Блиц-концерт в Челси

Энн обожала танцы, в настоящее время главным ее увлечением была чечетка. Я часто слышала, как она репетирует у себя на кухне, которая находилась как раз над моей спальней. Иногда Энн спускалась ко мне – потанцевать в огромной студии с паркетным полом – и заставляла вместе с ней разучивать новые па. Я дружила с семьей Маршманов с первого дня, как только переехала в дом № 33 по Чейн-Плейс. Но теперь, после объявления войны, все мы инстинктивно жались друг к другу. Жизнь Кэтлин Маршман во многих отношениях была непростой, однако сейчас больше всего ее беспокоила судьба маленькой Пенти.

Глава третья

Первые дни войны были на удивление тихими. Погода в начале сентября тоже стояла тихая и солнечная. Как будто и природа, и люди погрузились в какую-то странную задумчивость. Однако Королевские ВВС отнюдь не бездействовали: бомбардировщики совершили первые налеты на Вильгельмсхафен и Киль[19]. Кроме того, наши самолеты сбрасывали антивоенные листовки на немецкие города. Королевский флот начал блокаду Германии со стороны моря. Последовали ответные действия – подводная лодка противника атаковала британское торговое судно.

Пятого сентября нас потрясло известие о нападении на трансатлантический лайнер «Атения», следовавший в Нью-Йорк. Гражданское судно было торпедировано без всякого предупреждения и затонуло в 250 милях от Донегола. На борту находилось 1400 человек, триста из них были американцами. Большинство пассажиров подобрали британские эсминцы, однако 128 человек утонули.

Думаю, что гибель «Атении» заставила нас очнуться и в полной мере ощутить реальность войны. Ведь жертвами этого жестокого нападения стали ни в чем не повинные мирные граждане, такие же, как и мы. Моих юных натурщиц из Южной Африки, дожидавшихся своего парохода в Кейптаун, охватила настоящая паника. Я вздохнула с облегчением, проводив их наконец на вокзал, откуда специальный поезд доставлял пассажиров в порт. Там девушек ждал корабль, название которого они узнают, только когда окажутся на борту. Мы прощались на перроне, окутанные полумраком, поскольку из-за светомаскировки огни едва теплились. Это был печальный финал их первого светского сезона в Лондоне.

И все же мы оставались в Англии, приближаясь к зиме и ужасам войны, всё отчетливее нависавшим над нами, в то время как они уплывали к свету и солнцу в страну, где налеты вражеской авиации были маловероятны. Я смотрела в окно вагона на их прекрасные свежие лица до тех пор, пока поезд не тронулся с места. Вместе с ними из моей жизни уходило что-то живое и яркое, оставляя меня стоять в одиночестве посреди темной, унылой и холодной станции. Меня охватило чувство пустоты, похожее на то, что я испытала, когда мы провожали эшелоны с детьми, которые отчаянно махали своим растерянным родителям. Портрет Мэг не был закончен, он все еще стоял на мольберте у меня в мастерской. Вернувшись с вокзала, я долго смотрела на него: юная девушка в бледно-розовом платье – наряд, в котором представленная ко двору Мэг делала свой реверанс перед королем и королевой, – но теперь картина казалась лишь трагическим напоминанием об ушедшем мирном лете. Лето, которое превратилось для дебютантки в сплошную череду веселых вечеринок, танцев, в посещение оперы, балетных спектаклей и театральных постановок, на многие из которых я ходила вместе с ней.

Моих друзей, мужчин и женщин, призывали на службу. У нас прошло немало прощальных вечеринок, где царило лихорадочное веселье. Ночная жизнь города пока оставалась бурной, а пробираться по темным улицам к театру или клубу было даже забавно. Мюзикл Айвора Новелло «Танцующие годы» собирал полные залы, многие молодые люди выбирали его в качестве последнего визита в театр перед уходом на фронт. Спектакль «Я и моя девушка» со знаменитым хитом «Прогулка по Лэмберту» шел на сцене в Вест-Энде в тысячный раз, но от зрителей по-прежнему не было отбоя. Я тоже несколько раз смотрела его вместе с друзьями.

