Из терема во власть

Софья обожгла его гневным взглядом.

– Самолично вручил? Ложь? Никогда царь Фёдор не отдал бы власть нарышкинскому отродью?

– Феденька, упокой его, Боже, перед смертью никого не узнавал, – вмешалась Татьяна Михайловна. – Где уж ему было вручать скипетр?

– Тебе же, князь, самому все ведомо! – обратилась Софья к князю Урусову. – Ты же сидел возле хворого царя денно и нощно!

– Сидел, – нехотя подтвердил князь и потупил взор.

Софья так топнула ногой, что стоявшая в углу прялка с грохотом упала.

– Ежели вы уже присягнули Медвежонку, то о чем мы можем толковать? Зачем вы к нам явились?

– Говорят, что в Москве народ бунтует, – заметил князь Урусов.

– Бунтуют служивые – стрельцы да солдаты, – уточнил Шереметев.

– А чернь того и гляди их поддержит, – добавил князь Одоевский.

– По все Москве неспокойно, – мрачно сообщил князь Черкасский. – Мало нам своих московских смутьянов так ещё явились пришлые: бунтовщики да раскольники.

– Неужто раскольники проникли в Москву? – удивилась Софья.

– Проникли, – подтвердил Шереметев. – Они нынче по всем слободам и посадам людишек смущают.

– Чего же народ требует? – нетерпеливо спросила Софья.

Ответ она опять получила от Шереметева:

– Воцарения Ивана Алексеевича. Стрельцы так и говорят: мол, царевич Иван летами уже совершенен, а царевич Пётр слишком молод, и за него станут Нарышкины править.

– Служивые нас, бояр, бранят да называют волками ненасытными, – проворчал князь Черкасский.

– А от нас-то вы чего хотите? – недоумённо спросила Татьяна Михайловна.

– Потолковали бы вы, царевны, с отцом нашим духовным, – предложил Шереметев.

– О чём? – разом спросили обе царевны.

– Пущай бы он не торопился с крестным целованием, – ответил князь Черкасский.

– Как же не торопиться? – изумилась Софья. – Вы ведь уже поцеловали крест сыну Натальи!

– Покуда крестное целование не вышло из Кремля, ещё можно что-то изменить, – сказал князь Одоевский. – Следовало бы собрать Земский собор и на нём решить, кого царем ставить – Ивана Алексеевича али Петра Алексеевича. Иначе получается беззаконие. Молвите о том патриарху!

– Сами и молвите! – сердито бросила Софья.

– Верно! – поддержала племянницу Татьяна Михайловна. – Девицы государственными делами не занимаются!

– Нас патриарх не станет слушать, – сказал с виноватым видом Шереметев.

Софья задумалась: с одной стороны она более всего на свете хотела помешать беззаконию, с другой – ей это было непросто, учитывая её предыдущую затворническую жизнь. Видя колебания молодой царевны, князь Черкасский сообщил:

– Слух прошёл, что Матвеев в Москву ворочается.

Его чёрные глаза вновь засверкали.

– Ах ты, Боже мой! – воскликнула Татьяна Михайловна.

– О нём я и забыла, – прошептала Софья упавшим голосом.

Сын мелкого дьяка, Артамон Сергеевич Матвеев сумел, благодаря своему уму, а ещё более честолюбию, стать главным советником государя Алексея Михайловича. Когда же овдовевший царь решил опять жениться, Артамон Сергеевич развернул бурную деятельность, продвигая в царицы дочь неродовитого сына боярского, Кириллы Полиектовича Нарышкина, Наталью. Восемнадцатилетняя дочь Нарышкина попала на смотр царских невест, как дальняя родственница жены Матвеева, что не соответствовало действительности, так как юная Наталья была лишь воспитанницей Евдокии Григорьевны Матвеевой, урождённой Хомутовой8. Но, учитывая положение Артамона Сергеевича, никто не решился публично выразить сомнение в его родстве с Нарышкиными. Продвижение Натальи в царицы оказалось делом нелёгким, так как Алексею Михайловичу вдруг понравилась девица Евдокия Беляева. Однако Артамону Сергеевичу удалось преодолеть неожиданно возникшее препятствие. Семейство Беляевых было оболгано, Евдокию изгнали с позором из царских палат, а Наталья попала-таки в государыни, после чего на Матвеева и всех Нарышкиных, посыпались царские милости. Артамон Сергеевич поднялся так высоко, что иноземные послы стали называть его «канцлером».

