Что имеем, не храним, потерявши – плачем

Николай Бажов-Абрамов

Что имеем, не храним, потерявши – плачем

Посвящаю Л.В.

Новая жена Владимира Куренкова, в то утро, необычно рано открыла глаза. Обычно она, когда просыпалась толчком по заводному будильнику, всегда после выкрадывала минуты две, три, прислушиваясь в тишину утра в спальне.

Сейчас она еще в полу сонная – только что открыла глаза. Затем, шумно позевывая, вытерла с краев губ слюны ладонями; да и по времени, по свету дня, брезжил только бледно – серый цвет неба, за занавесочным балконным окном, да и будильник, на тумбе, заведенный ею перед сном, на шесть утра, все еще молчал. Затем она, вывернувшись на мягкий живот, осторожно повернула голову в сторону мужу, спящего с нею рядом, калачиком. «Спит. Ничего ему не беспокоит», – говорит она ему, мысленно, c не прикрытой злобой. Хочется ей беспардонно растолкать его – разбудить.

Ей еще вчера было выпытать у мужа, куда он дел свою дочь, Снежану. Но, вот, не задача, еще не совсем привыкла, что она теперь у него законная уже жена. Всего лишь два месяца минуло, как она ему стала, конечно, стараниями его тестя – буржуя, законной его уже женою. Потому, конечно же, забоялась растолкать сразу его, после пробуждения, догадываясь по её понятием, муж её за пропажу его дочери, по головке ей, точно, не погладит. Хватило только у нее, в беспокойстве, на цыпочках осторожненько добежать до ванны, закрыться там, на крючок, позвонить вновь няне, как и вчера, перед сном, – тогда это было под вечер,– уточняя по точнее, подробно, что же на самом деле произошло с её падчерицей Снежаной, в тот зло полученный день? И почему она их с няней вчера еще, под вечер, не встретила во дворе, как обычно: возле своего подъезда? Видимо, она и на этот раз, в горячке, да и все еще спросонья, в разговоре с няней, так ничего и не поняла. Ошпаренная, а та, видимо, снова в своей грубой манере, как и вчера, прокричала ей: «Ты вообще – то, в своем уме, Лариска? Зачем мне тебе – то врать?..» После, вытолкнув себя из ванны, и вся такая в испаринах уже, начала беспричинно носиться из комнаты на кухню, еще не стоптанных ею тапочках. Злобно при этом еще, сверкала с мокрыми выплаканными глазами на разбуженного ею уже мужа, теперь сидящего все еще в трусах безучастно, от её, будто, проблем, за столом, у работающего телевизора, на кухне. И еще, как бы пробегая, будто бы случайно, нарочно дергано задевала его: то плечом, а то и ногою. А то и, выходя из себя, нервно, по ходу беготни, отбрасывая дрожащею рукою, лезущие ей на глаза волосы, сверкала с мокрыми уже глазами, одновременно выкрикивая на ходу: «Зад, еще не отсидел?! Сидит он мне тут … позорит жену».

А день, а и правда, просыпался обычный, как все, наверное, и другие дни в этой семье. Исключение, если только: он постепенно приучил её, особенно по субботним и воскресным дням, они, в эти в так называемые выходные дни, если им не надо было ехать в загородный дом бабушки и дедушки, тогда они всей семьей, после завтрака, выбирались на улицу, вроде как проветрить себя, в пределах своего пятиэтажного панельного дома.

Он, конечно, если погода еще позволяла: не было ветра, дождя, тащил на улицу и дочку – Снежану. А жена его нынешняя, после Москвы, да и после, наконец, развода со своим прежним буржуем мужем, еще не совсем, видимо, осознавала – не пришла, видимо, еще в себя, что она теперь, действительно, законная уже жена его, а не его полюбовница в прошлом.

Поэтому, изредка тогда в эти их выходные дни, наблюдая вкрадчиво со стороны за своею новою женою, в этих вокруг дома прогулках, он, а и правда, поражался искренно даже, с её сегодняшними выходками. «Вроде она, вроде, и не она», – тогда говорил он себе. Затем, с грустью, покачиванием головы, всегда констатировал. «Да – а, время, видимо, и Москва, выходит, меняет людей».

То, что он был еще, чуть младше своей нынешней жены, это не так и зрительно бросался в глазах для соседей и посторонних. А вот глаза… а и правда… Смотрели они на этот мир теперь: не так другие, а с потерянной болью, что ли.

