Блиц-концерт в Челси

Голос человека, взявшего на себя руководство страной, звучал настолько твердо и уверенно, что всех нас охватил небывалый энтузиазм.

«Кровь, пот, слезы и тяжкий труд» – слова сами собой притягивали внимание, апеллируя к чувствам слушателей. В дальнейшем фразу употребляли постоянно и на все лады – в шутку, с саркастической усмешкой, а кто-то – с мрачной серьезностью. Но одно-единственное слово «ПОБЕДА» давало людям простую и ясную цель и рождало надежду. Именно на такой эффект и рассчитывал наш гениальный лидер.

Дженни вечно твердила, что в Голландии полно нацистов. Но это плохо вязалось с моим представлением о стране, где я прожила почти два с половиной года, и ее жителях – добрых и терпеливых людях. Десятого мая нас ждало новое потрясение, на этот раз еще более сильное, поскольку теперь стало ясно – война вплотную приблизилась к порогу нашего дома: немцы без всякого предупреждения нанесли воздушный и наземный удар по Нидерландам, Люксембургу и Бельгии, а также по городам Франции. Бельгийские и голландские войска оказали ожесточенное сопротивление, и в то же время правительства этих стран обратились к Великобритании с просьбой о помощи.

Следующие несколько дней были сплошным кошмаром. Мы слушали военные сводки по Би-би-си, в которых сообщалось о страданиях невинных граждан. Роттердам – цветущий город, где я писала портреты голландских детей и где у меня до сих пор оставалось немало друзей, – подвергся массированным бомбардировкам, продолжавшимся круглосуточно; кульминацией стало 14 мая – день, когда он был практически стерт с лица земли.

Сидеть возле радиоприемника у себя в мастерской, смотреть на Темзу, невозмутимо несущую свои воды, и слушать новости о варварских авианалетах – все это казалось какой-то фантасмагорией. Роттердам, Гаага, Амстердам, Лейден – такие знакомые названия, тихие уютные городки с их сонной атмосферой, мирными пейзажами и плоскими крышами средневековых зданий – отныне они находятся под пятой нацистов! Это было настолько ужасно, что походило на ночной кошмар, от которого мы вот-вот должны проснуться. Но никакого пробуждения не наступало, точнее, мы просыпались, чтобы услышать еще более страшные вести: выступление по радио генерала Винкельмана[32], заявившего, что война – он не использовал слово «вторжение» – закончилась полной капитуляцией Голландии. К тому моменту королева Вильгельмина с дочерью Юлианой, принцем Бернхардом и двумя юными принцессами уже покинули страну и прибыли в Англию. Вскоре за ними последовал и кабинет министров. Беженцы из Европы прибывали и прибывали на всевозможных судах, рыболовных траулерах, катерах, небольших рыбацких лодках и любых доступных плавсредствах. Во всех портах – голландских и бельгийских – их безжалостно бомбили и обстреливали из артиллерийских орудий.

В Челси начали готовиться к приему беженцев, хлынувших в страну из Нидерландов. У нас уже жили чешские, австрийские и немецкие беженцы, но многие горожане предпочли эвакуироваться из Лондона в сельскую местность, поэтому сотни квартир и домов пустовали. Я услышала, что срочно требуются переводчики, и отправилась в мэрию предложить свои услуги. Однако очаровательная барышня, записывающая сведения о волонтерах, сказала, что мой фламандский – язык, который я указала как один из возможных, – бесполезен, им нужен бельгийский!

Однако же, несмотря на заявление регистратора, на следующий день мне позвонили из Уайтхолла и спросили, смогу ли я в ближайшее время приступить к работе – предстояло переводить с голландского и фламандского (оба языка похожи, но на последнем говорят в Бельгии). Однако сначала пришлось собрать массу всяких разрешений и допусков, а также пройти собеседование. При этом никому не пришло в голову выяснить, насколько хорошо я знаю язык! Мои слова принимались на веру. Всё, в чем они действительно желали убедиться, – мое стопроцентное британское происхождение.