Благоденствие близких Натальи Кирилловны закончилось со смертью Алексея Михайловича. Матвеева новый царь сослал в холодный Пустозерск9, откуда его потом перевели за реку Клязьму, в селение Лух, чему способствовала первая жена государя, царица Агафья Грушецкая.

«Ох зря царица Агафья вступилась за Матвеева, – подумала с досадой Софья. – Говорила я ей, что он не стоит такой милости. Так, нет же, она Языкова послушалась».

– Ладно, я пойду к патриарху. Попытаюсь с ним потолковать, – сказала молодая царевна.

– Куда ты пойдёшь? – возразила Татьяна Михайловна. – Патриарх, поди, возле усопшего государя. А там полно мужчин, коим нас, царевен, не полагается лицезреть.

Софья с досадой махнула рукой.

– Нас, тётушка, уже многие лицезрели, покуда мы с тобой за хворым царём Фёдором ходили. Одним взглядом больше, одним меньше. Но, ежели ты стесняешься, я пойду одна.

Татьяна Михайловна, зная, что племянницу переубедить невозможно, вздохнула:

– Не отпущу я тебя одну, Софьюшка. Пойдём вместе.

Появление обеих царевен в сенях царских палат произвело на толпящихся там мужчин ошеломляющее впечатление. Бояре, окольничие думные дворяне, дьяки, священнослужители и монахи растерянно расступились.

– Где отец наш духовный? – мрачно спросила Софья.

Ответил вынырнувший из толпы Языков:

– Патриарх подле усопшего государя…

Он осёкся, потому что в сенях появился сам патриарх. Невысокий и сухощавый Иоаким, несмотря на свой солидный возраст (ему перевалило за шестьдесят лет) держался прямо и шагал твёрдой походкой. За ним следовали архиепископ Афанасий Холмогорский, митрополит Илларион Суздальский, архимандрит Чудовского монастыря Адриан и иеромонах с Соловецкого подворья Игнатий. Это шествие выглядело внушительно.

Когда Иоаким увидел Татьяну Михайловну и Софью, у него в глазах мелькнуло удивление, которое тут же сменилось нарочитым сочувствием.

– Скорбите, милые? – обратился он к царевнам. – Велика ваша скорбь. Любил и я государя благочестивого, Фёдора Алексеевича, великой любовью…

Софья непочтительно перебила его:

– Ежели ты, отче, любил государя, упокой его Господи, то почто его волю нарушил?

Патриарх выпучил на неё свои глаза, показывая своим видом, что ни сном, ни духом не ведает, о чём идет речь.

– Кою государеву волю я нарушил?

– Почто ты приводишь людей к крестному целованию меньшому из царевичей, Петру, в обход царевича Ивана? Помнится, царь Фёдор такой воли не изъявлял!

В сенях наступила гробовая тишина. Присутствующие смотрели на царевну – кто с осуждением, кто с недоумением, а кое-кто и с явным восхищением.

– С огнём играешь, отче! – воскликнула она. – Али тебе неведомо, что народ в Москве вот-вот взбунтуется?

– Ну, пошумит малость чернь – не впервой, – вмешался Языков. – Чай, такое уже бывало…

Софья так на него посмотрела, что он поперхнулся и закашлялся.

– Я не с тобой, Ивашка, толкую! – прикрикнула она. – Кто ты есть, чтобы в нашу с патриархом беседу встревать? Поднялся из ничтожества и стал боярином, милостью государя Фёдора Алексеевича, а теперь память его предаёшь, холоп! Будет тебе еще наказание Божье за твою измену!

Побледневший Языков спрятался за братьев Лихачёвых.

«Еще два иуды! – подумала со злостью Софья. – Никому Фёдор не доверял так, как Лихачёвым. Чтоб им сгинуть вместе с Языковым!»

Она опять обратилась к патриарху:

– Молю тебя, отче, останови крестное целование. Надобно собрать Земский собор – пущай он и решит, кому сидеть на царстве, Ивану али Петру.

– Всё уже свершилось! – решительно возразил ей Иоаким. – Пётр Алексеевич наречён на царство!

Он проследовал со своей свитой мимо царевен.

– Пойдем отсель, Софьюшка, – печально сказала Татьяна Михайловна.

Софья окинула продолжительным взглядом поредевшую толпу царедворцев. На глаза ей попался смущённый князь Василий Васильевич Голицын.

«Неужто и он в стане наших врагов? Ему-то уж точно не стоит ждать добра от Матвеева. Артамон, как слышно, не терпит соперников».