Мой приятель-художник, которого призвали в Артистс-Рифлз[20], пригласил меня в «Глобус» на потрясающий спектакль «Как важно быть серьезным» со звездным составом – Джон Гулгид, Эдит Эванс, Гвен Франкон Дейвис, Пегги Эшкрофт, Джек Хокинс и Маргарет Резерфорд. Мне так понравилась пьеса, что я взялась перечитывать другие произведения Оскара Уайльда, включая сказки, сюжеты которых прочно осели у меня в памяти. Я часто вспоминала их во время скучных тренировок по оказанию первой медицинской помощи. Это было намного интереснее, чем бинтовать пациентов, тем более что я никак не могла освоить перевязки. Помню, Эллиот Ходжкин вечно подтрунивал над моей неуклюжестью. Мы часто работали с Эллиотом в паре, и я злилась, что мужчина гораздо проворнее меня управляется с бинтами.

В Калькутте я какое-то время работала в городской больнице, потому что хотела поближе познакомиться с жизнью индийцев. Но мне мало что позволяли делать, потому что я была англичанкой, а всю черную работу должны выполнять «неприкасаемые». Медсестры из Европы в моей помощи не нуждались, поскольку я была плохо подготовлена. В конечном итоге моими скромными знаниями об уходе за больными я обязана сестрам из Азии. Доктор Рудольф Треу – я жила у него в доме какое-то время – научил меня читать рентгенограммы. Он был одним из лучших рентгенологов Индии. Он же показал, как делать инъекции – искусство, к которому, по словам доктора, у меня было истинное призвание.

Теперь помимо постоянных занятий в медицинском пункте, где мы в основном тренировались перевязывать раны и накладывать шины, нас направляли в различные больницы для получения необходимого сестринского опыта. Сначала меня определили в женский госпиталь на Мэриленбон-роуд. Здесь никто не собирался лишать меня возможности выполнять самую черную работу. Собственно, это была основная моя обязанность. Тот день, когда мне удалось опустошить восемьдесят четыре подкладных судна и при этом меня ни разу не вывернуло наизнанку, стал днем настоящего триумфа. Хотя и тут я оказалась недостаточно ловкой: пару раз пострадала моя одежда.

Я всегда любила общаться с людьми, а люди в больничных палатах вызывали у меня живой интерес. Одна из них, миссис М., очень полная женщина, восстанавливалась после тяжелой операции. Ее муж торговал цветами, поэтому он буквально засыпал жену дорогими, изысканно подобранным букетами, которые красовались повсюду, на зависть соседкам по палате. Однако сама миссис М., вынужденная из-за болезни сидеть на молочной диете, даже не замечала подарков мужа. Женщине безумно хотелось креветок, и единственное, что ее волновало, – где достать заветное лакомство.

«Вот, сестричка, – ласково обратилась она ко мне однажды вечером, – я отдам вам эти чертовы цветы, если вы принесете мне немного креветок. Всего дюжину, милая. Каждый раз, когда Альберт является с очередным букетом, я умоляю его купить креветок. Твержу, что мне нужны креветки. Но Альберт боится старшей сестры. Но ведь вы, дорогая, не боитесь ее, верно?»

Но я боялась, просто каменела от ужаса. А стоило старшей сестре приблизиться или даже взглянуть в мою сторону, у меня все валилось из рук. Однако миссис М. не сдавалась: она должна получить свои креветки, ничто другое не может принести ей радость, а цветы – она ненавидит их. «Мне кажется, что я уже померла, а вокруг лежат похоронные венки», – жаловалась страдалица. Бедняга Альберт, бойкий говорун-кокни, все никак не мог взять в толк, почему жена так злится из-за его подарков. Когда миссис М., доведенная до бешенства, перестала разговаривать с мужем, он окончательно впал в уныние.

«Сестра, объясните же ей, что я не могу нарушать правила, – в отчаянии ломая руки, обратился он ко мне. – А то жена не верит. Думает, я упрямлюсь».

Однажды я увидела его в больничном коридоре. Он рыдал, не скрывая слез. «Врачи говорят, она совсем плоха, – всхлипнул Альберт. – Не знаю, что и делать: она ни разу в жизни ничем серьезным не болела. Сестра, как думаете, может, принести ей креветок, раз уж она так просит? Если моей жене суждено уйти, почему бы не удовлетворить ее просьбу?»

