Странники. Слезы небожителей

И хотя ученики уже спали, коменданты все еще стерегли коридоры от ночных перебежчиков. Леона это правило касалось лишь краем, но натолкнуться на сварливую мадам Тулле желания не возникало. Кто знает, вдруг она захочет прополоскать ему мозги о спонсорских пожертвованиях пансиону, в которые не входит обслуживание такого мелкого нахлебника, как он.

Леон на носках дошел до конца коридора и плечом толкнул тяжелую дверь, стараясь вызывать меньше шума, а когда щель показалась ему достаточной, чтобы туда пролез боком взрослый юноша, прошмыгнул внутрь и закрыл ее на щеколду. Увидев в тусклом свете лампы сгорбленную фигуру в длинном платье и сером вязаном платке, Леон напрягся, но почти сразу облегченно выдохнул, признав миссис Биккель.

– Вор ты, что ли, чтобы красться? – хмыкнула миссис Биккель и опрокинула в ванну ведро с горячей водой. – Снимай одежду скорее, пока вода остыть не успела. И хватит взгляд по сторонам метать! Поторапливайся, мальчик мой!

– Так ведь не моя очередь ванну принимать, миссис Биккель, вот и переживаю…

Но женщина закатила водянистые глаза.

– Мэри, болтушка несчастная, домой ускакала на выходные, чтобы детей повидать, да попросила место тебе отдать. Вот уж действительно, любит тебя, как сына родного. А ты, вместо того чтобы голову себе забивать, быстрее грязную одежду снимай да в ванну прыгай. Пока будешь мыться, я вещи прачкам отнесу, а тебе чистые достану. Негоже в старых тряпках носиться.

Леон согласно кивнул, юркнул за ширму и начал стаскивать пыльные и истерзанные вещи. Особенно сложно оказалось снять ботинки. Ступни побелели от плотно завязанной обуви, а выступающие вены пульсировали и напоминали обвивших ногу синих змеек. Наконец пальцы почувствовали долгожданную свободу от кожаной тюрьмы, а следом за ботинками Леон скинул на пол хлопковую рубашку и брюки из темного твида, которые пару недель назад для него раздобыла миссис Биккель у сына своей хорошей знакомой. Ему они были уже не впору, а вот Леону пришлись по размеру, пусть и были слегка потерты на швах. Стянув последнее, что на нем осталось – короткие кальсоны и сорочку, – Леон положил вещи в ведро, в котором миссис Биккель приносила воду, и залез в ванну. Когда юноша откинул голову на холодный чугун, с его губ сорвался довольный стон. Кожу приятно защипало от теплой воды, а изнывающие от постоянной работы мышцы наконец расслабились. Напряжение отпустило его разум, и он позволил себе прикрыть глаза.

Миссис Биккель охнула, поднимая с пола ведро, и тихо унесла в смежную комнату, аккуратно прикрыв дверь. Такая осторожность скорее была выработанной привычкой, чем проявлением внимания. Старшие работники, служившие еще прежней хозяйке и ее семье, сохранили привычку передвигаться почти бесшумно, а приближение кого-либо чувствовали еще до того, как тот появится на виду, так как покойная леди Аверлин нередко раздражалась, когда ее отвлекал от работы внезапный шум.

Тишина обволокла стены, и только покачивающаяся водная гладь шла волнами и ударялась о бледное тощее тело Леона с характерным глухим звуком. Это успокаивало. Он утопал в удушающем паре и терялся в размякших мыслях, а запах мыльной пены – резкий и сильный – возвращал его утомленное сознание обратно. Он растер кожу докрасна, настолько ему было ненавистно ощущение грязи на ней. Леона нельзя было назвать брезгливым человеком – если причина была достаточно обоснованной, то он без возражений даже в сточную канаву нырнет, а вот ходить со слоем городской сажи и пыли в нынешних реалиях казалось ему непозволительным.

Миссис Биккель вернулась в комнату с ведром горячей воды и застала его в момент третьего прохода пеньковой мочалки по плечам. На них уже и белого следа не было – сплошь краснота.

– Что ж ты делаешь, глупое дитя! Ты же так себя до костей протрешь! – воскликнула она.

Женщина поставила ведро на пол и тут же отобрала у Леона мочалку.

– Видит Бог, всему тебя учить еще надо! – С тяжелым вздохом она присела у изголовья ванны на маленький деревянный табурет и стала осторожно выводить мочалкой круги на его спине.

