Как я помню этот мир

Виктор Винничек

Как я помню этот мир

исповедь ребёнка.

Ребёнок хочет есть.

Первое воспоминание из жизни…

Я хочу есть, и ищу маму. Но мамы нигде нет. В доме молодые тёти весело смеются надомной, суют что-то в рот, но мне это не нравится. Я начинаю плакать. Тётя приносит большой глиняный кувшин, ставит его на стол. Наливает в стакан молоко, протягивает мне и говорит: “Пей! Это тебе козочка молочка прислала.”

Я отодвигаю стакан, и отворачиваюсь от него. Тогда вторая тётя берёт меня на руки, достаёт грудь и пытается покормить. Я не беру грудь, и начинаю плакать еще сильнее, соскальзываю на пол и убегаю в другую комнату. Тети что-то говорят обо мне:

– Видишь, какой, запах ему не нравится. Маму ему подавай. Шура, ты что делаешь? Ему два года, а ты его всё грудью кормишь!

– Что поделаешь вот такой он уж у меня! – слышу я голос мамы.

Радостно бегу в комнату, открываю дверь и не могу понять, почему мама убегает от меня и прячется за печкой. Я бегу за ней, но тёти преграждают мне дорогу. Я пытаюсь прорваться, но они крепко держат меня. Я начинаю плакать и бить их по рукам. Тогда одна тётя обхватывает меня руками и прижимает к своим коленям. Мне не хватает воздуха, я начинаю задыхаться и в отчаянии кусаю её за руку. Почувствовав слабину, вырываюсь на волю, нахожу маму. Она сидит за печкой на скамейке вся в слезах. Я взбираюсь к ней на колени, пытаюсь расстегнуть пуговицы на кофте. Мама берет меня на руки и начинает кормить. Нежно гладит по голове, приговаривая: «Да не спеши ты так, ешь спокойно, никто её у тебя не отнимет».

На хуторе.

Второе воспоминание из жизни…

Как я помню, был праздник. Наверное, Спас. Дед Пётр в белой вышитой рубашке, бабушка Вера в сиреневой блузке, бабушка Домна в зеленом платье, такими нарядными и красивыми я их ещё не видел. Я видел их в обыденной рабочей одежде, ежедневно все суетятся, что-то делают. А тут сидят себе в саду за столом, никуда не спешат, пьют из красивых прозрачных маленьких стаканчиков красненький компот. Я попросил мне не дали, сказали, я ещё мал. Я начал доказывать, что я большой даже три пальца показал. Но когда понял, что это на них не подействовало, начал плакать, сполз с дедовых колен и перебрался к бабе Домне, дедовой сестре. Она была очень красивая, меня любила и во всём потакала. Украдкой давала всякие вкуснятины, никогда не наказывала. Странно, но и она отказала. Наверно деда боится. И почему его все слушались и боялись?! Даже Шарик. Я нисколечко. Он никогда меня не наказывал, в отличие от бабы Веры, которая нет, да потянет завязками от фартука. Ну и что, что у деда не было глаза, и всё лицо было в шрамах, я его очень любил. С ним было интересно, он катал меня на Орлике, водил в сад при этом разговаривал, как с равным. На помощь пришёл отец, его звали Леонид. Он неожиданно появился со стороны дороги за моей спиной и подслушал наш разговор. Взял меня от бабы Домны посадил себе на колени:

– Конечно большой. Покажи ещё раз сколько тебе.

– Три. Радостно закричал я и показал три пальца.

– Но большой, это не значит взрослый, только взрослые пьют сливянку и то очень редко, по праздникам. И налил себе стаканчик с графина, всех поздравил с праздником и выпил.

– Когда я буду взрослым? – не унимался я.

– Кода тебе будет двадцать лет, – сказал дед.

– Двадцать это столько? – почему-то я показал шесть пальцев. Толи потому, что до пяти я уже умел считать, толи потому что, моему двоюродному брату Алексею было шесть лет, и мама говорила, что он уже взрослый.