Я прекрасно знала – пациентке нельзя ничего, кроме того, что разрешил врач. Но если женщина, по словам мужа, умирает, почему бы не дать ей то, чего она так страстно желает? В конце концов, как пишут в книгах и как гласят законы в реальной жизни, у приговоренного к смерти есть право выбрать любимое блюдо для последней трапезы. К тому же вынести по-собачьи умоляющий взгляд Альберта было выше моих сил. «Вам решать, – сдалась я. – Если вы придете во время моего дежурства, я притворюсь, что у меня, как у адмирала Нельсона, только один глаз, и ничего не замечу. Но на отделении есть старшая сестра, а у нее два глаза и отличное зрение».

– Я принесу креветок сегодня же вечером, – сказал Альберт. – Если смогу достать. Теперь мне есть чем занять себя. Отправлюсь на поиски креветок для жены, – он заметно повеселел и поспешил к выходу.

В часы посещений медсестрам положено держаться подальше от палат и не мешать посетителям. Но в тот вечер я стояла в коридоре. Выходя из палаты, Альберт прошел мимо и украдкой подмигнул: мы, словно два заговорщика, поняли друг друга без слов.

Я не спала всю ночь, терзаясь мыслями о миссис М. и ее креветках. А что, если утром выяснится, что она умерла в жуткой агонии? Я буду виновата в том, что помогла прикончить пациентку. С другой стороны, если бедняжка все равно при смерти, почему бы не позволить ей насладиться желанной едой. Когда на следующий день я с замирающим сердцем прокралась в палату к миссис М., она лежала на своем месте, подпертая с обеих сторон подушками.

– Мне гораздо лучше, дорогая! – воскликнула больная, едва завидев меня. – И все благодаря вашей заботе. Слышите, старшая сестра? – миссис М. обернулась к моей начальнице. – Это ее работа. Все она! – женщина расплылась в улыбке и хитро подмигнула мне.

– Не знаю, в чем причина, но вам действительно лучше, – изрекла старшая сестра.

Позже я улучила момент и снова заглянула в палату.

– Так, значит, вы получили свои креветки? – понизив голос, спросила я.

– Да. Вы не могли бы вынести панцири? – прошептала миссис М. и сунула мне в руку комок коричневой оберточной бумаги, остро пахнущий рыбой. Я запихнула его в карман фартука, но он подозрительно выпирал. Пришлось бочком выбираться из палаты, прикрывая запретную ношу перекинутым через руку полотенцем и отчаянно молясь, чтобы не попасться по дороге на глаза старшей сестре. Миссис М. продолжала поправляться, а ее муж принес мне великолепный букет. Когда я рассказала моему другу, хирургу мистеру Року Карлингу (теперь сэр Рок Карлинг), историю с креветками, он хохотал до слез, а потом заметил, что в любом случае лечащий врач оказался бы неправ. Если бы пациентка умерла из-за нарушения режима, сказали бы, что всему виной неудачная операция. Если бы она умерла, не получив своих креветок, муж винил бы врача за то, что тот не позволил исполнить последнее желание умирающей. А теперь, когда больная выздоровела, никто не припишет ее выздоровление мастерству хирурга. Нет, вся слава достанется креветкам!

Здесь же, в Женском госпитале, я получила первый опыт пребывания рядом с угасающим человеком. Одна пациентка лежала в углу палаты, отгороженная от остальных ширмой. Старшая сестра велела мне сесть рядом и время от времени смачивать губы больной куском влажной салфетки. Это была молодая женщина. Уходила она трудно. Наблюдать за ней было подлинной мукой. Когда сестра вернулась, она застала меня в слезах. «Если вы хотите быть полезной в качестве сиделки, – сказала моя начальница, – вам придется научиться держать чувства при себе. Гораздо лучше для самого пациента, если сиделка не проявляет лишних эмоций и занимается исключительно своей работой».

– Но ведь она умирает, – выдавила я. – Такая молодая, немногим старше меня.

– Так помогите ей спокойно умереть, – отрезала сестра. – В этом, собственно, состоит ваша задача.

Итак, я часами сидела возле постели больной, наблюдая, как женщина с посеревшим лицом уходит в полном одиночестве в набитой людьми палате. Тогда я впервые по-настоящему задумалась о жизни и смерти.

Мне нравилась старшая сестра: строгая и даже суровая, она приучила меня к дисциплине за то недолгое время, что я работала под ее началом. За это я всегда была благодарна ей.