К этому перемену, у него и объяснения, вроде, были. До этой нынешней жены, он тогда еще жил со своей первой женою, которая у него была доцентом в местном университете.

Так уж, видимо, сложилась её судьба. Попытка родить ребенка, к несчастью, родился он у неё мертвым. «Задохнулся при рождение, – говорили ей потом сочувствием, отведя от неё в сторону глаза. После, конечно, от такого потрясения, ей бы остановиться, окрепнуть здоровьем процедурами. Да и деньги ведь тогда у них были. Что уж людей было смешить. Но кого она слушала тогда? Ведь она тогда была как одержимая. Поэтому, вскоре, во второй попытке, родила она все же здорового ребенка, но через только кесарева сечения – боясь повтора, как и с первым у неё.

Радости, по этому поводу, конечно, было у нее «полных штанов». А он, от этих неурядиц, от переживаний, даже побелел чуть висками. Видимо, слишком уж много было поставлено на этот раз – её жизнь.

Когда она родила этого ребенка, врачи ему и тогда сразу сказали, что она недолго проживет. Почему ему так сказали? Этого ответа он, так до сих пор не дождался, хотя и знал и без них, видел, догадывался – давление её мучило, как не погода на улице.

***

Но не смотря на прогнозы врачей, лечащих её, она все же была счастлива, за тот отпущенной, Господом, что ли, богом, период, со своей кровиночкой дочуркой. Её качало – этого ведь все видели, кто находился поблизости с нею рядом. А она, в это время, сжав зубы, не обращая на запреты врачей, родителей, особенно, носилась теперь с нею: то в поликлинику, то на улице, или вокруг своего дома. Гуляя вместе с нею, по своему двору, а то и временами в загородном доме тестя, он видел, да и другие видели, как трудно ей иные дни бороться со своей слабостью.

О своей слабости, что удивляло его, да и других, она никогда не заговаривала. И даже запрещала всех, об этом ей лишний раз напоминать. А если он, все же иногда, переживая за неё, деликатно так, осторожно, бывало, спрашивал: «Как ты, милая, чувствуешь себя сейчас?» После, болезненно улыбаясь ему, счастливо бросала, измученными бессонными глазами на спящую в коляске дочь. Затем кивала стеснительной улыбкой, ей только понятным умыслом. «Да, ничего. Все у меня хорошо. Ты не беспокойся, милый».

. Нет, она лечилась. Хотела ведь жить, как всякий смертный. И он это видел, как она старалась быть здоровой, нужной для мужа и дочери, женою и мамой.

Но как бы он и не старался вылечить, слабеющую с каждым днем жену, со временем болезнь её стала сильно утомлять.

Вскоре, как и предрекли ему врачи – она слегла. А однажды, ночью, под утро уже, во сне, она тихо и скончалась.

Он обнаружил её, уже застывшую, холодную, под самое утро. Вначале он даже не мог понять, что это вообще с нею? Дочь спала, посапывала во сне, разбросав по сторонам руки, а её бездыханное и уже остывшее за ночь тело, как – то не свойственно, продавлено лежала на кровати, лицом к потолку, с открытыми глазами.

Первая его реакция… Грубовато, конечно. Но как можно было контролировать себя при такой ситуации. Да и стучал ли он в дверь соседки, тети Раи, или она уже стояла у двери, поджидая его с ребенком. Он этого, после, так и не смог в голове восстановить последовательно.

После похороны жены ему, действительно, а и правда, было плохо. Хотя в материальном плане, что уж там было стесняться ему, он был, а и правда, обеспеченным человеком.

Когда в стране начались эти беспорядки, с приходом к власти этого Ельцина Бориса Николаевича, и распадом СССР, люди уволенные, по сокращению из заводов и фабрик, не знали даже с растерянности, как и выжить им в такой суматохе. Ведь буквально, все рушилось тогда. А некоторые, от этой, невыносимо созданной условием жизни, кто – то оказавшись в безвыходном положении,– что уж теперь от правды стесняться, – правда ведь, для истории нужна, а не для этих, пришедших во власть каким – то способом, выблядков, – тихо мучительно умирали. Кто – то и вешался. Да, да, напоследок выкрикивая проклятие тому, кто создал этот хаос. Но, а в большинстве, жить – то надо было, раз родились на этой пока, грешной земле. На свои крохи, последние секунды до обесценивания, снятые со сберкнижек деньги (не все, конечно, успели снять свои деньги), бросились колесить по стране, и по ближайшему зарубежью, добывая для себя и для семьи, хоть какое – то пропитание. Да и, что уж тут стесняться – прикрыть еще срам, на свое голое тело.