На основании Закона о защите Королевства Дувр[33] был объявлен закрытой зоной. Отныне район представлял собой мрачное пространство, обнесенное колючей проволокой, совершенно не похожее на то приветливое место, так хорошо известное многим путешественникам и любимое британцами: солнечный берег, сияющие белизной меловые холмы, поднимающиеся над морем утесы и замок – столь близкий сердцу каждого англичанина символ дома. Поездка в Дувр вместе с отрядом Женской добровольческой службы стала для меня чем-то вроде откровения: на протяжении всего пути мы не встретили ни одного дорожного указателя или таблички с названием поселения – тщательность, с которой они были убраны, поражала воображение. Однако погода стояла прекрасная, после угрюмых лондонских улиц путешествие по сельским просторам казалось приятным разнообразием. Но сам Дувр выглядел чужим и суровым, особенно когда на въезде в город нас попросили сдать документы и выдали пропуска.

Женская добровольческая служба и Красный Крест уже были на месте и делали свое дело. Когда беженцы приставали к берегу на моторках и рыбацких лодках – грязные, усталые и напуганные, не зная, какой прием их ждет, – их встречали эти потрясающие женщины, помогали пройти полицейский досмотр, таможню и справиться с остальной бюрократической волокитой – печальной приметой военного времени. Я хорошо помнила длинные таможенные ангары: в прошлом мне частенько приходилось стоять здесь в очереди, дожидаясь дотошного пограничного досмотра. Сейчас в них развернулись временные пункты приема беженцев: людей немедленно поили горячим чаем, предоставляли теплую одежду и одеяла, а тем, кто приезжал слишком поздно, чтобы в тот же день продолжить путь, давали возможность переночевать. Мы работали сутками напролет, переживать или предаваться отчаянию было некогда: беженцы шли сплошным потоком, каждая новая партия – новая проблема, которую необходимо решить, прежде чем людей можно будет отправить в наспех сооруженные для них общежития.

До сих пор мне приходилось видеть беженцев лишь издали – в Китае на вокзалах и в вагонах поездов. Но теперь мы стали непосредственными свидетелями человеческих страданий и боли, и эту реальность невозможно было игнорировать – война открыто показала нам свой лик, предупреждая всех нас о своем приближении.

«Что с нами сделают? Где мы будем жить? Мы останемся в Лондоне? А у вас бывают воздушные налеты? Как нам жить без денег?» И непрекращающийся вопль тоски по тем, с кем разлучила судьба. Почти в каждой семье кто-то из ее членов потерялся в пути. Многие не хотели покидать порт в надежде, что отставшие найдутся на судах, которые постоянно прибывали в Дувр. В основном на борту были женщины, дети, пожилые мужчины либо мужчины, непригодные к военной службе. Молодых призвали в армию, жены и матери понятия не имели, где сейчас находятся их мужья и сыновья. Обезумев от ужаса перед немецкими полчищами, которые надвигались, словно безжалостная слепая сила, сметающая все на своем пути, женщины бежали в порты и умоляли взять их на борт любой посудины, способной передвигаться по воде. «Как вам повезло, что у вас есть море! – говорили они. – У нас не было никакой преграды, которая могла бы остановить фашистов». Всю дорогу беженцев укачивало, они мерзли, тряслись от страха, скорчившись на дне лодки, когда над головой проносились вражеские самолеты. «Очень много судов затонуло, – рассказывали они. – Тысячи и тысячи людей остались на той стороне, потому что в лодках больше не было мест».

Гнев – чувство, всецело завладевшее мною, – жгучая ярость. Я проклинала немцев на их языке и на своем. Но какой смысл в этих проклятиях, кроме возможности выплеснуть бушующие внутри эмоции? В одной семье была маленькая сирота – Агнесса, жертва Гражданской войны в Испании. Девочку удочерила французская пара, и вот теперь малышка снова, второй раз за свою короткую жизнь, лишилась родины. Были в то время люди, которых нацистский режим не коснулся напрямую, и потому они не испытывали ненависти к фашистам. Но были и другие, охваченные горем за судьбу своей страны; с посеревшими лицами и плотно сжатыми губами, они молча принимали страдания.