– А где родич наш, Иван Михайлович Милославский? – тихо спросила Софья у топчущегося поблизости священника.

– Он утёк из Кремля, когда началось крестное целование, – ответила тот ещё тише.

– Пойдём, Софьюшка, – повторила Татьяна Михайловна.

Направляясь к себе, царевны встретили по дороге князя Черкасского. Он сразу понял, что разговор с патриархом не получился.

– Значит, царём у нас будет Пётр Алексеевич, – пробормотал князь.

Его слова вывели Софью из себя.

– Да, он будет царствовать над нами! – накинулась она на Черкасского, словно это он был главным виновником произошедшего. – Давайте, празднуйте! Радуйтесь своей измене, иуды! Вы же почитай все, когда наш батюшка-государь преставился, за Фёдора Алексеевича горой стояли! Чем же вам теперь царевич Иван Алексеевич не угодил?

Князь ещё больше смутился.

– О чём ты, царевна? По мне так пущай был бы Иван Алексеевич! Но у других бояр мнение таково, что он долго не проживёт, а царём все одно станет Пётр.

– Сколько царевич Иван проживёт, одному Богу ведомо, – ответила Софья. – А вы, бояре, еще пожалеете о своём малодушии. Не пришлось бы и вам, и нашему духовному отцу раскаяться в сделанном вами выборе!

Она ещё раз окинула князя полным презрения взглядом и стремительно направилась прочь. Татьяна Михайловна с трудом поспевала за племянницей.

Глава 3

В «Разгуляе»

У ручья Чечорка, рядом с Елоховым мостом и Немецкой слободой находился известный во всей Москве кабак, который в народе красноречиво называли «Разгуляем». В этом питейном заведении сутками толпился народ. За одними столами сидели дьяки и мастеровые, дворяне и крестьяне, дети боярские и безродные ярыжки10. Порой в кабак забредали слободские или сельские попы – кто-то из них удовлетворялся одной чаркой, а кто-то напивался до безобразия. Наведывались в «Разгуляй» и важные бояре, когда у них возникала потребность гульнуть, забыв о приличиях. Даже обитатели Немецкой слободы, хотя и брезгливо морщились при упоминании о шумном и грязном питейном заведении, тем не менее нередко посещали его. А самыми частыми гостями «Разгуляя» были стрельцы и солдаты, приносившие кабатчику основной доход.

Вечером 5 мая в заставленном столами помещении висела смрадная мгла от чада, исходящего из кухни, и от дыма, испускаемого курящими трубки чужеземцами. Слышалась громкая брань, порядком набравшийся ярыжка пытался петь песню, но забывал слова, а мрачный мужичок наигрывал на свирели. Среди заполнивших кабак мужчин вертелись растрёпанные женщины в непристойных одеждах. Служивые то щипали бабёнок, то подзывали к себе, чтобы вместе выпить.

– Эй, Ульянка! – окликнул один из стрельцов чернявую красотку с пышными бёдрами.

– Чего тебе? – не очень любезно отозвалась она.

– Полюбила бы ты меня, – предложил он.

Женщина хмыкнула:

– Даром что ли? У вашего брата, служивого, с деньгами нынче худо.

– Худо, – согласился её ухажёр. – Отколь взяться у нас деньгам, ежели нам жалованья не платят.

В кабак вошёл статный красавец лет около тридцати пяти, в коротком пепельного цвета кафтане, небрежно наброшенной на плечи, отороченной лисьим мехом ферязи11 и сдвинутой набок высокой шапке. За этим видным собой мужчиной следовал молодой, долговязый стрелец в красном кафтане и серой шапке.

Появление новых посетителей не осталось незамеченным. Со своего места поднялся тонкогубый, кривоносый стрелец в зелёном кафтане.

– Мое почтение Фёдору Леонтьевичу Шакловитому!

Шакловитый был сыном боярским родом с брянщины и служил дьяком в Разрядном приказе.

– Здравствуй, Цыклер! – откликнулся он.

Цыклер имел чин стрелецкого капитана, в просторечье – сотника. Его отец, уроженец Пруссии, прибыл в Москву за лучшей долей, принял православие, женился на русской, однако мало чего сумел выслужить.

– Давненько тебя не было видно, – заметил Цыклер.

Шакловитый недоверчиво хмыкнул:

– А ты никак по мне соскучился?

– Почто же не соскучиться по умному человеку? С тобой завсегда приятно потолковать.