Женщина так увлеклась, что даже не заметила, как уже выпустила из рук мочалку и стала намыливать пряди русых волос, напевая один и тот же повторяющийся мотив. Ее тихий голос убаюкивал Леона.

«Как раньше…»

Он вспомнил, что когда-то она напевала эту незамысловатую песенку, подготавливая ко сну шестилетнего мальчишку – сына близких друзей семьи Аверлин – с буйным нравом и неисчерпаемой энергией. Миссис Биккель была немкой из небогатой семьи, оттого и знала только легенды да старые песни, которые ей самой в детстве рассказывала мать. Иногда перед сном кухарка, чтобы усыпить непутевых маленьких гостей, собирала тех в гостиной около камина и рассказывала сказки. Кто знает, может, некоторые она сама выдумала – никто ведь не проверял. А как раньше она пела… Конечно, сейчас ее голос уже понизился и охрип, но те песни, что она распевала тогда, до сих пор звучали подобно меду на губах. Леон и Вик были тогда ребятней, а Николь и того младше, но все они помнили мгновения, когда Натаниэль Аверлин – отец Николь – садился за старенькое пианино и просил миссис Биккель подпеть, а позже и дети и взрослые уже завывали веселый мотив и устраивали пляски прямо посреди гостиной.

К сожалению, сейчас о такой забаве можно было забыть. Когда во главе семьи Аверлин встала леди Констанция, эти стены сковали строгий устав и дисциплина. «Леди должна быть примером изящности и непорочности, а джентльмен – образцом чести и порядочного воспитания» – эта фраза стала лозунгом пансиона, а преподаватели принялись заканчивать этим наставлением свои занятия.

– Тревожит тебя что-то, милый? – поинтересовалась миссис Биккель, заметив, как притих Леон. – Ты уж не увиливай, я ведь вижу, что совсем в мыслях потерялся да взглядом опустел.

– Так очевидно? – горько усмехнулся Леон и поднял глаза на миссис Биккель.

– То-то и оно, что не очевидно, – передернула плечами женщина, – но я ведь тебя еще с пеленок взращивала, кому как не мне душой чувствовать, что что-то не так? Но знаешь, когда я еще девчонкой была, мне матушка всегда говорила: «Развяжи один узелок, и сразу станет легче ношу нести, развяжи два – эта ноша упадет к твоим ногам, развяжи три – и ноша останется позади».

– Умная женщина была ваша матушка…

– Умная – это да. Но какой толк от ума, если от горячки все равно не уберег? Вроде и голова на плечах была, а всегда через себя переступала. Но я ведь это сказала не чтобы на матушкину жизнь пожаловаться…

Ее усталые морщинистые веки сузились, и взгляд сделался таким пронзительным, что тишина показалась неуютной, хотелось как можно быстрее заполнить ее хоть какой-то околесицей. Но Леон молчал. Он никогда не умел делиться тайнами, не знал, что говорить, даже если сильно хотелось. Впрочем, миссис Биккель ничего и не требовала. Она сделала вид, что не задавала этого вопроса, и продолжила свои размышления.

– Помнятся мне те дни, когда леди Аверлин привела тебя сюда. Высокий для своих лет, статный, лицо непоколебимое и характер такой, что стену подвинет, да вот только глаза как у потерянного и испуганного мальчика. Ночь была холодная, а ты стоял едва одетый, продрог до самых костей, только вязаной шалью хозяйки укрывался да прижимал к груди старую отцовскую скрипку.

Леон хорошо помнил ту ночь. Он едва узнал об одной трагичной новости, как его с ходу настигла другая – родственники не приняли его. Никому из них не было дела до оставшегося в одиночестве двенадцатилетнего ребенка, которого за глаза называли порождением дьявола. Его держали подле себя только для благородной репутации, мол, посмотрите, мы приютили сиротку, но уже через неделю они сообщили о желании отдать мальчишку в сиротский приют, видите ли, его глаза наводят дурноту на них да затмевают разум. Это ведь смешно! Но общество было склонно им поверить. И если бы не доброта и своенравие леди Катерины, гнил бы он в серых казематах и трудился на ткацком заводе до протертых кровавых пальцев или, чего хуже, чистил бы печные трубы, пока не умер бы от карциномы.