Теперь и у нас в Челси хлопот прибавилось. Беженцы направлялись в Лондон, их всех нужно было принять и обустроить. Колледж Святого Марка превратили в пересылочный пункт. Оттуда нуждающихся во врачебной помощи отправляли в Чейн-госпиталь – бывшую детскую больницу на набережной Темзы, где в настоящий момент разместился пункт первой медицинской помощи, которым заведовала Аделаида Лаббок. Большинство беженцев страдали от пережитого шока, психического и физического истощения, а также от ран и болезней. Однажды меня попросили явиться туда в качестве переводчика. Выяснилось, что мне предстоит работать с пациентом доктора Элис Пеннелл. Сестру Элис – знаменитую Корнелию Сорбаджи, королевского адвоката – я прекрасно знала: мы познакомились и подружились в Бомбее. Сестры принадлежали к небольшой этнической группе «парсы», выходцам из Ирана. Как и ее сестра, доктор Элис была выдающимся человеком, общение с ней доставляло огромное удовольствие. Она носила красивые сари, обладала восхитительным чувством юмора, острым умом и широким кругозором, обогащенным путешествиями и научными занятиями.

В том же госпитале я встретила еще одну мою знакомую из Индии, леди Бентхолл, с ней последний раз мы виделись в Калькутте. Она занималась оформлением документов для беженцев, у нее имелся даже свой небольшой офис в больничной администрации. Сын Рут Бентхолл, Майкл, – с ним мы тоже подружились в Индии – был танцором балета, но сейчас собирался в армию. Необходимость идти на фронт ничуть не смущала его, единственное, о чем беспокоился Майкл, – не повредит ли его ногам долгое ношение солдатских сапог. Ноги артиста балета – подлинное сокровище, и к ним следует относиться с должным вниманием. Рут, маленькая и хрупкая на вид, на удивление эффективно справлялась с работой. Казалось, эту женщину ничто не может смутить или вывести из себя. Я завидовала ее спокойной уверенности и хладнокровию, с которым она решала порой непростые задачи, связанные с огромным наплывом беженцев. Рут не пасовала ни перед чем, она просто шла вперед и добивалась результата. Странно было вспоминать Калькутту с блестящими вечеринками, балами, скачками и нескончаемым водоворотом светских развлечений. Какими невообразимо далекими казались нам эти дни теперь, когда мы сидели в офисе Рут посреди переполненной лондонской больницы. Словно минули годы и прежний мир бесследно исчез вместе с его беззаботными радостями. А еще я узнала, что именно Рут Бентхолл попросила направить меня в госпиталь в качестве переводчика, она сама обращалась к командиру моего подразделения медицинской службы.

Маленькие пациенты детского госпиталя на Чейни-Уок уехали в эвакуацию. Прогуливаясь по набережной, я больше не видела ребятишек, прильнувших к высоким больничным окнам, или тех, кому позволили выйти на балкон и посмотреть на проходящие по реке катера. Для людей, потерявших дом и вынужденных покинуть родину, пребывание в госпитале было мучительным: палаты и длинные коридоры казались им неприветливыми и холодными. Лишенные привычного уюта, который так ценят бельгийцы, они чувствовали себя несчастными. Мы всячески поддерживали наших подопечных и уверяли, что вскоре их переселят туда, где они смогут вести более нормальную жизнь.

Жители Челси откликнулись на призыв о помощи и взялись собирать для беженцев одежду, посуду и мебель. Одежду раскладывали на длинных столах в Большом зале Кросби-холла[34], где в прошлом находилось общежитие для иностранных стипендиатов. Разбирать и сортировать вещи помогала Элизабет Фицджеральд, сестра Денизы, с которой мы вместе работали в диспетчерской ратуши.

Пункт выдачи одежды напоминал церковный рождественский базар. Высокие арочные своды Кросби-холла только усиливали впечатление праздничной распродажи. Некоторые наряды, которые жертвователи сочли подходящими для беженцев, поистине приводили в изумление. Цилиндры, фраки, бальные платья, веера, старинные гамаши, экстравагантное нижнее белье. Порой начинало казаться, что жители Челси постоянно расхаживают в маскарадных костюмах, хотя на самом деле люди просто избавлялись от ненужного хлама. Многие затем запирали дома и уезжали подальше от Лондона.

Элизабет отвечала за несколько столов, на которых были разложены эти странные облачения. Она и ее помощник, молодой веселый парень, смешили окружающих, примеряя их. Среди кучи тряпья они отыскали ночную рубашку из шерстяного шетландского кружева, которую кто-то неудачно постирал, так что рубаха растянулась от одного конца стола до другого.

Подбор одежды для каждой семьи был серьезным делом и осуществлялся в соответствии с особым перечнем. Однако шляпки не входили в список вещей первой необходимости, поэтому доступ к ним не был ограничен. Женщины, задыхаясь от восторга, набрасывались на груды модных головных уборов, выхватывая самые причудливые и кокетливые, при этом почему-то совершенно не обращали внимания на вполне практичные предметы одежды, наваленные ворохом на столе с табличкой «рейтузы для верховой езды».

Некоторые с откровенным недоумением разглядывали старинные облачения и признавались, что в жизни не видели ничего подобного. Пожалуй, если смотреть непредвзято, нам следовало бы согласиться – трудно поверить, что когда-то люди могли носить такое!

Элизабет с поразительным терпением демонстрировала один наряд за другим. Мне казалось, у моей подруги обнаружился несомненный талант продавца. Я стояла рядом, наблюдала за тем, как она искусно подчеркивает достоинство каждого предмета, и аккуратно переводила слова Элизабет на фламандский.

Некоторые волонтеры вызвались убирать помещения, предназначенные для беженцев. Здесь я вновь встретилась с Элизабет и ее младшим братом-подростком. Они работали в паре. Нас снабдили ведрами, мылом, щетками, посадили в микроавтобус и развезли по домам, пообещав забрать в конце дня. Они делали это не потому, что мы уставали и к концу дня едва держались на ногах, – нет, организаторы желали убедиться, что все моющие средства благополучно вернулись на склад. Иногда нам часами приходилось ждать обещанного фургона. Уборка домов – тяжелая грязная работа, но нам нравилось трудиться сообща. В больнице я научилась отлично мыть пол. В палате должно быть чисто как в операционной – таков был стандарт, установленный старшей сестрой, за соблюдением которого она строго следила. Теперь в этих домах, пустовавших с сентября прошлого года, закопченных и пыльных, мои навыки поломойки пришлись как нельзя более кстати. Миссис Фрит со свойственным ей энтузиазмом настояла на том, чтобы помогать мне. Вдвоем мы отлично справлялись.

Однажды Элизабет и Пол пригласили нас к себе домой, в Королевский госпиталь, где их отец Морис Фицджеральд работал секретарем, а мама, Сюзанна, переводчиком среди франкоязычных беженцев. Сюзанна была наполовину бельгийкой, так что в их семье свободно говорили на двух языках – английском и французском.

Меня всегда очаровывало прекрасное здание Королевского госпиталя. Основанный в 1684 году госпиталь приобрел всемирную известность благодаря своим обитателям – знаменитым пансионерам Челси в форменных алых мундирах, – а также проводимой здесь ежегодной выставке цветов. История госпиталя завораживает, а красота творения архитектора Кристофера Рена не перестает восхищать и по сей день. Кое-кто из жильцов пансиона частенько заглядывал ко мне в мастерскую по воскресным дням после службы в церкви выпить пива и поболтать. Некоторых я просила позировать. Старики с удовольствием соглашались. Им нравилось сидеть неподвижно, важно глядя в пространство; кроме того, они были не прочь получить несколько шиллингов за сеанс. Прогуливаясь по набережной Темзы, я непременно останавливалась перед Королевским госпиталем, чтобы полюбоваться его изящным фасадом. Однако внутри оказалась впервые. Вскоре я стала постоянным гостем у Фицджеральдов, квартира которых находилась в левом крыле Королевского госпиталя.

В мой первый визит меня провели в библиотеку, где я познакомилась с Сюзанной Фицджеральд. Библиотека – самая совершенная комната, какую мне когда-либо доводилось видеть: оформленная в стиле неоклассицизма «братьев Адам» с настенными панелями мягкого яблочно-зеленого цвета и камином изысканных пропорций, она словно подчеркивала теплоту и обаяние хозяйки дома. Я немедленно влюбилась в Сюзанну и в остальных членов этой приветливой и дружной семьи. Старший сын, Морис Фицджеральд, в то время находился со своим полком на Дальнем Востоке.