В больнице Святого Луки, куда меня перевели позже, все было иначе. Сестра Гриффитс, старшая сестра отделения (сейчас она возглавляет сестринскую службу больницы), относилась к волонтерам с большим сочувствием, понимая, что им, как правило, приходится выполнять самую тяжелую и грязную работу. Она позволяла мне разносить еду пациентам и присматривать за порядком в палатах. Она же научила меня, как правильно укутать одеялом лежачего больного и как подложить подушки, чтобы обеспечить человеку максимальный комфорт. Мне очень нравилось работать у нее на отделении. К тому же больница находилась в Челси, совсем рядом с моим домом, поэтому я могла проводить там гораздо больше времени, чем отпущенные нам часы. А поскольку я привыкла подолгу стоять у мольберта, для меня не составляло труда провести весь день на ногах. Я всей душой полюбила сестринское дело и решила попытаться поступить на курсы, чтобы стать штатной медсестрой.

Интересно было обмениваться впечатлениями с другими волонтерами службы первой медицинской помощи. Счастливчиками считались те, кого направили в детскую больницу Святой Виктории. Мисс Уайт, администратор, в чьи обязанности входило составление графиков ротации, пестовала нас как могла. Большинство детских больниц эвакуировали из Лондона, поэтому «Виктория» в основном занималась амбулаторным приемом маленьких пациентов.

Путь домой по затемненным улицам превращался в настоящее приключение. Порой в темноте попадались компании гуляк, чьи веселые голоса и смех заранее предупреждали об их приближении. Но случались и неожиданные столкновения с одинокими прохожими. Мы извинялись, обменивались шутками, желали друг другу доброй ночи, и я продолжала свой стигийский путь[21], иногда с улыбкой на губах, если мой случайный собеседник оказывался достаточно мил и предлагал проводить меня до дома. Темнота и заваленные мешками с песком арки привлекали влюбленных. Однажды миссис Фрит с возмущением рассказывала, как наткнулась на парочку возле наших ворот, застав их в положении, по ее словам, «чрезвычайно компрометирующем». Однако, учитывая, что на мужчине была военная форма, добрая женщина отнеслась к ним с должной долей снисходительности.

Муниципалитет в очередной раз составлял списки жильцов. К нам пришли двое проверяющих – юноша и девушка, оба немцы. Нам это показалось странным, но молодые люди рассказали, что бежали от фашистского режима и горели желанием послужить приютившей их стране. Девушка – белокурая и приветливая – призналась, что мечтает поступить в одно из подразделений Женской добровольческой службы[22]. Юноша сказал, что, если его не возьмут в действующую армию, попытается попасть в интендантские войска или записаться в пожарный отряд. Я сочувствовала этим молодым немцам, оказавшимся на чужбине в таком шатком положении. Как и Рут, они были смущены и напуганы. Сама Рут все больше и больше впадала в отчаяние, а миссис Фрит становилась все более и более изобретательной, отвечая на ее истеричные телефонные звонки.

Четвертого сентября иностранные граждане, проживающие на территории Великобритании, должны были встать на учет в полиции. Я отправилась в участок вместе с Рут, поскольку она была на грани нервного срыва и едва не теряла сознание от страха. Некоторые люди начали косо посматривать на своих знакомых из Германии и Австрии, а ватага мальчишек на улице однажды бежала следом за мной и Вики, обзывая мою собаку «немецкой колбасой». Вскоре, к моей величайшей радости, я прочитала в «Таймс» горячее воззвание в защиту таксы – породы, выбранной во время Первой мировой войны символом тевтонского духа. Великой английской королеве, в честь которой была названа моя Виктория, нравились таксы, она получила нескольких щенков в качестве свадебного подарка в день своего бракосочетания. Мистер Мюррей, автор статьи, справедливо заметил, что, если на то пошло, немецкий дог и немецкая овчарка гораздо более «германские», нежели маленькая, упрямая и такая милая такса[23].