В то проклятое время, кто чем только не занимался, чтобы только выжить, не потерять последние портки. Да, портки. Многие, со временем потом, с этой анархией, (а по-иному и не скажешь) – погорели начисто, обесцененными рублями, старателями, которая была умирающая в агонии, еще та прежняя власть, до этого несменяемого еще гаранта. Жена его, интеллигентка в третьем поколении, была занята тогда в университете – преподавала какое – то время студентам, русскую и зарубежную литературу.

Она, а и правда, не смотря на свою молодость, была умнейшим человеком. Особенно, если выделить, она хорошо знала зарубежную литературу. Могла, по памяти, страничками, не глядя, читать авторов этих книг. Но после рождения девочки, ей пришлось оставить эту работу. Но, не смотря на эти трудности тогда в сообществе, они, а и правда, неплохо еще жили. Квартира у них была, и даже две. Деньги, не миллионы, как у некоторых сегодня, у хитроватых системных чиновников. Но на жизнь, вроде даже хватало. Он и из этих денег, после похороны своей жены, – неудобно ему было брать деньги у бизнесмена «буржуя» тестя, – оставляя свою полу сиротскую дочь, на попечение бабушки и дедушки и нанятой специально для его дочери, няни, стал ездить, как и граждане этой страны, по мере возможности, тогда еще, дружественную страну, Польшу. Да, да, в Польшу. Что тут удивляться? Тогда, в то время, в начале развала страны, Польша, «зубы» открыто еще не показывала России. Возил он туда: утюги, самовары, всякую утварь. В Польше, в то время они были, а и правда, в дефиците. А оттуда он, обратно, кроме этих американских долларов, привозил видео магнитофоны, зарубежного производства. Больше, конечно, они были производства из Южной Азии, а здесь они, в стране, что уж скрывать, были потребными в то время.

В то время, кто еще помнил, или помнят, не забыл еще, всякое видео, на родине «беспорядка», были дефицитными товарами. Как кусок, знаете, черствого хлеба. В то время, а и правда, страну, откровенно и нагло, в полном смысле этого слова, грабили кому не лень. Пусть, как они сейчас говорят, выходя на экраны телевизоров – «честно» приватизировали – новые эти зарождающие буржуа, а в прошлом, коммунисты и комсомольцы, теперь уже ускоренно перелицованные: либералы – западники. Они, если совсем уж откровенно, ни себе, казалось, и не людям, не приносили тогда пользу. Правда, правда. Только получали удовольствие, от этого неслыханного грабежа, с этой не честной приватизацией. Делили, пилили, покупали на карманных корпоративных залоговых аукционах, за бесценок почти, целые отрасли. А самого глубинного народа, в то время, видимо, забыли они о них, которого эти, «новые буржуа – либералы», – так их, наверное, называть будем теперь, – в шутку, или все же, у них это было всерьез, или сума сошли они тогда, от вседозволенности…или сам «царь», так называемый, Борис Николаевич Ельцин тогда, честное слово, такой мямлей был (мягко сказано) – не совсем понимал, как руководить страной. Ведь выяснилось же, только недавно, для широкой публики, что он был, из прошлой кулацкой семьи. Поэтому, наверное, кто это знал, скрывали от глубинного еще советского народа, этого сведения, или он сам скрывал свое происхождение, от своих коллег, окружающих его. Да, что там стеснятся теперь в выражениях. Правда, же. Их даже рогатый черт, если он и существовал бы на этом свете, где – то, не понимал. Называли глубинный народ – электоратом. А в короткое время, во время выборов, вспоминали о них, что они, где – то есть, оказывается. Наверное, для запада тогда старались, чтобы понравится им…

***

Что уж там рассуждать. Трудно тогда было всем. Хотя его газета, где он числился уже в штате, перешла, вроде, и в частные руки. Главный редактор его, – говорили, – вовремя сориентировался, или все же по хитрее был в сравнениях от других, да и с деньгами. Тогда, в то время, что было удивляться. Каких только газет тут в губернии не издавались. Каждая партия тогда, выпускала свою газету. И название этих газет, теперь по истечением времени, трудно их и вспомнить теперь. Поэтому он, давно бы ушел от своего «шефа», но времена тогда были: мама не горюй – неспокойные. Куда было уйти, когда и в другом месте, в издательствах, происходило то же самое.

Кооператив, которую он создал, или вернее, создали совместно со своим дружком компаньоном, прибыль, честно сказать – это уже не секрет для властей – приносила в то время еще мало. Да и аренда, что уж там, умалчивать и бояться окрика со стороны, первое время, съедала все, что было заработано. К тому же, и немалый 19 % налог за кредит, надо было платить. Компаньон его, старше чуть в годах, на котором держался закупочное «звено» – это знать, где еще пониже в ценах продажный скот, но это еще полдела, а чтобы её реализовать, надо было находить еще время (они же, еще были тогда студентами в то время), чтобы колесить по территории проживания, по близлежащим умирающим деревням. А там еще, найти было продажный скот, у этих, тоже не сладко живущих теперь бывших колхозников. Колхозы у них, тоже расформировали новые власти, а кормить продажный скот… Чем? Сена и фуража – это раньше, человек, работающий в колхозе, мог с унижением выпрашивая, выписать в правлении колхоза, или ночами, дрожа в страхе, как бы не увидел его кто – то, заготовлял этого сена у придорожных дорог, для домашней скотины. Это же правда. Иначе, как же содержать было в домашних условиях этого скота. Теперь этого колхоза нет, нет и коллективного хозяйства, нет и того народа – пахаря – крестьянина.

А паи, разрекламированные… Видимо, специально рекламировали эти буржуа – либералы, чтобы задурить окончательно этих бывших колхозников – кинули (а и правда) им как кость – недоступными оказались. Так как далеко находились эти паевые участки от их домов. Да и техники, что уж тут скрывать, как таковой уже не было, обрабатывать эти гектары. Да и когда раздавали им эти паи, разрекламированные, хорошие и близкие от дороги земли, честное слово, забирали себе «распределяющие – ельцинисты», для посева семечек. Семечки тогда, хорошо продавались на зарождающих рынках. А те, которые недоступные, с оврагами, и далеко еще от дома от дороги, бери – даром не хочу. Как было содержать лишнюю головку скота для продажи деревенскому люду, когда теперь средств никаких у них не было. А колхозная техника, ясно, как божий день, разворована прежними руководителями, или сдано на металлом мужиками деревенскими.

Поэтому, с двумя руками, много ли наработаешь. А ориентироваться, на другое производство? Это что, снова брать кредит в банке? Да, это вначале соблазнительно. Бери – не отказывали, но под 19 % – только, пожалуйста. Но, а когда надо возвращать с процентами полученный кредит, даже сон временами пропадал у человека. В мыслях только было, где на аренду и на налог деньги собрать, чтобы эти «бандиты» – коллекторы, не подожгли их двери квартир, не увечили их детей.

В конце – концов, компаньон, видимо, однажды не выдержал этого груза. «Сбежал» в эту соблазнительную, «сладкую», денежную сытую Москву. Конечно, он, как специалист теперь, после окончания университета, хотел в этой Москве найти достойную по себе работу.

*

Но ведь, в то время ему, всего – то было двадцать три только. В случае чего, даже если и вынудят закругляться его с этим рынком, у него еще была в запасе работа в этой газете. Большие деньги там он, конечно, не получал. Да и писать серьезные статьи и очерки (сами понимать должны), в связи с этими переменами, стало теперь почти невозможными. Даже 29 статья из Конституции Р.Ф. не помогала. Да и цензура, эта пропагандистская, особенно местная – поглядывающая со страхом на эту Москву, казалось, будто вновь вернулись к тем сталинским годам – запрещать. После того, как эти же «вояки», – где же тут логика – господа – либералы, – разграбили страну, не честной приватизацией. Да и сам редактор теперь, опасливо поглядывал на этих, пришедших к власти, буржуа – либералов. Поэтому, просто числится там у себя в газете, он мог сколько угодно. «Шеф» его, а и правда, ценил, с тех самых студенческих пор, отчески всегда советовал, особо не высовываться – пока. Говорил, как бы надеясь, что впереди, возможно, еще наступят времена. Но, а пока он требовал от него только одного. Прислушаться пока, этих системных либеральных – чиновников, выполнять их требования, вынуждая «через силу» писать хвалебные «для них» репортажи, статьи. Все это он делал, но радости от своей работы, уже не чувствовал. Не было там правды в этих писанинах.