«Врёшь ты, немецкая твоя душонка, – подумал дьяк. – Но лесть всё одно приятна».

– Некогда мне было шататься по кабакам, – сказал он. – Перед Рождеством я жену схоронил, царствие ей небесное. Да и по службе мне нынешней зимой пришлось немало потрудиться: ты, поди, слыхал о составлении родословной книги. А уж когда благолепный государь Фёдор Алексеевич, упокой его, Господи, совсем занемог, нашему брату, служилому человеку, и вовсе стало не до гулянок. Вот токмо нынче я решил проветриться да Ефима Гладкого с собой позвал.

Шакловитый говорил ровным голосом. Даже о смерти жены он упомянул, как о чём-то обычном и будничном. Было понятно, что ему её ничуть не жаль. В душе он даже чувствовал облегчение, оттого что избавился от той, на которой женился лишь, потому что мужчине полагалось иметь семью, и которая, не родив мужу детей, порядком успела ему надоесть.

Кабацкий слуга принёс новым посетителям сулею12 с водкой, чарки и блюдо с пирогами.

– Чего там в Кремле творится? – поинтересовался Цыклер, когда все выпили и закусили.

– А тебе будто неведомо? – отозвался Шакловитый. – Чай, ты сам в Кремле бываешь.

– Бываю, вестимо. Но мы, стрельцы, не вхожи туда, где дозволено бывать вам, дьякам. Мне вон не довелось попасть на похороны государя Фёдора Алексеевича, а ты, как слышно, стоял у его гроба.

Шакловитый кивнул.

– Стоял в заднем ряду.

– А правду люди бают, – подал голос коренастый и вислоухий стрелец в жёлтом кафтане и серой шапке, – будто царевна Софья Алексеевна шум подняла? Вроде бы она винила Нарышкиных в том, что они зельем царя извели…

– Не возводи на царевну напраслину, Ларион! – прервал его Шакловитый. – Не шумела она, а вела себя вполне достойно.

Он вспомнил, что на самом деле происходило на похоронах царя Фёдора. Уж если, кто и вёл себя там неподобающим образом так это Наталья Кирилловна и её родственники Нарышкины – это они, не дождавшись отпевания, собрались покинуть Успенский собор и увести с собой малолетнего царя Петра. В возникшей ситуации Софья вовсе не поднимала крика (не могла она себе позволить шуметь на похоронах брата), а тихим голосом упрекнула мачеху за неуважение к покойному государю.

– Дитё голодное и стоять устало! – прошипела Наталья Кирилловна.

– Покойный пущай себе лежит, а наш царь живой, – дерзко усмехнулся Иван Нарышкин.

Это было столь вызывающе, что даже патриарх не сдержался и укоризненно покачал головой. Однако царица всё-таки ушла вместе с сыном и родственниками.

Но обо всем этом Шакловитый сейчас не стал рассказывать.

– Царевна Софья Алексеевна вела себя вовсе не так, как ей полагается, – вмешался щербатый стрелец в такой же, как и Ларион, форменной одежде. – Ей нельзя свой лик народу показывать, а она нарушила старинный обычай.

– А тебе что с того? – ворчливо спросил Шакловитый.

– И впрямь, Ворбин! – поддержал его с усмешкой Цыклер. – Почто ты так на царевну Софью Алексеевну взъелся? Её в Москве никто не осуждает, окромя тебя и, вестимо, Нарышкиных.

– Да я вовсе не осуждаю царевну Софью! – смутился Ворбин. – Кто я таков, чтобы её судить?

– А винила Софья Алексеевна Нарышкиных в смерти брата али нет? – поинтересовался Ларион.

– Нет, не винила, – буркнул Шакловитый.

– Про зелье и без того вся Москва толкует, – заметил Цыклер.

– У нас в слободе токмо о том и слышно, – сказал Ларион. – А мне сомнительно: неужто родичи царицы Натальи Кирилловны решились на великое злодейство?

Неожиданно в разговор вмешался коротконогий мужичок с жидкой бородкой и толстым брюшком:

– Вестимо, государя извели, не будь я Ерохой! Ему же от роду было всего двадцать лет. Рано ему ещё было помирать…

– На все воля Божья! – сердито перебил его Ворбин. – Люди помирают во всякие лета, ежели Всевышний пожелает их прибрать! А государь Фёдор Алексеевич сколь жил, столь и хворал.