Все это время продолжались массированные бомбардировки Варшавы. В новостях по радио нам рассказывали о бесчисленных страданиях жителей города. Рассказы придавали некий элемент мрачной реальности нашим нескончаемым тренировкам, в которых мы инсценировали спасательные работы, причем медсестрам чаще всего отводилась роль жертвы. Нас опускали в глубокие тесные ямы, вырытые специально для того, чтобы спасатели могли практиковать навыки извлечения пострадавших из-под завалов. Иногда мы оказывались действительно в тяжелых условиях. Хуже всего приходилось в тех случаях, когда наши спасатели отвлекались от работы, чтобы уточнить какие-либо спорные моменты в технологии оказания помощи, надолго оставляя нас сидеть в этих сырых норах. Минуты тянулись мучительно. Порой «жертвы» не выдерживали и принимались кричать, словно попавшие в западню люди, что на самом деле было недалеко от истины, поскольку самостоятельно выбраться из ямы никто не мог. Мы ненавидели эти упражнения – холод, грязь и ужасная скука.

Девятнадцатого сентября в газетах появились сообщения о гибели крейсера «Корейджес»[24]. Корабль был атакован в ночь на воскресенье 17 сентября, всего через две недели после нападения на гражданское судно «Атения». Из 1260 членов экипажа спасся лишь 681 человек, в том числе пятнадцатилетний юнга. Последнее особенно потрясло меня – мало кто из нас мог представить, что таких мальчишек, почти детей, берут служить на военные корабли. С официальным заявлением о гибели крейсера выступил Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства.

Я выросла в Плимуте[25], моя мать до сих пор жила там. В письме, которое она прислала, упоминались имена двух ее друзей детства, погибших на «Корейджес». Письмо было полно грусти. Мама писала, что в ее памяти свежи воспоминания о событиях минувшей войны и теперь, видя страшные списки погибших, она словно бы переживает их заново. Мама говорила о моих дядях и двоюродных братьях, отдавших свои жизни в той бойне. «Какой в этом смысл, – писала она, – если мы пришли к новой войне с Германией?»

Новости о бомбардировках Варшавы повергали меня в ужас, ничего страшнее я в жизни не слышала. И тем ужаснее казалось, что сама я в этот момент нахожусь в полной безопасности: сижу возле приемника в уютной, красиво обставленной гостиной, а в столовой меня ждет вкусный обед. Но я не могла проглотить ни куска, словно от постоянного напряжения горло свело судорогой.

Я посмотрела на изящные фигурки китайских лошадок, окружавшие моего Зеленого Кота. Продавец сказал, что Кот затоскует, если рядом не будет предметов с его родины. В Варшаве ели лошадей. Людям в городе приходилось есть лошадей! Здесь, в Англии, мы все еще могли ездить верхом. Я часто отправлялась в парк отдыха в Патни, чтобы покататься часок между сменами в больнице. Чем страшнее становились вести из Варшавы, тем сумрачнее делались лица прохожих на лондонских улицах. Невозможно было без слез слушать сводки новостей по радио, сердце сжималось при мысли о том, какие страдания выпали на долю мужественного народа Польши. Для нас воздушные тревоги означали очередную тренировку, для них – реальную бомбежку, несущую разрушения и смерть.

Итак, тот памятный сентябрь 1939 года закончился падением Варшавы, а 29-го числа сэр Джон Саймон[26] сообщил нам о принятии правительством нового военного бюджета, а также ошарашил еще одной новостью: подоходный налог поднимается с 5 шиллингов 6 пенсов до 7 шиллингов 6 пенсов. Кроме того, была объявлена всеобщая перепись. В этот день, 29 сентября 1939 года, каждый глава семьи обязан был заполнить заранее высланные анкеты, указав имена людей, находящихся в данный момент под его крышей. Как нам объяснили, это делалось для того, чтобы выдать гражданам удостоверение личности и продовольственные книжки. Многих возмутило подобное вмешательство в их частную жизнь.

Мистер Фереби, хозяин небольшой бакалейной лавки, расположенной на противоположной стороне улицы, предупреждал всех своих покупателей, что грядут времена дефицита. Думаю, бакалейщику никто не верил. Представить, что в его уютном магазине, где, как нам казалось, можно купить всё на свете, вдруг опустеют полки, – да как такое возможно?! Однако мистер Фереби, как и Кэтлин, пережил прошлую войну и прекрасно знал, о чем говорил. В октябре, который начался с объявленного королем Дня всеобщей молитвы, из магазинов начали исчезать шерстяные вещи. Люди думали о надвигающейся зиме, когда топлива будет не хватать, а ткацкие фабрики перейдут на производство военной формы, и лихорадочно закупали теплую одежду.

Вышло еще одно постановление: отныне ни один листок бумаги нельзя было просто выбросить, муниципалитетам поручили организовать специальные места сбора макулатуры, которая в дальнейшем пойдет на переработку и изготовление упаковочных материалов для товаров, необходимых для снабжения армии.

Сразу после объявления войны были введены ограничения на бензин. По всей стране заговорили о том, что лошадь вновь становится основной тягловой силой. Газеты запестрели фотографиями старых двуколок и повозок, которые жители извлекали из пыльных сараев. Велосипед снова вошел в моду.

Лондон заполонили мужчины и женщины в военной форме, а на железнодорожных станциях повсюду появились плакаты, призывающие отказаться от поездок, поскольку поезда нужны для переброски войск. Многих из моих друзей призвали в армию, вместе со своими полками они уехали во Францию. Некоторые театры и мюзик-холлы начали закрываться, хотя публика требовала, чтобы они продолжали работать.

Режим светомаскировки наполнил город завораживающими образами: яркие огни больше не размывали очертания зданий, их темные силуэты четко вырисовывались на фоне залитой лунным светом реки. Днем мы радовались отсутствию пробок на улицах, которые вдруг превратились в приятное место для прогулок. Теперь я ездила на велосипеде вместе с Вики, важно восседавшей в укрепленной на руле корзине.

Меж тем напряжение в отношениях между Финляндией и Советским Союзом нарастало точно так же, как до этого между Польшей и Германией.

Многие жители британских городов были эвакуированы в сельские районы, а по всей стране усиливались меры противовоздушной обороны.

Шестнадцатого октября пришла новость о гибели «Ройял Оук» – сухое сообщение, без каких-либо подробностей: корабль затонул 14 октября, погибло более 800 человек, 24 из них – офицеры. Однако нас ждало настоящее потрясение, когда 18 октября Черчилль выступил с обзором положения на театре военных действий. Он сказал, что линкор стоял на якоре в бухте Скапа-Флоу, и особо подчеркнул дерзость и мастерство нападавших: это предупреждение нам всем, мы должны отдавать себе отчет, с каким умелым противником имеем дело[27].

Известие о том, что немцы потопили один из наших кораблей, стоявших на нашей базе в наших внутренних водах, повергло нас в шок. Хотя непонятно почему. Ведь в конце концов, нам регулярно сообщали по радио, что самолеты Королевских ВВС успешно бомбят флот противника в немецких гаванях. Так отчего же нападение на британский линкор вызвало такую бурю эмоций? Оттого, что угроза стала реальностью. Потому что до сих пор сама мысль, что враг может хозяйничать на нашей территории, казалась столь же безумной, как и то, что отныне любой человек в форме дежурного отряда гражданской обороны может зайти в наш дом без всякого приглашения. Наши дома, как и наша страна, считались неприкосновенными. И тем не менее это случилось – в первый же месяц войны.

Кэтлин, вдова морского офицера, и я, выросшая в Плимуте на побережье Ла-Манша, были потрясены до глубины души. На следующий день бабушка с Парадиз-Уок стояла на набережной Темзы, с тревогой наблюдая за ползущими по реке баржами. «Кто-то должен сопровождать торговые суда, – сказала пожилая леди, щуря свои по-стариковски блеклые глаза. – Никто даже не присмотрит за ними, – она напряженно сканировала взглядом поверхность воды, словно ожидая, что в любой момент посреди Темзы вынырнет вражеская подлодка. Кэтлин решила отправить Пенти к родственникам в деревню. Теперь, когда началась война, младшая дочь стала предметом дополнительного беспокойства и для матери, и для ее старшей сестры.

В середине октября начались концерты в Национальной галерее. Все экспонаты были эвакуированы, и опустевшие залы музея превратились в весьма оригинальные концертные площадки. Я пошла на один из первых, который давала Джелли д’Араньи, и устроилась прямо на полу среди остальной довольно разношерстной публики, собравшейся послушать известную скрипачку. Я с интересом наблюдала за суровыми на вид военными, которые, примостившись на хрупких позолоченных стульях, были полностью поглощены музыкой. Те, кому достались раскладные брезентовые кресла, казалось, чувствовали себя в них неловко. Пол оставался для тех, кто не сумел найти сидячие места. Но никто не жаловался: музыка была настолько завораживающей, что это просто не имело значения.