В тот первый визит Морис-старший провел меня и в ту часть здания, где жили пансионеры, я получила возможность взглянуть на поражающие своим убранством парадные помещения – прежде всего Большой зал, часовню и столовую, а также небольшие кабинки, где обитатели пансиона при желании могли поесть отдельно от остальных. Внутренние интерьеры сохранились в своем первозданном виде. Удивительно было стоять перед колоннадой Королевского госпиталя и читать венчающую ее латинскую надпись: «In Subsidium et Levamen emeritorum Senio Belloque Fractorum, condidit Carolus Secundus auxit Jacobus Secundus, perfecere Gulielmus et Maria, Rex et Regina, Anno Domini MDCXCII»[35], представляя, что, возможно, на этом самом месте некогда стояла Нелл Гвин и наблюдала за тем, как ее мечта – построить приют для старых солдат, «сломленных возрастом и войнами», – воплощается в жизнь. Вероятно, рядом с ней стоял и сам король, который начал строительство, чтобы доставить удовольствие своей возлюбленной. Карл II пригласил лучшего архитектора тех времен, Кристофера Рена, а тот с присущим ему рвением взялся за дело. Прославенный зодчий превзошел самого себя, создавая это величественное и благородное здание.

Во время Первой мировой войны Королевский госпиталь подвергся бомбардировке с борта германского цепеллина. Об этом событии напоминает специальная табличка. В 1940 году старые солдаты горько сожалели, что не могут воевать в составе регулярной армии, однако многие пытались записаться в добровольческие отряды. Меня познакомили со стариком лет восьмидесяти, который, получив отказ, написал в министерство авиации. В своем послании пожилой вояка сообщал, что не сможет сесть за штурвал самолета, поскольку никогда не учился летному делу, но вполне может сидеть на хвосте аэроплана, нажимать на гандшпуг и сбрасывать бомбы. Он получил потрясающий ответ из министерства, в котором солдата сердечно поблагодарили и заверили, что, если его услуги понадобятся, с ним немедленно свяжутся. Старик с величайшей гордостью продемонстрировал документ мне. Кем бы ни был автор этого письма, он, безусловно, был понимающим человеком.

Часовня госпиталя была подлинной жемчужиной архитектуры. Лучи предзакатного солнца пронизывали ее, наполняя пространство мягким золотистым светом. Здесь царил глубокий покой, даже несмотря на видимые признаки войны снаружи – висящий в небе аэростат, мешки с песком, заграждения из колючей проволоки и перекопанные овощными грядками цветники, – ничто не могло разрушить атмосферу тихого умиротворения. Королевский госпиталь был местом, где усталые воины могли провести последние годы жизни в праздности и комфорте, хотя они частенько ворчали из-за разных мелочей – законная привилегия старых солдат.

Сюзанна и я входили в Женский комитет помощи беженцам. Наши собрания проходили в доме Уистлера[36] на Чейни-Уок. Однако мне трудно было сосредоточиться на обсуждении, часто переходящем в бурные споры, которые вели мои коллеги. Само пребывание в этом месте казалось мне сказкой, я была настолько очарована красотой дома, что хотелось рассмотреть каждую деталь. Здесь Уистлер жил и работал. А здесь, стоя перед окном, писал вид на свою любимую Темзу. Я поймала себя на том, что постоянно представляю этого невысокого энергичного человека: вот он взбегает по лестнице, вот заходит в гостиную, садится на кушетку. Вместо того чтобы слушать дрязги комитетских женщин, я думала о беспокойной, полной событий жизни художника, о его победах и поражениях. В конце концов решено было, что каждый член комитета возьмет под свою опеку несколько домов в нашем районе, в которых поселили беженцев, и станет для них чем-то вроде marraine[37]. Мне достались участки на Тедуорт-сквер и Ройял-авеню – там жили бельгийцы, говорившие на фламандском.

Большую часть времени я проводила со своими подопечными, при необходимости меня также вызывали на работу в пункт первой медицинской помощи и в диспетчерскую ратуши. Марджери Скотт, журналист и радиоведущая, поначалу помогала в больнице доктору Элис Пеннелл, но затем ее перевели в ратушу, где она занималась устройством беженцев, а в дальнейшем и жителей Лондона, чьи дома разбомбили. Кроме того, она вела передачу на радио, в которой рассказывала о жизни беженцев, оказавшихся в Англии.

Капитуляция короля Леопольда 28 мая 1940 года вызвала волну возмущения среди бельгийцев. Им, похоже, и в голову не приходило, что король мало что мог сделать, оставшись в захваченном Брюсселе, да и собственное их массовое бегство не улучшило ситуацию. Политические новости стали причиной ожесточенных споров, переходивших порой в серьезные потасовки, между этими людьми. Мне дважды пришлось звонить в больницу на Чейни-Уок и вызывать скорую помощь пострадавшим. Меж тем нас самих все больше тревожила безопасность Британского экспедиционного корпуса, переброшенного в Бельгию в составе союзных войск. Что, если они попадут в ловушку и не сумеют вовремя покинуть страну, которая вот-вот будет полностью оккупирована, как это уже произошло с Данией и Голландией?

Глава шестая

В то время как судьба Франции висела на волоске, многие британские семьи томились в мучительном ожидании вестей от своих мужей, отцов и сыновей. Мэри Андервуд беспокоилась о Гарте, от которого давно не было писем. Он находился во Франции уже почти полгода. Несколько месяцев назад я получила от него пару писем, но из них ничего невозможно было толком понять, ясно было только то, что они стоят лагерем в каком-то лесу. Леон, находясь в Лемингтон-Спа, занимался камуфляжной росписью военных объектов – правительство наняло большую группу художников для этой работы. Стояли теплые летние дни – точно такие мы пережили в начале войны во время событий в Мюнхене, – и, как и тогда, все замерли в напряжении, которое разрешилось известием, что началась эвакуация британских войск из Бельгии.

Моя подруга Салли Клэпкотт, чей отец был мэром Челси, недавно вышла замуж за молодого офицера. После их свадьбы прошло ровно три дня, когда ее мужа призвали в Британский экспедиционный корпус. Я встретила их накануне отъезда: оба совсем юные, почти дети, они шли по Слоун-сквер, крепко держась за руки, словно боялись расцепить пальцы. От одного взгляда на них сжималось сердец: двое молодых людей, совсем недавно светившихся от счастья, теперь медленно брели по площади с бледными испуганными лицами, полные тоски пред предстоящей разлукой. Я подумала – какое счастье, что мужчина, за которого я собираюсь замуж, пока остается в Англии.

Первого июня в газетах появились фотографии – британские военные возвращаются с полей сражений. Следом за ними уходили также и некоторые французские части. Однако семьи, чьи близкие служили в Экспедиционном корпусе, по-прежнему волновались: окажутся ли среди вернувшихся их мужья и сыновья? Вместе с войсками к берегам Англии прибывали все новые и новые беженцы. Меня снова командировали в Дувр в качестве переводчика.

В порту мы застали удивительную картину: гавань была забита судами настолько плотно, что ее без труда можно было бы пересечь, просто переходя с одной палубы на другую. Берег превратилось в сплошную людскую массу цвета хаки: повсюду прямо на земле в изнеможении спали военные. На вокзале также было полно солдат, которые лежали вповалку на полу и не реагировали, даже когда пассажиры переступали через них. Среди военнослужащих попадались французские, но эти не спали: встревоженные и напряженные, они то и дело поглядывали наверх – не вынырнет ли из облаков немецкий бомбардировщик. Зрелище огромного скопления кораблей в порту Дувра впечатляло, но катера и лодки были отличной мишенью для вражеских самолетов. Что касается беженцев, многие из которых получили пулевые и осколочные ранения, они мечтали лишь об одном: поскорее найти укрытие – для них оставаться под открытым небом было мучительно. Но британские солдаты так устали, что валились на землю где попало. В отличие от перепуганных иностранцев, на их лицах застыло безучастное выражение.

Я провела долгие томительные часы, помогая беженцам пройти пограничный контроль, пока к вечеру следующего дня меня не сменил другой переводчик. Страдания людей, которых судьба вынудила покинуть дома и отправиться в неизвестность, вызывали горечь и сострадание. И все же я не могла не испытывать радости, глядя на наших солдат с посеревшими истомленными лицами, которые выбрались из пекла под непрекращающимися бомбежками и артобстрелами, а также благодарности летчикам Королевских ВВС, прикрывавшим отход войск. Несомненно, было настоящим чудом, что наши мальчики благополучно добрались до родных берегов. После пережитого солдаты научились хранить молчание, чего не скажешь о гражданских. Эти трещали без умолку, вываливая на меня бесконечные рассказы о мессершмиттах и хейнкелях, атаковавших их на пути в Англию, и о том, как британские истребители сбивали фашистов. Увы, далеко не все наши летчики вернулись домой.