– Есть же медленные зелья, – настаивал на своём Ероха. – Сказывают, что Нарышкины лекаря государева подкупили, и он травил потихоньку доброго Фёдора Алексеевича…

– А ты никак под дверью стоял, когда царя травили? – ехидно спросил Ворбин.

– Стоять не стоял, а земля слухом полнится.

– В слухи пущай бабы верят, – отрезал Ворбин.

Эта беседа не остался без внимания прочих обитателей кабака.

– Правду ты, добрый человек, говоришь! – воскликнул здоровенный молодец в потрёпанном суконном кафтане и потёртом грешневике13.

– Что правда-то? – спросил у него Цыклер.

– Извели государя зельем! Как есть Нарышкины постарались вместе с лекарями-иноземцами. Так оно и было! Уморили царя, упокой его, Господи!

Поднялся гвалт. Посетители кабака, ещё не потерявшие способность говорить и хоть как-то соображать, принялись спорить о том, была ли смерть царя Фёдора Алексеевича естественной. Большинство соглашалось с тем, что наверняка государя отравил иноземный лекарь с подачи Нарышкиных.

Слышались голоса:

– Извели проклятые нелюди Фёдора Алексеевича, а потом они сгубят и его братца, царевича Ивана Алексеевича!

– И до малого царя Петра Алексеевича черёд дойдет! Слушок есть, будто бы Ивашка Нарышкин в цари метит!

Речь зашла и о том, почему государем стал малолетний Пётр вместо более взрослого Ивана.

– Иван Алексеевич в том возрасте, когда можно царствовать! – воскликнул Ероха.

Его тут же поддержал солдат в форме Бутырского полка:

– А Пётр Алексеевич слишком юн! Как ему государством владеть? Теперь бояре станут ещё больше богатеть и народ погубят! Натерпимся мы обид!

Но и у новопоставленного царя Петра тоже нашлись защитники.

– Мы и оглянуться не успеем, как Пётр Алексеевич войдёт в пору! – кричал пышнобородый подьячий. – А Иван Алексеевич хворый и не сумеет власть удержать!

– Фёдор Алексеевич сумел же! – возразили ему.

– А что толку? Шесть лет он проскрипел и помер, не оставив потомства! – вмешался ещё один сторонник царя Петра.

– А ты что думаешь? – неожиданно спросил Цыклер у молчащего Шакловитого.

Тот пожал плечами.

– Мое дело слушаться, а думает пущай тот, кто выше меня стоит. Я всего лишь дьяк Разрядного приказа.

– Кажись, бунт в Москве назревает, – тихо процедил Цыклер сквозь зубы.

– Может, обойдётся? – засомневался Шакловитый.

– Вряд ли…

Неожиданно Цыклер прервался и, придвинувшись к уху своего собеседника, прошептал:

– Видишь вон там в углу ошую14 двоих иноземцев?

– Ну, вижу, – ответил удивлённый Шакловитый, бросив короткий взгляд налево.

Сидящие в углу иностранцы вроде бы выглядели обычно. Один из них, нескладный блондин, и лицом, и одеждой походил на любого живущего в Кукуе15 немца, а другой, невысокий, ладный шатен, имел не совсем обычную для Немецкой слободы внешность.

– Они лазутчики ляшского короля Яна, – сообщил Цыклер.

– Отколь ты знаешь? – удивился дьяк.

Стрелецкий капитан самодовольно ухмыльнулся:

– Я много чего знаю! Со мной выгодно водить дружбу.

Шакловитый пожал плечами.

– Что мне за выгода от твоего навета? Я в приказе Тайных дел давно не служу.

– Так и приказа Тайных дел уже нет. Зря государь Фёдор Алексеевич его упразднил, – проговорил Циклер, стрельнув взглядом вначале в подозрительных иноземцев, затем в Ероху, упрямо настаивающего на своей точке зрения по поводу смерти царя.

– Да, зря, – согласился Шакловитый.

При государе Алексее Михайловиче он четыре года служил в приказе Тайных дел и чувствовал себя там на своём месте. Но окружение юного царя Фёдора Алексеевича убедило его упразднить это учреждение. Оно и понятно: приказ Тайных дел подчинялся напрямую царю и не имел отношения к Боярской думе, и большинству бояр это, конечно, не нравилось. Здесь царедворцы проявили редкое единодушие, а возражал один Матвеев, но поскольку его положение при дворе как раз пошатнулось, то к нему и не прислушались. После упразднения приказа Тайных дел Шакловитый вернулся в Разрядный приказ, где служил раньше, и даже получил там повышение.