– Больше! – сказал дед.

– Столько? – я показал две руки.

– Больше! – повторил дед.

– Как больше?! У меня больше пальцев нет. – закричал я.

– Возьми у меня, – сказал папа и положил свои огромные руки рядом с моими.

– Да! Вот столько. Двадцать – это если сложить пальцы твои и отца на четырёх руках вместе. – сказал дед.

– Тогда и Шарик меня будет слушаться, как тебя и папу? – никак не мог я успокоиться, забыв про сливянку. Все засмеялись. Шарик – это дедова собака, огромная немецкая овчарка, похожая на волка. Живет у деда она давно. Дед говорит, что Шарик старше бурёнок Груни и Пеструшки, лошадки Орлика, даже старый огромный сибирский кот Мартын на два года моложе собаки. Жил Шарик в большой будке, которую построил ему мой отец, придя с армии. Тогда Шарик первый раз сорвался с цепи и встретил отца на станции в четырёх километрах от хутора, после семи лет службы того в армии. Когда отец уходил, Шарику было меньше двух лет. Как он узнал, удивлялся дед, никто не почувствовал, а он встретил. Все говорили, что Шарик очень умная собака всё понимает, только разговаривать не может. Прикажет дед ему смотреть внука не выпускать со двора, он гавкнет, что задание понял, вылезет из будки, ляжет на траве в тенёчке для лучшего обзора и несёт службу. Только я начну открывать калитку в сад или на дорогу, он тут как тут, зайдёт со стороны выхода и начнёт грозно лаять. Попробуй, уйди от такого! Помню, однажды мне очень захотелось в сад, поиграть с кроликами, которые вылезли из ямы, где они жили. Шарик меня не пустил. Я начал плакать, бить его рукой по морде. Ему наверно было больно, он долго терпел, увёртывался, в конце концов, разозлился, ударил хвостом, так что я упал на колени. После взял как щенка за шиворот и отнёс от калитки на средину двора. Однажды дед оставил Шарика за няньку, сам уехал, куда-то на Орлике. Бабу Веру с женой деда Фадея, брата моего деда, бабой Катей позвали полоть колхозную свёклу не далеко от хутора. Видя приближение грозы, они успели добежать лишь до хижины деда Фадея, так называл его дом дед Пётр из-за малых размеров, в сравнение с огромным нашим пятистенком, который срублен из свежей сосны, без подсочки. Это был маленький старенький домик. Дед Фадей перевёз его, из какого – то дальнего хутора, после возвращения из тюрьмы. Бабу Катю он привёз из Сибири, где отбывал срок по навету за якобы несогласие с решениями, принятыми на каком-то пленуме, за что был осуждён по политической статье. Дед Фадей был моложе нашего деда, но очень невезучий, так я слышал в разговоре взрослых. Зона, сильно подорвала его здоровье. Выглядел он старше деда, редко выходил из дому, больше читал газеты и книги, которыми был завален весь дом. Пошёл сильный ливень. Бабушка осталась переждать непогоду в хижине, на краю хутора, надеясь, что дед заберёт меня со двора, а дед не спешил домой, знал, что бабушка дома. Отец, бабушка Домна были на работе. Мама с тётей Соней была в городе Барановичи в гостях у тёти Мани. Соня и Маня были родные сёстры моего отца. Оказавшись на улице в грозу один, я побежал в дом, но не смог открыть тяжёлую дубовую дверь в сени. Я заплакал, в надежде, что меня пустят в дом. Но, увы. Первым сообразил шарик, он вылез наружу, взял и затащил меня в дальний тёмный угол своей будки на сухую подстилку из соломы. Сам лёг у входа. Мне было холодно. Шарик, прижался ко мне, обнял меня лапой. От него исходило тепло, как от печки. Через несколько минут я согрелся и уснул под шум дождя.