Леона вышвырнули на улицу с пожитками, что остались из родного дома. Он помнил лишь то, что просидел у ворот около получаса, обнимая плечи, чтобы было теплее, прежде чем приехал конный экипаж, и леди Аверлин впопыхах выбежала к нему. Его пальцы настолько замерзли, что женщина не смогла вырвать из них потрепанный футляр со скрипкой. Он так и ехал всю дорогу, прижимая его к груди.

Да, Леон был еще юнцом в то время, глупым и наивным. Его родители часто уезжали на раскопки, проводили ночи за исследованиями, пропадали в музее по нескольку дней подряд, но в тот раз они впервые не поставили его в известность. Наверное, только когда он оказался на пороге Пансиона белой магнолии, то понял, какой безнадежной была ситуация. В ту ночь, когда двери в комнату закрылись, он проплакал до самого утра.

– Ты уж прости меня, старую, что вспоминаю такие тяжелые времена, да вот только отрадно мне видеть, каким прекрасным юношей ты стал. А ведь раньше без слез взглянуть нельзя было: мрачный, не по годам серьезный. Даже когда леди Констанция желала тебя выгнать, ни доли страха в глазах не промелькнуло. Слава Господу, что Николь, девочка моя златая, за тебя вступилась, смелости хватило против теткиного решения выступить! А сейчас, как ни посмотри, а огонек загорелся, словно ожил заново. Признайся, может, влюбился в кого?

Миссис Биккель игриво задергала бровями и бодро рассмеялась. Но не от праздного любопытства она спрашивала, а скорее пыталась отвлечь Леона разговором. И в ответ на ее подначивание юноша лишь смущенно улыбнулся.

– Скорее это принятие. Люди склонны привыкать ко всему происходящему в их жизни.

– Уж я-то заметила. Помнится, как ты нос морщил, когда полы щеткой тер да соскребал гарь с утвари, а как ругался… Можно было только дивиться, где ты таких слов набрался! Мы уже подумывали старому Лойду по зубам стукнуть, чтобы похабностям не учил, а ты сам исправился: ругаться перестал да работу тяжелую осваивать с упорством начал. Гневался поначалу и все же выполнял…

Леон хмыкнул:

– Лучше уж трудиться и зарабатывать гроши, чем кормить крыс на улице.

– Твоя правда, – согласилась пожилая дама. – Но, признаться, это сделало из тебя большего джентльмена, чем из кого-либо в этом заведении. Все они птенцы, что мнят себя прекрасными павлинами, а на деле оказываются домашними петухами, только кричат да оборванными перьями меряются.

– Ваши слова мне льстят, правда, кому как не мне знать, что такими этих людей делает общество. Каждый человек считает своим долгом напомнить им об их статусе. О том, что каждый их шаг видят другие, а любая оплошность может повлечь слухи или гибель репутации целой семьи. Потеря всего этого приводит лишь к двум исходам: либо ломает дух, либо дарит второе дыхание. В любом случае, у меня всегда был запасной вариант… в борделях на Ковент-Гарден[5] за юнца вроде меня отдали бы неплохие деньги.

– Даже думать не смей! – вскрикнула миссис Биккель и хлопнула смеющегося мальчишку по мокрой макушке. – Совсем уже стыд потерял? Таким шуткам даже места не должно быть!

«Сама, поди, думает…» – усмехнулся про себя Леон.

А миссис Биккель продолжила:

– Ты взгляни в зеркало, такой строгой красоте пропадать негоже! Надеть бы на тебя костюм да волосы причесать – и что ни на есть лондонский денди[6]. Эх, а ведь еще совсем недавно ребенком был, едва мне до плеча доставал, а теперь посмотрите, какой мужчина вырос, – хитро улыбнулась она. – Вон каким достоинством Бог одарил.

– Миссис Биккель! – зарделся по самые уши Леон и поджал ноги к груди. – И не стыдно вам в таком контексте говорить о Боге?

– Я о духовном достоинстве говорю, – ухмыльнулась она, но Леон понял, что первоначально она имела в виду отнюдь не это. – Глаза закрой и вперед наклонись.

Леон сделал, как она просила, и женщина вылила ведро воды ему на голову.

– Миссис Биккель, я прежде не спрашивал, но как получилось, что мои родители были знакомы с семьями Аверлин и Реймонд-Квиз? – поинтересовался Леон, вылезая из ванны.

– Так учились вместе, – ответила старшая кухарка и набросила мальчишке полотенце на голову. – Ты вытирайся быстрее, пока голову не застудил! Так, о чем я? Ах да. Леди Катерина как-то рассказывала, что отец хотел выдать ее замуж за твоего отца – Этана, дело даже обговорено было, а тот влюбился в дочку мелкого землевладельца – в матушку твою – и наотрез отказался жениться. Оно-то было и хорошо, ведь леди Катерина давно пала от любви сына семьи Аверлин, и оба уже желали просить отцовского благословения.

– А что с семьей Реймонд-Квиз? – выглянул из-за ширмы заинтригованный Леон. – Их тоже связывала любовная интрига?

– Что ты, эти двое обещаны были друг другу с рождения, – отмахнулась миссис Биккель. – Тобиас Реймонд и Данэлия Квиз должны были объединить их влиятельные семьи, а с остальными познакомились уже во времена учебы. Правда, поговаривают, что любовь их так и не настигла, но они уважают друг друга, как супруги, и живут душа в душу, храня верность, да и сына, конечно, любят больше жизни.

– А что их всех вместе связало? – не унимался Леон. – Я имею в виду, может, они чем-то занимались, изучали?

– А чего это ты заинтересовался? – навострилась кухарка. – Вынюхиваешь что-то?

– Нет, – кратко ответил Леон, но отведенный в сторону взгляд его выдавал.

– Ну если так, – миссис Биккель сделала вид, что поверила. – Что их сдружило, я не знаю, но помнится мне, что они вели альбомы с их общими фотографиями. Я часто заставала мистера Аверлин подписывающим обороты фотографий поздней ночью… Подожди, я тебе сейчас принесу чистую одежду.

Женщина прервала рассказ и удалилась в соседнюю комнату, оставив Леона сгорать от любопытства. Почему он никогда не слышал про эти альбомы от родителей? Они даже ни разу не показывали ему фотографии оттуда. Да и что такого они прятали там? Когда кухарка вернулась со стопкой одежды, Леон с повязанным на бедрах полотенцем уже успел находить десяток кругов.

Передав ему одежду, она устало уселась на стул и продолжила:

– В последние дни своей жизни леди Катерина внезапно попросила меня принести этот альбом. Она долго его перелистывала, улыбалась, а потом прочитала оборот какой-то фотографии и внезапно расплакалась. Ох, и долго же мне пришлось ее успокаивать…

– А где сейчас этот альбом?

Миссис Биккель смерила его недоверчивым взглядом.

– По глазам вижу, что что-то недоброе задумал. Брось эту идею, пока дров не наломал.

– Что вы, право? Неужели я выгляжу настолько плохим человеком? – оскорбился Леон.

Кухарка вздохнула и все же ответила:

– Там же, где и все фотографии семьи Аверлин – в закрытой секции библиотеки. Леди Констанция распорядилась убрать его туда сразу после смерти прежней хозяйки. Но даже не думай туда лезть! Ключ есть только у самой леди Констанции, мадам Тулле и миссис Хоффман – библиотекаря, а если тебя там поймают, то сразу примут за вора и отправят в участок. Не рискуй!

«Да, если взять ключ у первых двух – дело почти нереальное, то у последней – приближенное к смертной казни. Если эта старая набожная жаба не сожрет, то точно обезглавит», – огорченно хмыкнул Леон.

Библиотекарь пансиона его на дух не переносила. Стоило ему лишь появиться, как она тут же скалила толстую плоскую физиономию и начинала читать молитвы Всевышнему. Ключ она никогда из рук не выпускала. Леон готов был поспорить, что спит она тоже с ним. Если заставить его впустить или украсть ключ оставалось невозможным, то выбор был один – сделать так, чтобы она открыла секцию кому-то другому, и у него как раз был на уме кое-кто подходящий…

– То есть ты просишь нас отвлечь миссис Хоффман, чтобы пробраться в закрытую секцию библиотеки, я тебя правильно понял? – Викери смерил его скептическим взглядом. – Ты же понимаешь, насколько это рискованно, Леон? Если нас заметят, то одним наказанием не отделаться.

– Я знаю, но в том альбоме могут быть упоминания о том, чем занимались наши родители. Разве вам никогда не было интересно, почему они скрывали все от нас?

– Может, потому что их прошлое – не наше дело? – изогнул брови Вик.

Леон недовольно зыркнул на друга. Он ожидал поддержки, а не препирательств с его стороны, но оно-то и было ожидаемо: Викери был домашним мальчиком, во всем правильным и послушным, такого сложно было убедить.

– Неужели ты никогда не задавался вопросом, почему твои родители избегают расспросов и косятся на нас с Николь, будто чего-то боятся?

– Вероятно, потому что они потеряли четверых лучших друзей, Леон! Это такая же травма для них, как и для вас. Или ты смеешь обвинять моих родителей во лжи?

– Никого я не обвиняю. – От споров с Викери у Леона разболелась голова.

Сделав пару шагов по своей каморке, он потер виски и снова посмотрел на сидящих на его кровати Викери и Николь. Рыжий юноша уперся спиной в стену и продолжал сверлить Самаэлиса глазами, пока тот не даст ему разъяснений, а вот Николь скучающе подпирала ладонью щеку. Препирательства ребят ее не интересовали, и, если говорить откровенно, она уже желала отвесить одному и другому подзатыльники, чтобы поскорее вернуться к обсуждению намечающегося дела. И чем больше она терпела, тем сильнее краснели ее щеки от негодования.

Наконец Николь не выдержала. Спрыгнув с кровати, она пригладила складки платья и четко объявила:

– Если я вам не нужна, то позовете, когда закончите свои препирательства. Меня не прельщает быть предметом декора в данном разговоре.

Она попыталась уйти, но Леон и Викери преградили ей путь. Они знали, что если девушка сейчас выйдет за дверь, то молить о прощении им придется по меньшей мере неделю. Уж очень обидчива была юная леди Аверлин.

– Мы не правы, Николь, – миролюбиво улыбнулся Викери и жестом предложил девушке сесть обратно. – Если у тебя есть что сказать, то внимательно выслушаем.

Николь хмыкнула и вернулась на место, добившись того, чего хотела. Она с важным видом сложила руку на руку и вздернула подбородок.

– Если бы вы не отвлекались на споры, то уже знали бы, что есть более законный способ попасть в закрытую секцию библиотеки.

Леон и Викери переглянулись и заинтересованно подсели поближе.

– Каждый день ровно в пять вечера, когда все ученики уходят на прогулку, миссис Хоффман удаляется на вечернюю молитву в церковь и ровно в шесть возвращается. Если застать ее в момент, когда она будет торопиться, то она может впустить нас и уйти. Только нужен веский предлог…

– Можно сказать, что это нужно нам для задания о семейных ценностях, – подключился Викери. – Наши семьи ведь близко общались, поэтому не будет ничего удивительного, если мы захотим просмотреть альбом.

– Даже если так, то как вы собираетесь уйти незамеченными с прогулки? – вмешался Леон. – Знаете, что случится, если кто-то узнает, что юноша и девушка исчезли в одно и то же время, да и к тому же остались наедине в библиотеке? Правильно, пойдут слухи!

– Только если кто-то нас не подстрахует, – ухмыльнулся Викери. – Я могу попросить у мисс Браун разрешения на посещение библиотеки в это время. Скажу, что мне нужно подтянуть латынь. Не думаю, что она сможет мне отказать, если узнает, как сильно я люблю ее предмет.

– А я скажу мадам Тулле, что хочу помочь на кухне, и попрошу Мэри меня прикрыть, – вдохновилась Николь своей идеей. – Истинная леди ведь должна уметь вести хозяйство.

– Николь, ты ведь не любишь готовить… – усомнился Леон, но грозный взгляд юной Аверлин заставил замолчать.

– А теперь изъявила желание полюбить! – буркнула девушка и притопнула пяткой.

– Хорошо-хорошо, – поднял руки Леон. – Тогда я могу надеяться на вашу помощь?

– Пока ты нам все не расскажешь, нет, – категорично отрезала Николь. – Ты обещал нам, что расскажешь этим вечером, но мы не услышали от тебя ничего, кроме этой просьбы. Считай это честной сделкой.

Леон тяжело вздохнул. Он ожидал подобного ультиматума от Николь. Достав из ящика дневник, он передал его девушке. Николь спешно пролистала все страницы, а потом вернулась в самое начало и стала внимательно рассматривать. Викери тоже любопытствовал и хотел было посмотреть поближе, но одернул себя и отсел, не желая смущать юную леди своей близостью. Какими бы друзьями они ни были, а правила приличия нужно соблюдать.

Но чем дольше Николь читала дневник, тем более завороженным становился ее взгляд. Леон и Викери даже словом обмолвиться не рискнули, чтобы ненароком не привлечь ее внимание. Стояла гробовая тишина, слышны были только шелест страниц, дыхание ребят и то, как каблук Николь ритмично барабанит по стенке сундука. Она держала этот дневник, словно первую Библию, – так же трепетно и благоговейно, затаив дыхание.

Очередная страница была перевернута, и на колени Николь скатилась выцветшая фотокарточка. Девушка с осторожностью подняла ее, покрутила, держа за уголочки, и, забавно скосив глаза, попыталась рассмотреть, но при тусклом свете это оказалось почти непосильным делом.

– Николь, давай я…

Леон взял в руки лампу со стола, желая подсветить фото, но обнаружил, что интерес к фотографии у Николь уже пропал. Та снова упала к ней на колени и затерялась в складках белого платья. Лицо юной Аверлин вытянулось. Она то ли не верила увиденному, то ли была напугана – сложно было сказать, – но глаза ее походили на два золотых блюдца, бликующие от рыжего пламени свечи.

– Леон, – тихо позвала она, – что тебе известно об этом знаке?

Она повернула к ним дневник, давая возможность поближе рассмотреть нарисованный там рисунок.

– Ничего существенного, – передернул плечами Леон. – Только то, что родители его много изучали. Он нарисован практически на всех страницах. Вот здесь… видишь? Мой отец ставил его в предложениях, словно заменяя какое-то слово.

– С чего ты это взял? – поинтересовался Викери. – Тут все на чужеземном языке, так откуда же нам знать, что этот символ означает целое слово?

– Этот язык состоит из видоизмененной латинской письменности, и только этот знак походит на древнеегипетскую иероглифику. Вот здесь, здесь и здесь он стоит в середине предложения. Сначала я подумал, что это необычный знак препинания, но заметил, что те ничем не отличаются от привычной нам системы. Остается только предположение, что это цельное слово… Вероятно, этот символ вообще не принадлежит какому-либо из знакомых нам наречий, а взят из более древнего языка, но отец использовал его, чтобы либо что-то скрыть, либо, наоборот, сделать явным…

Пока юноши дискутировали, Николь слушала с непривычно смиренным молчанием. Она спрятала глаза за опущенными ресницами и устремила взор на ладони. Белые плотные перчатки на ее маленьких ручках украшало дорогое кружево, и, по правде, носила она их отнюдь не только из-за этикета. Медленно стягивая каждый пальчик перчатки, она привлекла внимание юношей, которые глядели на это действо со смущением и легким стыдом. Уж больно привлекательно это выглядело. Но сама Николь этого не замечала.

– Эм, ребята, кажется, я должна вам кое-что показать…

Николь аккуратно положила снятую перчатку на колени и подняла оголенную ладонь. На светлой не тронутой солнцем коже темнело размытое пятно, а в его центре коричневым узором обозначился угловатый крюк, такой же, как на рисунках из дневника. Увиденное заставило Леона и Викери переглянуться. Оба почувствовали, как холодок пробежал по спине. Неизвестные миру знаки, тайные исследования трех семей и, ко всему прочему, родимое пятно Николь – все это выглядело по меньшей мере жутко… и интригующе.

Нависшее тягостное молчание разорвал Викери. Он нервно взъерошил себе волосы ладонью и попытался скрыть дискомфорт за усмешкой:

– Похоже, теперь у нас есть веский повод узнать, чем занимались наши родители и как это связано с нами.

Не сумев обуздать любопытство, ребята на следующий же день направились в библиотеку в назначенный час. Дубовая дверь открылась не сразу, пришлось приложить усилие, но ее запоздалый глухой хлопок при закрытии помог скрыть приход одного лишнего гостя.

Пока Николь и Викери шли по устланному ковром коридору прямиком к столу библиотекаря, Леон пробирался между стеллажами, вдыхая запах старой бумаги, кожаных переплетов и домашней пыли. Для любого книжного червя это смешение ароматов казалось приятнее французских духов, и Леон не был исключением.

Добравшись до дальней стены, откуда хорошо виднелся стол миссис Хоффман, юноша юркнул за белый вазон и спрятал лицо за широкими листьями аспидистры.

Миссис Хоффман явно торопилась: ребята застали ее в тот момент, когда она уже застегивала пиджак и водружала на темные кучерявые волосы широкополую шляпу. Из-за спешки она заметила ребят только тогда, когда уже взяла сумочку и готовилась бежать.