К тому еще, параллельно приходилось бороться, и с этими «смешными» людьми, именующими себя, попечителями детских душ. (А это уже было не смешно).

Впервые, когда он столкнулся с этими «госпожами», первые минуты понять не мог. Чем он так их «сильно» насолил? Что – то они ему бубнили, заглядывали ванную, на кухню, нюхали одежду малышки. Он не понимал, «этих одаренных умников». Тупо только вертел головой на каждую, и каждый раз мучительно думал – нервничал, конечно – а не пора ли их, едрёна вошь, обложить с тремя буквами, чтобы они забыли дорогу к нему. Иначе терпеть больше их, уже было нельзя.

Хотя, мужиком он был со всех сторон интересным. Образованный, журналист, да и, какой бы не был – еще торгаш, на своем «мясном» павильоне.

Да он был, действительно, как мужчина еще ого: красивый, заметной уже проседью на висках. Виски, конечно, это его боль, с потерей, видимо, жены. Что поделаешь – давление её все время мучила. Да и, в свое время, он уже успел наломать немало дров еще, когда учился в университете. Да его – то никто, вроде, не торопит, не кричит следом: «Мужик! На тебя весь женский персонал смотрит, чтобы ты обратил на них своё внимание».

Но ведь, никто не кричит ему следом. А то, что няня по нему сохнет, он, если уж совсем честно, не очень больно об этом и задумывался. Да, не спорит он, бывали минуты, сам он этого сильно не обращал, если её не нарочно касался своими конечностями.

Помнится, ему, однажды. Ну, что такое – то было? Он не придал особо даже на этот эпизод, когда он ей, не нарочно же, задел локтем её выпирающую мягкую грудь. А она тогда, от этого прикосновения, прямо так и тихо вскрикнула. Если бы это было намеренно, он бы тогда, конечно же, остановился, попросил прощения за этот неловкость, а так он и не понял даже, что это все же было.

Поэтому, можно было согласиться с выведенными им выводами: не понять, наверное, мужику, женскую натуру никогда. Сегодня она с мужем восхищается, а завтра, встретила полюбовника, одновременно стала, восхищается обеими: и с полюбовником, и с олухом мужем.

Где тут та грань, где надо бы остановится? Он не раз, этого подвоха женщин, примечал из своей журналистской практики. Как, никак, в журналистике он был не новичком. Пять лет учился в Университете, а до этого, сколько грезился, чтобы получить в жизни эту специальность.

*

Впервые, когда он опубликовал статью в районной газете, у себя еще в деревне. – господи, сколько было у него «телячьей», в полном смысле этой радости. Конечно, он тогда еще многого не понимал.

Это уже потом, когда повзрослее чуть стал, понял, кроме этих «желанных» грез опубликоваться, есть еще в жизни, суровая та реальность. Но к тому, он еще, понимал, слабо был тогда подготовлен.

Но ведь юноши, в его годы, что уж там повторятся, все они такие в начале: бестолковые, что ли. Главное, как они сегодня видят, в эту жизнь в стране, и как они еще говорят, уверяя себя: были бы только в кармане (бабки) – деньги. Да и к тому, и телевидение их с каждым днем пичкал всякими пошлостями. А эти еще пропагандисты лизоблюды, приближенные либералами, из телевизора выпрыгивающие? Будто, как враги они сегодня, а и правда, народу российскому. Честное слово. Во – те крест.

А в то время, немного лет тому назад, до прихода еще к этой власти Ельцинской комар ильной команды, превалировал, кто еще помнил, знал, в юношах совсем другие качества – быть нужным людям. Пусть даже ты «игрушкой» был тогда, в руках у власти коммунистов. Но почему – то глубинный его народ доверял их тогда. Может, страх сдерживал их? Коммунисты ведь тоже не идеальные были, тогда. Поэтому, есть, вообще, к тому объяснение?

Может ему, возможно, чуть, а и правда, повезло в той жизни прошлой? Да и учителя, вроде, из старой закваски еще были. Да и отец его еще вместе жил. В колхозе он был парторгом, имел на него, как бы, «особый» вес что ли, в то время. Это потом он, год поступления его в Университет, сильно изменился. А мужик – то он был тогда, еще в силе.

Кто думает, что сорок пять лет, уже жизнь закончится? К тому, кто помог изменить его жизнь, была новая зарождающая в стране, эта дикая, так называемая, «демократия либералов». Должность парторга, теперь в деревне, не нужным уже стал, после того как этот Ельцин Борис Николаевич, из телевизора принародно издевательски подписал указ о роспуске компартии большой страны. Да и колхоз, просуществовавший до этого в деревне, в одночасье зачем – то вскоре исчез. Кто это объяснит – толково народу? Догадаться, конечно, можно. Видимо, там, в верхах тогда, кому пришла по душе эта новая власть, посчитали, народ теперь, манной небесной будет питаться. Как по Библии. Намеренно это было сделано, или чей – то, все же, хитрый был указ «сверху», что даже народ российский этого, особо вначале не реагировал. Но люди после этого, особенно в деревнях, остались без работы, и даже, можно сказать, и без родины. Брошенными они стали тогда для всех. Поэтому, нет работы, нет и, по сути, и нормальной жизни. Вначале отец его, как все мужики в деревне, которые еще сохранились, еще не совсем спились, да в то время, перед упразднением колхозов по стране, и зарплату за место живых денег, кто еще не забыл, помнил, выдавали талоны на водку, и на порошки, для стирки белья. Конечно же, глядя на это безобразие, невольно тут (удивительно, кто же додумался до этого маразма?), хочешь, не хочешь, обязательно запьёшься. И он, его отец, тоже невольно пристрастился к этой заразе зелени. А куда её тогда было девать? Эти зарплат очные талоны на водку. Талоны эти после, ни продать было. А дальше уже, как по наклонной, незаметно связался он и с женщиной. Жена его уже не устраивала. В пьяном угаре, он видел теперь уже в образе своей жены, «подколотую только змею». Знаете, такую, шипящую. В конце – концов, жена его, – в деревне ведь, кто жил, родился там, знает, редко там кто разводится по своей воле. Довёл он, выходит, жену. Потому, однажды в слезах, выпроводила его из дома. Эта и, наверное, заставило его перебраться из деревни в город. А там, он же тогда подкованный уже был. Статьи у него уже выходили в районной газете. Эти работы ему, впрочем, наверное, и, помогли пройти конкурс, на отделение журналистики в университете. Ему повезло тогда. А и правда. Зачислили его в университет, еще бюджетный. Еще бы года на два позже, если бы он поступил, все, было ему тогда конец. Пришлось бы распрощаться навсегда с учебой. Денег у него не было, на этой платной учиться. К тому еще, папа его, ушел из семьи. А мама, чем она ему помогла бы? В деревне работы не было, после, как расформировали тут колхоз. Да она и при муже, когда он был еще парторгом в колхозе, почти уже не работала, – школу, четырех классовую в деревне, тогда тоже упростили, где она была там учительницей начальных классов. Теперь, и на улицу ей, неладно показываться. Ведь брошенных жен, кто бы там не был, деревня, как все времена, недолюбливала. Она это знала и видела, как к ней деревенские стали теперь относиться. Поэтому, у нее только одна была надежда в этой её жизни, чтобы её Володька – сын, поступил, в этот им выбранный университет. Она понимала, сыну там, в городе, будет очень тяжело одному: без денег, без друзей, товарищей. Как прирожденная атеистка, – она, а и правда, атеисткой была, – теперь она все больше и больше уклонялась, стала невольно задумываться о Господе бога. Видимо, и телевидение способствовало ей к этому. И даже, однажды, накануне, сына – Володьки сдачи приемных экзаменов в университет, специально для этого сходила в монастырь, ставить за здравие сына, свечку. Хотя ей это и надоумила соседка, но все же…

Собираясь на эту дорогу, она, когда шла по дороге к монастырю (а монастырь недалеко было от её деревни), не верила себя, что это с нею наяву происходит. Шла, и плакала, как какая дурнушка. Расспросить, почему это с нею так, было ей неудобно, да и кто бы ей тогда объяснил, поверил эту её «ерунду?» Этого явления никто из её знакомых учителей не понимал, а у попа, в монастыре порасспросить, она, не то, что струсила, не знала, как к нему и подойти. Просто трясущейся рукою поставила свечку, купленную здесь же у монашки. Посоветовали ей. Затем, тоскливо обвела сияющий золотом зал монастыря и тихо вышла из монастырской обители. Перекреститься, она вновь постеснялась, или, не умела. Вроде, какой – то круг, неумело рукою обвела вокруг себя. Крест, не крест, но, что – то подобное.