Первым вернулся дед. Шарик встретил хозяина, как положено. На вопросы деда: “Где внук? Витя где? Всё хорошо?!” он поднял голову вверх и залился лаем.

– Ну, что ты мне всё рассказываешь, я тебя не понимаю. За то время, что ты у меня живёшь, пора уже и по-человечески, научится разговаривать, чтобы тебя понимали. Ты, лучше ответь мне, как тебя учили. Внук спит?!

Шарик утвердительно качнул головой и гавкнул.

– И за то спасибо, – одобрительно произнёс дед, довольный своим учеником. В знак благодарности, он потрепал собаку за холку. Шарик подумал, что он службу сдал, поджал хвост и побрёл спать в будку. Осторожно прижался ко мне задними лапами, вытянул передние, уж больно их ломило.

Ветер разогнал облака. Солнце начало прогревать землю. Зачирикали воробьи довольные смытыми с деревьев гусеницами и насекомыми. Встревоженная бабушка Вера вернулась домой, не увидев внука, спросила про меня.

– Спит, наверное, в длинной комнате на моей кровати, – полагаясь на собаку Шарика, уверено ответил дед.

Бабушка, не заходя в дом, прошла со двора в огород и занялась своей, привычной работой в июне месяце. Всё бы хорошо, но неожиданно с работы вернулась баба Домна, их отпустили. Прошедшая гроза не позволила продолжить работу на открытом воздухе. По дороге она набрала первой земляники и пришла угостить меня. Не найдя меня дома, она обратилась к бабе Вере. И тут началось. Меня искали всюду: в туалете, в кроликовой яме, на печке, в погребе, сарае, колодце, чердаке и сеновале, даже в крапиве. Не подумали о том, как может трёхлетний ребёнок открыть добротную крышку или дверь. Ведь у деда всё было сделано на совесть. Я проснулся от того, что убитые горем бабушки плакали навзрыд. В такт им, не знаю почему, подвывал Шарик. Дед седлал Орлика, он собирался за участковым и сообщить по телефону отцу на работу, о моей пропаже. До этого деду и Шарику досталось на орехи. И тут я вылезаю из собачьей будки. Бабушка Вера взяла меня на руки и обняла крепко-крепко, что мне стало больно дышать. А бабушка Домна, почему-то стала рыдать ещё сильнее. Как я понимаю сейчас, от большой радости.

Родственники стали расспрашивать отца о маме, тётях и Алексее. Он сказал, что маму положили на сохранение, сёстры и племянник навещают её. Они все кланяются вам и обещают скоро приехать в гости.

– Что такое сохранение? – встрял я с вопросами.

– Это такой домик, где живут тёти и ждут, пока им аист принесёт маленького ребёночка. Ты же ведь хочешь братика или сестричку? – спросил отец.

– Очень хочу братика, но большого! Я б с ним играл, – начал выпрашивать я.

– Большого братика, не получится. Аист не осилить поднять больше четырёх килограмм.

Взрослые засмеялись и налили по стаканчику сливянки, а я посмотрел на старое дерево. В тополь, когда-то ударила молния. Оно, высохшее, без веток, как столб, одиноко стояло у дороги. На верхушке тополя было гнездо и в нём жила семья аистов.

– Да и правда, такой аист не сможет принести большого братика, – подумал я.

– Дед, и чего ты сидишь? Пойдём на луг лягушек ловить, будем аиста кормить. У него будет больше силы, и он сможет принести мне большого братика.

Взрослые снова засмеялись. Дед взял меня за руку, и мы пошли на луг. Луг находился за садом. Туда мы с дедом на ночь водили пастись Орлика, и я важно на нём сидел. На лугу, дед путал ему передние ноги, чтобы далеко не убежал и оставлял на ночь. По дороге мы часто встречали лягушек, они прыгали из-под наших ног в сторону, и я легко мог поймать их.