«Эх, жаль службу в приказе Тайных дел! – привычно подумал он. – Меня тогда очень уважали, хоть я и был всего лишь подьячим».

Между тем спор между посетителями «Разгуляя» перерос в драку. Очевидное превосходство в количестве сторонников царевича Ивана помогло им без труда справиться со сторонниками царя Петра, выгнав последних из кабака. Довольные стрельцы и солдаты дружно выпили по этому поводу.

– Как там, Андрюха, царевна Софья Алексеевна поживает? – спросил вдруг стрелец Леонтий у рыжего, курносого парня в красном кафтане.

Шакловитый вздрогнул. Когда он увидел царевну Софью на похоронах государя, она произвела на него неизгладимое впечатление. Было в этой девице нечто такое, отчего в её присутствии Шакловитый начинал без вина хмелеть. Прежде с ним такого никогда не случалось, несмотря на весь его огромный опыт общения с женщинами.

– Печалится Софья Алексеевна, – коротко ответил Андрюха.

– А отколь Андрюха может что-то знать о царевне? – спросил удивлённый Шакловитый.

– Он с девкой её сенной любится, – хмыкнул Ларион.

– А-а-а!

Выпив ещё чарку, Шакловитый окликнул бабёнку с пышными бёдрами:

– Эй, Ульянка!

– Чем я могу служить Фёдору Леонтьевичу? – игриво отозвалась она.

– Давай подымимся наверх! – буркнул Шакловитый, выходя из-за стола.

Он чувствовал сильное возбуждение.

«Должно быть, я вина лишнего выпил: вот меня и распалило».

– Почто ж не подняться? – сладко пропела Ульянка.

– Удачи тебе, Фёдор Леонтьевич! – с усмешкой пожелал Цыклер.

Глава 4

Новый царь

Софья после похорон царственного брата забилась в свой кабинет, покидая его днём лишь для трапезы и, чтобы посетить храм. С утра до вечера она размышляла о произошедших событиях. Царевна догадывалась, что зачинщиком возведения на престол сына ненавистной ей мачехи был вовсе не патриарх, поскольку он по своему характеру был весьма осторожным человеком. Не зря его недоброжелатели утверждали, что в начале своего патриаршества Иоаким однажды заявил царю Алексею Михайловичу:

– Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велит начальство, то готов творить и слушаться его во всём.

Наверняка настоящими инициаторами беззаконного наречения Петра царём были царедворцы, добившиеся высокого положения при Фёдоре Алексеевиче и пользовавшиеся у недавно скончавшегося царя доверием. Многочисленные князья Долгоруковы16 поднялись за последние несколько лет так, как им не удавалось возвыситься, несмотря на всю их знатность, ни в одно из предыдущих царствований. Но Долгоруковы хотя бы Рюриковичи, а боярин Языков и братья Лихачёвы не могли похвастаться родовитостью, что не помешало никому из них войти в ближайшее окружение государя. С кем у царя совсем испортились отношения, так это с его родичем, боярином Иваном Михайловичем Милославским, из-за самонадеянности последнего. Когда Милославского изгнали из Кремля, он обвинил в этом Языкова, князей Долгоруких и братьев Лихачёвых, хотя сам был более всех виновен в своих неприятностях. Если бы царевич Иван взошёл на престол, он наверняка приблизил бы к себе изгнанного старшим братом родича, и тот, конечно же, принялся бы мстить своим недругам. Многие царедворцы, страшась возвышения Милославского, готовы были лечь костьми, чтобы не подпустить его к власти.

«Иван Михайлович умом не блещет, – думала Софья. – Он, поди, не скрывал своих помыслов – вот его враги и всполошились. Языков уж три года стелил себе соломку, на случай смерти царя Фёдора: даже за Матвеева хлопотал. Прочие бояре тоже словно забыли, как они при моём отце, государе Алексее Михайловиче не ладили с Артамоном. Вот дураки! Лучше бы они попытались с Милославским помириться: его легко обвести вокруг пальца. А Матвеев – хитрая лиса: он своими радетелями попользуется и избавится от них за ненадобностью».

Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим:

«Не дозволяется мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве».

Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил её умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестёр, много читала и знала науки. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря царь Фёдор обращался к ней за советами.

«Но и что с того толку», – вздыхала царевна.

Ум и образованность не спасали её от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царственного брата нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за ним. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин – бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к родному ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна.