окна автомобиля, когда возвращается домой с очередного кружка.

Замечаю, как в руках Димка перекатывает тот самый шарик, который достался ему от девушки-единорога. Мне становится невыносимо тоскливо, даже новогодние огоньки на вывесках магазинчиков не спасают от этого чувства. Маленькая желтенькая безделушка в руках брата напоминает о моей слабости, о моем двуличии и неспособности сказать близким людям правду. «Я не хочу учиться на инструменталиста! Мне не нравится быть всего лишь гитаристом в группе! Я люблю свою семью и готов провести с братом все выходные! И, черт возьми, та девушка заслуживает извинений Санчеса, причем извиняться он должен на коленях!» – мысли отзываются болью в моей голове.

По приезде домой все складывается тоже не самым лучшим образом. Мы с дедушкой затеваем партию в шахматы, сидим в зале за столом друг напротив друга и переставляем фигуры на доске. Бабушка вяжет в кресле, а Димасик ползает по ковру, выстраивая из конструктора космическую станцию. И вроде бы, на первый взгляд, все кажется уютным и теплым, если бы не одна деталь.

– Обычно серьги носят пираты или… – делает многозначительную паузу дедушка и смотрит на меня, конкретно – на мое ухо.

– Коля! – взволнованно вскрикивает бабушка, переживая, что дед все-таки договорит фразу, а Димасик тут как тут, с навостренными ушами.

– За окном пиратского корабля не наблюдаю. Константин Павлович, что скажешь?

Потупляюсь и смотрю на шахматные фигурки. Ко мне подлетает бабушка и хватает рукой за подбородок. Осматривает со всех сторон и, видимо, находит то, к чему прицепился дед.

– Подумаешь! Маленькое колечко в ухе! Сейчас и не с таким молодежь ходит! Костя просто модничает, – защищает меня бабушка.

– А мне нравится! Можно примерить? – брат прыгает вокруг меня, ожидая, что я соглашусь.

Под строгим взглядом деда снимаю серьгу и отдаю ее Димке. Он кое-как цепляет колечко за ухо и мчится к зеркалу. Начинает кривляться, играя на воображаемой гитаре.

– Смотрите! Смотрите! Я рок-звезда! – трясет челкой брат и показывает жестом «козу» своему отражению.

Бабушка умиляется, а я стискиваю зубы. «Как точно братишка увидел, для чего предназначена эта вещица!» – удивляюсь. И молчу.

Партию в шахматы мы с дедушкой так и не заканчиваем. На телефон Димки звонят родители и напоминают ему, а заодно и мне, про вечернюю репетицию. Так что оставшиеся часы до сна Димка усиленно мучает скрипку, а я – виолончель. Братишка местами фальшивит, потому что играет сложную программу, взятую чересчур не по возрасту. Я помогаю, показываю ему как правильно. Он исправляется и просит сыграть в дуэте. Мы берем произведение Иоганнеса Брамса и теперь фальшивим вместе.

Спокойствие всего дома трещит по швам под скрипучие и повизгивающие звуки натянутых струн. Но поздно бросать, мы с братом входим в раж и доказываем себе, что говорим с ним все еще на одном языке, понимаем друг друга с полуслова или, как говорит папа, в унисон.

Глава 4

Проходит еще несколько дней. За это время мы с Димасиком успеваем заглянуть в океанариум и достаточно быстро оттуда уходим, даже толком не задержавшись ни на одной из рыб. Родители присылают пост с арт-выставкой в картинной галерее, на что братишка морщит нос, почесывая затылок смычком, и отрицательно качает головой. Веду его на батуты в детском центре, где он три часа прыгает, а потом носится как сайгак по другим аттракционам, то вертясь, то качаясь, то скатываясь в яму сухого бассейна с пластмассовыми шариками. Тайно кормлю его мороженым, так как мама отчего-то ему совсем не разрешает. Горло, наверное, у него слабое. Но в Димку быстро залетает большой вафельный рожок со сливочным пломбиром, после которого мы возвращаемся домой и горланим наперебой «Куклу колдуна» под скрипку.

Димка вспоминает про очки виртуальной реальности, про «Волшебника изумрудного города», который только-только вышел в кинопрокат, про клуб лазерного боя. У меня отвисает челюсть от того, как легко братишка погружается в атмосферу бесконечного праздника и как скоро забывает напрочь про обязанности и внутренний контроль. Поэтому в понедельник мы сидим дома и учим огромную часть его программы под запись и отправляем родителям, чтобы они не беспокоились.

Я, честно сказать, забиваю на подготовку к экзаменам и выхожу на долгожданное «собрание» через дверь. Хотя обычно – через окно. В учебное время все репетиции проходят поздно, когда добрые люди сидят перед телевизором или читают в постели. Вот тогда приходится знатно извернуться, подгадать момент, чтобы проскочить в окно незамеченным ни бабушкой, ни дедушкой, ни чересчур любопытными соседями. В новогодние праздники группа решает собраться пораньше, настолько, что я успеваю заскочить в музыкальный магазин. До самого гаража несу новенький инструмент. Неудобно. Я больше привык к чехлу с грифом за спиной, чем к длинной коробке с ручкой посередине. Приходится постоянно перекладывать ношу из руки в руку. Но я дохожу. Открываю дверцу гаража. Сначала туда заглядывает коробка, потом я.

– Во-о-о-о! – Птаха и Санчес бурно встречают меня аплодисментами.

– Дубровский, привет! – Герц специально для меня отбивает ритм на барабанах и на ходу выдумывает брейк. Кажется, он еще больше раздался в мышцах.

– Привет, здоровяк. Где ты пропадал эти дни? Ты вообще из зала выходил или как? – переживаю за равновесие в нашей группе, которое перевешивает в сторону широкоплечего блистательного барабанщика.

– Маман кормила меня всем, что нужно успеть съесть до того, как оно пропадет. Вот. Если бы не зал, к вам прикатился бы сегодня колобок.

– Еще немного, и вы сможете создать собственных «Иванушек». Вам рыжего не хватает. Саня? Тебя проще всего будет покрасить, – рассуждает Оля. Она сидит на полу по-турецки и с интересом смотрит на упакованную коробку в моих руках.

– По мне так, он больше на Милохина похож, – кладу покупку на пол и начинаю разворачивать.

– И на Баскова. Двое в одном лице! – подсказывает Герц.

– Саш? – Оля оглядывается на басиста. Что-то он и вправду слишком долго молчит.

И не зря. Санчес подходит ближе к Птахе и обливает ее апельсиновым соком, сжимая бутылку в руках и окатывая Ольку неравномерными брызгами. После они бегают по гаражу, перескакивая через меня с коробкой, кружатся вокруг Герца, который задает им ритм тарелочками. Оля заскакивает на спину Санчеса и пытается его повалить. Вот тут уж Герц дубасит бочку от души. В гараже стоит такой шум, что я не слышу, как шелестит скотч и упаковочная пленка. Освобождаю инструмент под Олины вопли и бой барабанной установки.

Как только синтезатор показывается из коробки, все разом замолкают. Смотрят на меня, потом на него.

– На виолончель изначально похоже не было, – говорит Санчес, скидывая с себя Ольку на пол.

– Ты шутишь? Кто же виолончель в такой коробке таскает? – кривлюсь я.

– Все-таки ищем клавишника? – радуется Герц.

– Ты идиот? – спрашивает Птаха, только непонятно кого – меня или Герца. Все же ее взгляд устремляется в мою сторону. Оля идет ко мне, попутно оттирая салфетками апельсиновые разводы на лице и жгуче-черных волосах. – Какой клавишник? Мы, блин, вчетвером еле справляемся. И то справляемся как Лебедь, Щука и Рак!

Поднимаюсь с колен и внимательно смотрю на обиженного ребенка, стоящего передо мной. Оля дует и без того пухлые губы. Беру локон ее волос и заправляю за ухо, стираю большим пальцем с ее подбородка оранжевую каплю. Птаха успокаивается.

– Пупс, я просто купил синтезатор. И все. Может быть, пригодится, а может быть, и нет. Это просто хорошее вложение. Мой подарок на Новый год, – объясняю ей.

– Ясно, – кивает Оля. Кладет мне руки на плечи и прокатывается ими по торсу, хватается за воротник, как если бы хотела притянуть меня к себе, но на этом движении она останавливается. – Давайте начинать.

И как бы странно это ни звучало, мы играем. Да, спустя полчаса; да, с солисткой, перепачканной в соке; да, с разъяренным басистом, игнорирующим нас и смотрящим исключительно на струны; да, с нестабильным мной – горе-гитаристом, отвечающим за гармонию любой песни. И только у Герца все замечательно. Сидит и лыбится, задавая темп. Как и всегда, берет на себя ответственность за наш детский сад и выводит игру на максимальный уровень. Сколько бы Санчес ни твердил, что песня без баса, как еда без специй, однако же Герц – сердце группы. Он решает.

Мы отыгрываем пару раз «Кукловода», «Наперегонки с тенью» и «Обездвиженную», повторяем всевозможные каверы, которые знаем и которые «зашли» народу, Оля пристает к Герцу с новой песней. Потерпев неудачу, она показывает текст мне. Хочется увидеть в этом балладу, хотя Санька настаивает на том, что надо качать. Герц через минуту-другую поддается и уже настукивает ритмический рисунок, к которому присоединяется Санчес. Олька блеет на фоне, подбирая необходимую тональность, а я наигрываю простецкую партию, особо не напрягаясь и не забегая вперед. Но точно знаю, что от меня потребует Птаха перед финальным припевом:

– Кость, давай соло!

– Так и знал.

Репертуар у нашей группы истерический. Это понятно по песням, да и вообще, по самой солистке. Тексты пишет Оля, она присваивает им названия, как еще вначале придумала «Манекен». Казалось бы, манекен – это кукла, имитирующая форму тела человека. Однако каждый из нас толкует наименование группы по-своему. Изначально для Оли «Манекен» – два склеенных слова, переводимых с английского как «Деньги могут», то есть Money can. Я придерживаюсь традиционного определения, поэтому всячески упрашиваю Птаху писать про внутреннюю боль, про чувство непонимания и неразделенной любви, про социальные маски и обездвиженных людей, снедаемых изнутри желаниями других. Герц ассоциирует «Манекен» с большим и вкусным пирогом, который с манкой, оттого чаще называет группу «Манник-ем». Он свято верит – мы все замешены в одном тесте и порознь не существуем, в принципе. Санчес думает, будто Оля попросту взяла первое попавшееся слово, нечто созвучное с Måneskin, чтобы выпендриться. И попробуй докажи ему, что Måneskin в переводе с датского означает «Лунный свет».

– Булочка? – барабаны замолкают, а после них и гитары, потому что Герц болтает по телефону. – Угу, понял, бананы. Шпроты? Ага. Соус? Конечно! Куда без соуса? Может быть, сразу взять варенье? Нет, не надо? Ладно, понял!

– Ты там серьезно весь холодильник вычистил? – интересуется Санчес, когда Герц убирает телефон в карман штанов.

– Не, просто Булочка хочет бутерброд с бананами, шпротами и соусом.

– Она того? – морщится Олька.

– Она беременна, – признается Герц.

– В принципе, одно и то же, – хмыкает Санчес.

В следующую секунду, естественно, Герц настукивает ритм палочками не на барабанах, а на голове Санчеса. Мы с Олей смеемся и подмигиваем друг другу. Разумеется, Санька не со зла это ляпнул. Мы всей группой обожаем Герцову Булочку. Его жена угощает нас пирогами, поздравляет с днюхами, дарит подарки и все такое. Будет правильным лично поздравить ее с положением. Пока мы рассуждаем на этот счет, Герц уже захватывает нас в обнимашки. Опять.

– Я такой счастливый! – широко улыбается он.

– Поздравляем, Герц! – говорит Птаха.

– От души, братан, – поддерживает Санчес, потирая слегка отбитую палочками макушку. Все-таки рука у Герца тяжелая.

– Похоже, мы нашли клавишника. Правда, придется подождать еще хотя бы лет шесть, – смеюсь я.