– А как ты будешь кормить аиста? – по дороге интересовался дед.

– Как? Как? Сам, не знаешь, что ли?! Поймаю лягушку, привяжу один конец верёвочки к задней лапке, второй за дерево, аист увидит, что лягушка прыгает, опустится и съест её, – учил я деда.

Бабушки запели песни, а Шарик увязался за нами.

– Дед, почему наш кот никогда никуда не ходит?

Старый ленивый кот Мартын остался на крылечке греется на солнышке. Дед сказал, что осенью ночью кот ходит в поле, когда уберут рожь. Он там охотится, на больших камнях, на мышей, а если повезёт, как в прошлом году то может принести и зайца. Я был маленький и конечно этого не мог помнить, да и убитых животных мне не показывали. У нас свои кролики, куры, цыплята, ни кот, ни тем более Шарик на них не охотились. Дед продолжал, что за день камни на солнышке сильно нагреваются. Ночи холодные, а камни остывают медленно. Комбайн не может чисто убрать рожь и оставляет её клочки у больших камней, сюда то и приходят мыши за зёрнышками. А кот уже с вечера ляжет на камень и караулит свою добычу. Молодые зайцы ещё не знают, что у камней может их поджидать опасность. Прибежит такой заяц, ляжет за камнем с противоположной от холодного ветра стороны и греется. Пригреется, да и уснёт. А кот лежит на камне ждёт этого момента. Прыжок на шею. Задушит беднягу или сломает ему хребет и тащит домой, показать какой он охотник. Кот был независим, делал что хотел, ходил куда хотел, службу он не нёс. Да и мышей ловил из-за своего охотничьего инстинкта, говорил часто дед, найдя задавленную, но нетронутую мышь. Шарик наоборот был вечно голодный. Если ему попадёт мышь, он сразу её проглатывал, а не играл с ней, как это любил делать кот. Мартын не боялся Шарика в отличие от его соплеменников, которые случайно зайдя на хутор, оказывались на деревьях и орали там, пока их не снимет отец. Лучше всех кот относился к бабушке Вере. Только та подоит Пеструшку, кот тут как тут. Трётся у её ног, мяукает, ходит за ней по пятам, пока бабушка не даст ему молока. К деду и отцу он подходил изредка, когда те чистили пойманную речную рыбу. Ко мне он приходил только зимой, и то спать. Запрыгнет еле слышно на печку, ляжет у моих ног и мурлычет свою песню.

Так взявши за руки, разговаривая, мы шли по большому саду. Чего только в нём не росло. Вот усыпанные ягодами кусты: ежевики, красного и зелёного крыжовника, шиповника. Ветки разных сортов яблонь ломились от плодов. А груши, какие у деда были груши?! Особенно одна, дед называл её Бэра, медовый аромат её плодов разливался по всему саду. Она росла так высоко, что её верхушку мне не было видно из земли. Плоды её были большие жёлтые с красными боками, падали на землю, разбивались ровно на четыре части, темно-коричневые семечки высыпались наружу. Рой ос кружил над ними. Дед не очень жаловал фрукты, но не удержался, подошёл к груше, и мы начали поднимать плоды с травы. Груши были такие вкусные, что сами таяли во рту, от них невозможно было оторваться. Поднимаю очередную четвертинку, сильная боль пронзила мою ладонь. Я закричал. Дед вял мою ладошку в свои огромные ручищи, начал её рассматривать. Посмотрел и я. Рука как рука. Ничего на ней нет. Маленькая точка укуса, да и только.

– За короткую свою жизнь, ты получал раны и серьёзнее, но никогда не плакал. Ты же не девчонка? Это просто ужалила оса. Ты взял её в руку вместе с грушей и нечаянно придавил, – успокаивал меня дед, дуя на руку.

Не плакал я и сейчас. Но рука на наших глазах стала резко увеличиваться в размерах, появилась краснота, отекла до локтя. Опухоль продолжала расти. Дед испугался больше меня, но виду не подал. Неожиданно схватил меня в охапку и как мог в его возрасте побежал из сада к дому. Вот я лежу на скамейке у крыльца, баба Домна воркует надо мной. Она, почему-то мажет мне руку холодной простоквашей. Остальные родственники наблюдают за нами. Даже кот, спрыгнул с крыльца на скамейку, сел у изголовья. Глаза его были на выкате. Он с неподдельным любопытством смотрел то на мою руку, то на то, что делает бабушка. Бабушка Домна всегда лечила нас, когда мы заболеем, от всех болезней, даже животных. У неё не было медицинского образования, но её лечение помогало. Вот и сейчас мне стало легче, и я уснул.

Гуси! Гуси! Га-га-га!

Третье воспоминание из жизни…

На новом месте.

В начале лета мой отец получил назначение и наша семья, от дедушки с хутора, недалеко от деревни Колесники в Брестской области переехала на станцию Бастуны в Гродненскую область. Отца повысили в должности, если раньше на станции Мицкевичи, он работал электромонтёром, то здесь он работал механиком и у него в подчинении были монтёры и разнорабочие. Жила наша семья в красивом здании старинной постройки. Его мы называли вокзал, местные жители называли, почему то дворец. Отец говорил, что до 1939 года мы находились под Польшей, и здесь осталось много поляков, которые говорили на польском языке. До этого я понимал русский и белорусский, а тут ещё и польский. Дети языки осваивают быстро. Через пару месяцев мы с папой понимали уже и польский язык, а мама говорила только на русском, белорусский ей давался с трудом, а польский она ненавидела.

– Что за язык такой? Шипят, как змеи. Говорила она. Наверно, поэтому её все за глаза называли «Кацапкой». Она была очень красивая, даже молодые польки завидовали её красоте. Называли за глаза:

– Паненка с характером.

Вход в нашу квартиру был с дворовой стороны вокзала по лестнице на второй этаж. Мы занимали одну служебную комнату площадью двенадцать метров. Для семьи из четырёх человек это маловато. Кроме нас здесь на втором этаже в трёхкомнатной квартире жил начальник станции Сидляроов. Имя отчества я его не помню. Его сына звали Зенок, ему восемь лет, но в школу он не ходил. Сам Сидляров был высокий, грузный мужчина лет сорока пяти, первое лицо в посёлке. Член партии. Не воевал, но имел награды. Во время войны он, где-то в Поволжье работал начальником крупной железнодорожной станции и был направлен сюда в 1953 году. Приехал он сюда со второй женой и трёхлетним сыном, как говорили злые языки, был сослан за любовные похождения. Его жена лет тридцати пяти маленькая, но очень полная женщина Станислава была важной и грозной персоной. Вход в их квартиру был прямо с лестничной площадки второго этажа, так что к себе домой я проходил мимо их квартиры. Они содержали домработницу Марылю, молоденькую девушку шестнадцати лет с приятной внешностью и польским акцентом. Одинокая дежурная по станции Михайлова Галина Григорьевна лет пятидесяти занимала такую же комнату, как и наша семья. Она была замкнута, часто плакала, и всё ждала с войны своего мужа, похоронку на него она так и не получила. Окно её комнаты выходило на перрон. Комната располагалась в дальнем крыле коридора. Она иногда приглашала меня к себе в гости, поила чаем с пряниками и подушечками, так тогда называли конфеты без обвёрток. Мы сидим за столом, пьем чай и смотрим в окно на проходящие поезда и прибывающих пассажиров. Глаза Григорьевны бегают из края в край быстро, быстро, как будто кого – то ищут. Говорили, что в войну с немцами, она потеряла своего сыночка. Напротив, нашей комнаты, простаивала двухкомнатная квартира начальника товарной конторы. Его жена и дочка уехали в Ульяновск, когда хозяина, друга начальника станции посадили за махинации. Квартира предназначалась нашей семье, бывший владелец освободил её только к новому году. Наша семья всё это время ютилась в комнатушке. Годовалая сестра Алла требовала к себе пристального внимания, и мама была вынуждена заниматься только ею. В нашей комнатушке была своя печка на две конфорки с духовкой. Она была почти в левом углу при входе, по длинной стороне комнаты и занимала значительную её часть. Топил её отец углём, но уголь сам по себе не разгорался, приходилось разжигать его дровами. Перед топкой был прибит лист железа с целью пожарной безопасности. На плите мы готовили, грели воду для купанья, она обогревала нашу комнату. За ней в углу стоял бельевой шкаф. Между шкафом и печкой была моя раскладушка. Я на ней спал, играл, под ней лежали мои игрушки. Входная дверь в комнату открывалась внутрь. За ней скрывалась вешалка для одежды. Дальше стояла двуспальная металлическая кровать на ней спали родители. У изголовья кровати была подвешена к потолку детская люлька для сестрёнки. Дальше за кроватью единственное в нашей комнате окно с очень широким подоконником. Вокзал был построен в начале двадцатого века и имел метровые стены. У окна стоял большой стол и три стула. За ним мы ели, писали, папа ремонтировал технику, мама гладила бельё. В дальнем правом углу мамин шкаф с её вещами, зеркалом и одеждой. Удобств никаких в квартире не было. Умывались при входе в левом углу из рукомойника. Два ведра с холодной, принесённой из колодца водой, всегда стояли на скамейке, под ней ведро с помоями. Туалет в ста метрах от вокзала. Мылись и стирали тут же у печки в металлической ванне, которую снимали с гвоздя со стены. В комнате всегда было сыро и влажно, пахло гарью от угля. Открывали форточку и дверь, устраивали сквозняки, сами уходили в коридор. Такие условия жизни не могли, не отразится, на нашем здоровье. Сначала заболела сестрёнке, её с мамой положили в больницу. Мама очень переживала за сестрёнку. У неё от этого вскоре пропало молоко. Мы с отцом остались одни. Он ходил на работу, а меня одного оставлял дома. Я не хотел оставаться плакал. Но он нашёл ко мне подход. Зная, что я с дедом любил ходить на рыбалку, он пообещал мне в выходной свозить на рыбалку, если я себя буду хорошо вести. Как я ждал этот день. Я даже не выходил на улицу, боясь разозлить отца. Смотрел в окно на привокзальный сквер, там ребята по взрослее, целый день играли в разные игры. Когда мама была дома, она часто на часок, выпускала меня в сквер. Сама с сестрёнкой сидела на широком подоконнике и наблюдала, как я себя веду, если я заиграюсь или что не так, открывала форточку и возвращала в дом. Мама, мама, где ты? Отец говорил, что она далеко, где-то в райцентре Вороново. Я даже по сестрёнке начал скучать, некому сейчас таскать за волосы и пробовать на зуб, и кусаться за, что вздумается. Любимое её занятие: схватит меня двумя ручонками за волосы и тащит голову к себе ко рту, норовит при этом укусить за нос или губу. Первый раз ей это удалось, я не ожидал от неё такой подлости. Очень больно, а она глупенькая смеётся. Когда её мама привезла, мы жили на хуторе у дедушки. Как мне там было хорошо! И зачем мы только сюда переехали?! Мне часто по ночам снится хутор, дедушка, бабушки, тёти и даже Шарик. Я ведь ждал братика, но почему – то аист принёс эту кроху. Папа сказал, что пока мама выбирала, всех братиков разобрали, оно еле успела забрать сестрёнку.

– Почему она так долго выбирала? – спросил я.

– Потому, что мальчики попадались нехорошие, они обижали бы тебя и я решила лучше хорошую девочку взять, – сказала мама.

Вот так и прожил почти год с хорошей девочкой, которая постоянно дует в трусы, плачет и кусается. Мама говорит, что с братиком было бы ещё хуже, он ещё и дрался бы.

Рыбалка.

Отец своё слово сдержал. В воскресенье в пять утра он поднял меня с постели, посадил в коляску мотоцикла, и мы поехали на рыбалку, куда-то далеко на приток Немана. Ехали мы напрямую через лес. Здесь отец срезал три удилища два больших под себя, маленькое мне. По дороге мы заехали на ферму, накапали червей и в половине седьмого, уже сидели на берегу реки на месте взрыва бом в военное время. Так говорил отец. По моей просьбе он оборудовал мне удочку из толстой лески, сделал поплавок из спички и пробки от бутылки, которой закрывали вино, повесил груз, крючок, насадил червя и забросил её. Точно так он оборудовал свои две удочки, только леску взял тонкую. Сел чуть ниже от меня по течению, на яму от воронок. Почти сразу у меня начался клёв. Я еле успевал насаживать червей и снимать мерного окуня. Через час десяток аборигенов плавали в моём ведре, цепляясь боками, друг за друга. Отец подошел ко мне со славами: “Ну ты и даёшь!”, вылил улов на траву и сменил воду.

– Больше полкило! Кто тебя научил так ловить? – спросил папа.

– Кто? Кто? Дедушка, конечно, – не задумываясь, ответил я.

– А у меня поклёвки не было вообще, – с досадой произнёс он.

Мне так жаль стало отца, что я предложил поменяться местами.

– Нет, лучше я сменю насадку, – сквозь зубы произнёс отец и пошёл искать под корой сваленного дерева личинки короеда.

Найдя, сменил насадку. У меня клёв на некоторое время прекратился, а потом понеслось: в основном пескари и мелкая плотвичка. Вскоре стало жарко, клёв прекратился вообще, интерес к рыбалке у меня пропал. Я пошёл к отцу. Он сидел на перевёрнутом ведре и курил папиросу. Рядом стояли сапоги. Поплавки в натяг по еле заметному течению. Я сел на траву с другой от его сапог стороны, и стал наблюдать за поплавками. Время шло. Отец уже стал собирать одну удочку, и вдруг поклевка. Не знаю, как он успел бросить удочку из рук, и сделать другой подсечку. Её удилище сломалось, а сломанная часть упала в воду. Отец, в чём был, бросился в воду и ухватил за сломанную часть удилища, подтянул, не поднимая его, к себе, и взялся за леску. Огромная не ведомая мне доселе рыба всплыла на поверхность. Отец создал слабое сопротивление, и рыба плавно ушла на глубину, потом он слегка стал натягивать леску. Рыба всплыла, глотая воздух, начала отчаянно сопротивляться: нарезала круги, била, хвостом, вставала на дыбы. Одно неверное движение, и рыбина оборвёт тонкую леску. Отец плавно продолжал подтягивать рыбу к берегу, держа леску в натяжении, не давая из воды глотнуть кислорода. С каждой подтяжкой рыба всё больше хватала ртом воздух и выбивалась из сил. Вот она у берега последний раз ударила хвостом, разбросав брызги в разные стороны, и ослабев, легла на бок у ног победителя. Отец волоком вытащил рыбу на песок. Тут она неистово стала биться о землю и сорвалась с крючка. Так бы и ушла, если бы отец к этому времени не успел зайти со стороны воды. Он подхватил рыбу руками, прижал к груди и вышел на траву. Вода струйками стекала с брюк на босые ноги, а он улыбался во весь рот, прижимая рыбу к груди, ещё не веря своей удаче. На конец, он пришёл в себя, положил рыбину на траву, снял с себя брюки и стал отжимать их. Я смотрел на рыбу. Она продолжала дышать, широко раскрывая рот, по привычке шевеля жабрами. Какая она красивая, одни красные плавники чего стоят. Отец сказал, что это голавль и ещё раз взял в руки рыбу: