Мысли и факты (1889). Первый том. Философские трактаты, афоризмы и исследования

Кстати, форономия отнюдь не ограничивается теми простейшими законами, которые Галилей разработал для движения падения и бросания и счел достаточными для своих научных целей. Напротив, для всех мыслимых видов изменения положения, равномерного или ускоренного, равномерно или неравномерно ускоренного, прямолинейного, т.е. неизменного направления, или кругового, эллиптического, параболического, для поступательного, вращательного, колебательного движения природа (абсолютного, евклидова) пространства и (абсолютного, равномерно текущего) времени с интуитивной и логической необходимостью порождает обширную систему форономических формул. У Галилея, Гюйгенса, Ньютона и их последователей система форономических истин частично вклинивается между теоремами механики, частично предшествует им. C. Науки о реальной необходимости. Если, как мы это делаем здесь и как это соответствует наиболее распространенному представлению о мире, выражение «действительная необходимость» применять только к эмпирически данной природе, которая, следовательно, находится в пределах человеческого разума, то становится очевидным, что логически, математически, геометрически, хронометрически и форономически необходимое «o ipso определяет непреодолимые границы, в которых должно находиться действительно необходимое». Итак, для любой теории природных явлений, как бы она ни была организована, фундаментальной предпосылкой является принцип причинности, т.е. утверждение «от одних и тех же причин – одни и те же следствия». Этот принцип, выражающий понятие реальной необходимости в контексте событий, является гипотетическим в той мере, в какой законы реальных событий (законы природы) не могут быть разрешены без остатка на упомянутые выше ментальные необходимости и интуитивные необходимости. Однако для значительной части наиболее общих «законов природы» такая разрешимость существует, а для остальных аксиом несомненно то, что ни один эмпирический закон, уже найденный или еще не найденный путем индукции, не может выходить за рамки упомянутых более высоких областей права, облеченных в интеллектуальную необходимость; напротив, каждый из них должен входить в их рамки. Превосходство логики, математики, геометрии, хронометрии и форономии над каждым реальным событием совершенно несомненно. Введенный таким образом ряд дедуктивных реальных наук открывает: V. Механика. – Это наука о конкретном движении масс. Здесь к предыдущему материалу мысли добавляется эмпирическое понятие массы, абстрагированное от различий веса и различных сопротивлений тел давлению и ударам; закон инерции, который с помощью ошибочного круга пытались представить как прямое следствие общего причинного принципа, тогда как на самом деле, как и сам причинный принцип, он представляет собой не более чем гипотезу, узаконенную его плодотворностью; Кроме того, вспомогательное понятие ускоряющей силы (vis aooslsrstrix), действующей по некоторому закону убывания интенсивности, и не вполне доказанное положение о параллелограмме сил или о композиции и разложимости действия сил. Из этих фундаментальных предпосылок законы равновесия и движения точек массы и тел в различных агрегатных состояниях могут быть выведены как необходимые следствия путем логико-математического выведения следствий, предполагая геометрические системы координат в абсолютном, неподвижном пространстве, с абсолютным, равномерно текущим временем, с помощью исчисления бесконечно малых. Начиная с Ньютона, теоретическая астрономия является прямым потомком, фактически специальным разделом механики. Затем к ней присоединяются различные по своему развитию отрасли теоретической физики как другие специальные приложения механики: сначала акустика, оптика, теория тепла, затем еще очень спорное и незавершенное учение о магнетизме и электричестве. Эту схему подразделов можно было бы продолжить, но здесь этого не делается.

Мы не вправе утверждать, что это единственный возможный пример дедуктивной науки. Но она является наиболее точной в силу своей последовательной количественной детерминированности и определенности. Другая попытка получить систему наглядного знания, исходя из общей точки логики, содержится в догматической метафизике XVII – XVIII веков. Она была обречена на неудачу хотя бы потому, что предполагаемые основные понятия и принципы не были ни наглядными, ни логически выводимыми, ни эмпирически навязанными. Поэтому она стала жертвой скептицизма. В общем, в метафизической области не строгая дедукция, а лишь аналитическое умозаключение, критика и гипотеза представляются подходящим методом формирования мысли. С другой стороны, область практической морали также предоставляет широкие возможности для дедуктивной систематизации.

Механическое объяснение природы

1.

Конечно, как заметил еще Пьер Бейль, это относится к области пошлого вымысла, когда отцу скептицизма Пиррону Элидскому Антигон Каристий рассказывал, что он вовсе не избегал кусающихся собак и несущихся навстречу колесниц, он спокойно подходит к крутым обрывам и продолжает беседу, даже когда собеседники уже давно ушли, – и все это из-за недоверия к показаниям собственных органов чувств и вообще к познавательным способностям человека. Даже более искусно придуманные слухи такого рода были бы не более правдоподобны. Ведь как только речь заходит о практике и необходимости жизни, о решении и действии, даже самый закоренелый скептик отказывается от своих сомнений так же полно, как самый доктринерский моральный статистик отказывается от своего табличного детерминизма. В крайнем случае, набожный мусульманин с фаталистическим спокойствием смотрит на то, как горит его дом, и ждет Аллаха; что же касается остальных детей человеческих, то природа уже позаботилась о том, чтобы каждый в нужный момент забыл о своей теории; и как мало моральный статистик позволяет себе в соответствии со своим якобы естественным законом совершить убийство или кражу, так и скептик, ведомый своими тропами, вместо хлеба поведет за собой смертельный путь.

поднести ко рту пустую руку вместо хлеба. Однако человек испытывает еще более высокие потребности, чем голод и жажда; как в обычном смысле он не может жить без еды и питья, так и в высшем смысле он не может жить без убеждений. Если все, чего он духовно жаждет, будет очернено злобными скептиками, ему придется чахнуть, как фракийскому царю Финею, пищу которого регулярно оскверняли гарпии. Нередко случалось и так, что такой сомневающийся человек, перепробовав всю философию и науку и не найдя ни одного доказательства, подобно Фаусту, бросался в объятия магии. Конечно, – если бы дело ограничилось теоретическим осмыслением и холодным интеллектуальным размышлением, то спасение было бы очень простым; надо было бы только ответить скептическому образу мышления, в той мере, в какой он возводит невозможность определенного знания в главный тезис, Лукрецием: Denique, nil sciri si quis putat, id quoque nescit, An sciri possit, quo se nil scire fatetur.

Действительно, ни один скептик еще не опроверг этот аргумент и не сможет его опровергнуть. Но, к сожалению, этого недостаточно. В большинстве своем скептицизм – это патологическое состояние, болезнь ума, не зависящая от здравого рассудка, болезненное желание убедиться и невозможность убедиться, кораблекрушение, при котором борющийся с волнами хватается за все доски, но не зацепился ни за одну, танталовы муки, которые иногда маскируются под юмор самоиронии висельника, но при этом не могут обмануть ни других, ни себя. Такое патологическое состояние невозможно опровергнуть, максимум – излечить, а о единственном эффективном средстве придется проконсультироваться с этиками. Кроме этого патологического скептицизма, который иногда, вытекающий из чисто личных побуждений, остается лишь делом отдельного человека, а иногда, обусловленный своеобразными культурными ситуациями, распространяется как эпидемия по всем классам и образовательным ступеням общества и господствует, как эпидемия, над целой эпохой, – кроме этого существует и вполне нормальный, вполне оправданный скептицизм, призванный действовать как мускул для прогресса знания. Это то сознание свободы самостоятельно мыслящего разума, которое поднимает человека над самим собой, заставляя его сомневаться в собственной непогрешимости, та пристальная подозрительность, которая подстегивает дальнейшее развитие наших убеждений, предохраняя нас от застывания в каком-то догматизме вины. Как творческий человек, занятый работой, время от времени прерывает ее, отходит от своего произведения, внимательно рассматривает его с расстояния и с разных позиций, чтобы разрушить то, что, возможно, уже закончено, в лучшем случае обновить и приблизить свое реальное достижение к задуманному идеалу, так и мыслящий человек должен поступать с гуманитарной наукой. Периодические колебания между яростной самоуверенностью и сомневающимся недоверием – таков пульс интеллектуального прогресса как в индивидуальной жизни мыслителя, так и в истории развития всего нашего рода. Сократ, Декарт, Бэкон вдохновлялись этим здоровым скептицизмом. Пусть же он никогда не угаснет! Ибо застой – это смерть. Оставим медицинскую историю отдельных скептических Heautontimorumenos на откуп поэту и психологу, пусть лучше описанием скептических эпидемий займется новый Фукидид или Мандзони. Однако здесь нам предоставляется привилегия рассмотреть в духе здорового и нормального скептицизма идею природы, которая является одной из основных характеристик современной мысли. Некоторые пограничные идеи, которые уже неоднократно высказывались, иногда в довольно причудливой форме, должны быть доведены до логически строгой формы, при этом я могу опираться как на предшествующий трактат, так и на более ранние дискуссии. 2.

В качестве методологической общности на первый план должны быть выдвинуты следующие тезисы. Любая натурфилософская и научная теория представляет собой попытку проследить либо все, либо некоторые явления внешнего мира, относительность и обусловленность которых человек считает понятной, до их условий, которые либо вообще не доступны опыту, либо недоступны ему непосредственно, и, наоборот, вывести их из этих условий. Так, эпициклическая теория Птолемея и гелиоцентрическая доктрина Коперника; так, вихревая теория Картезия и гравитационная доктрина Не> втона; так, корпускулярная философия Лесажа и динамизм немецких метафизиков. Если теория не основана на аксиомах, то она строится на гипотезах; если она не состоит из априорных, т.е. чисто логических и чисто математических истин, то ее критерием является очевидное согласие ее следствий с фактами наблюдения. Когда она благополучно прошла цензуру логики и математики и тем самым доказала свою мыслимость, она предстает перед судьей опыта, чтобы узаконить себя как эмпирически истинную. Если несколько логически и математически одинаково правильных «теорий» разными способами выводят одни и те же явления, то они обладают научным равенством; мы можем выбирать между ними, колебаться, сомневаться; и неопределенность, как и спор, может закончиться только тогда, когда какой-нибудь открытый или вновь наблюдаемый факт из той же или другой области явлений будет соответствовать следствиям одной теории и противоречить следствиям другой. Это относится, например, к области оптики, когда в споре между теорией эманации и теорией ундуляции в пользу последней высказалось явление интерференции. Если теория сама по себе логически и математически верна, более того, полностью соответствует всем известным фактам и, следовательно, достигла наивысшей мыслимой степени научной легитимности, то из этого еще не следует, что она метафизически истинна. Ведь остается возможность того, что фундаментальные представления, в рамках которых она развивается, принципы, из которых она исходит, хотя и первичны по отношению к объясняемым ими явлениям, но сами по себе еще первичны, а значит, еще относительны, выводимы из еще более высоких, более изначальных принципов или являются следствием неизвестного фундаментального факта. Человеческое познание и наука, как бы глубоко они ни проникали в таинственную природу вещей, вряд ли когда-нибудь окончательно выйдут за пределы такой относительности; по крайней мере, мы не знаем никаких гарантий, что им это удастся или хотя бы удалось. Но попытка дать четкий, резкий отчет о таких пограничных релятивностях всегда останется достойным делом благоразумной самокритики. 3.

Применим эти принципы к механистическому взгляду на природу, который стал доминировать в новейшее время.

Впервые оно было основано в античности Эмпедоклом, когда в связи с элеатским учением о постоянстве и в противовес учению Гераклита о вечном движении вещей он выдвинул теорему о неизменности вещества; затем оно получило особое развитие в «атомизме» Демокрита; его лучшее античное изложение можно найти в дидактическом эпосе Лукреция. Атомизм Демокрита; его лучшее античное изложение – в дидактическом эпосе Лукреция; после долгого затишья в средние века он вновь появляется на пороге современной философии в лице Декарта, Гассенди, Гоббса и Локка, чтобы быть включенным в современное естествознание. Выражение «механическая теория природы» неоднозначно, его можно определить в широком и в более узком смысле. В самом широком смысле «механической» можно назвать любую теорию, которая объясняет явления, подверженные изменениям, а также их возникновение, изменение и исчезновение только изменением отношений между отдельными субстанциями, которые сами по себе сохраняются, и, возможно, объясняет это изменение отношений из взаимного действия отдельных субстанций; при этом закономерность феноменального события логически выводится из соответствующей, более глубокой закономерности последующего эмпирического события, на котором основаны явления. Если дать такое общее определение, то метафизика Гербарта с ее непространственными, сверхчувственными реальностями и их столь же сверхчувственными «возмущениями» и «самосохранениями» может быть принята за механическую теорию; даже, если принять во внимание imimonia praestnbilita, за монадологию Лейбница. Выражение приобретает гораздо более узкий смысл, если мы мыслим субстанции и их отношения в пространственных терминах. Эти вещества смещены и подвижны в пространстве, либо непрерывно примыкают друг к другу и непрерывно заполняют его, либо являются дискретными элементами тела, разделенными пустыми промежутками; единственное их взаимодействие – возбуждение скорости, единственное их изменение – изменение местоположения. В таком понимании механическая теория охватывает как грубую контактную механику картезианцев, так и галилеевскую нейтоническую концепцию природы. Наконец, в самом узком смысле она может быть охарактеризована следующим образом. В качестве общих форм существования предполагаются абсолютно равномерно текущее время и абсолютно неподвижное пространство, соответствующие требованиям евклидовой геометрии; кроме того, изолированные массы, находящиеся в каждый момент времени в определенных точках пространства, каждая из которых, согласно lex inertiae, стремится сохранить свою мгновенную скорость и направление, мыслится одновременно как центры сил, т.е. как центры начала и атаки. Первое из этих трех определений призвано служить исходной точкой и точкой атаки для эффектов притяжения и отталкивания, действующих по прямой линии и подчиняющихся постоянным законам убывающей интенсивности, и тогда каждое физическое явление сводится к изменениям инерции и скорости масс, влияющих друг на друга указанным образом. Из этих трех определений первое, наиболее широкое, в той мере, в какой оно выходит за пределы пространственно-временного характера нашего живого воображения, в настоящее время должно быть полностью исключено; последнее, наиболее узкое, которое по сей день является наиболее распространенным и до недавнего времени было почти бесспорным признанием среди профессиональных физиков, будет рассмотрено первым. Хорошо известно, что с начала XVIII века теоретическая натурфилософия, прерванная лишь на время спекулятивными фантазиями шеллингианцев, стремилась к объяснению всех чувственных явлений в предельно механическом смысле как к своему идеалу и приближалась к полному осуществлению этого идеала со все возрастающим успехом.

реализация этого идеала. Астрономия, эта механика неба, была «первым шагом», за ней последовали различные отрасли физики, затем химии и, наконец, физиологии, которые стали ее образцом. Ньютон объяснил сложный механизм обращения небесных тел в пространстве из сохранения тангенциальной тенденции движения и из взаимного гравитационного притяжения этих тел. Гравитация предстала как невидимая связь звездного мира; более того, она оказалась высшим динамическим условием сформировавшейся Вселенной. Ведь тяготение – это не только то, что удерживает мировые тела на гармоничных «экзистенциальных орбитах и не дает им устремиться к губительным столкновениям и хаотическому распаду, повинуясь лишь своим центробежным желаниям, но и то, что сжимает каждое мировое тело в шарообразную форму, не позволяет ни одной частице его вещества уйти в космос и приковывает к нему жителей планеты. Физические, химические и органические процессы основаны на том, что происходит там в большом масштабе, сведенном к метамикроскопическому; как там небесные тела, так и здесь атомы. Сведение всех чувственных событий к чистой механике атомов было возведено в последний постулат натурфилософии, и с помощью более конкретных гипотез о субстрате молекулярных движений удалось в значительной степени реализовать этот постулат, иногда с огромной затратой математической изобретательности. Что касается физики невесомых тел, то когезия и упругость, прилипание жидких и газообразных веществ к твердым, процессы капиллярности, кристаллизации и многие другие подобные явления можно было концептуально прямолинейно отнести к различным видам молекулярного притяжения и отталкивания между невесомыми частицами, хотя и незаметными из-за их малых размеров. Из всех невесомых частиц звук изначально представлял собой наиболее прямую возможность механического объяснения.

возможность механического объяснения. Со времени основания акустики Пифагором было принципиально установлено, что качественные различия в высоте тона для нашего слуха, музыкальные интервалы, аккорды, созвучия и диссонансы, обусловлены количественными различиями, а именно большей или меньшей скоростью совершения колебаний звуковоспроизводящими телами и звукопроводящей средой. Фактическое качество звука, сенсорное содержание того, что мы называем «звуком», было полностью перенесено на субъективность слушателя, отнесено к специфической энергии чувства слуха, мир звука признан внутренним миром наших собственных состояний сознания и заменен на Rerum Nature, царство беззвучных, немых вибраций атомов. Оптика последовала примеру акустики. Как ощущение звука вызывается колебательными движениями воздуха, так и ощущение яркости, света и цвета вызывается в нас аналогичными, но гораздо более быстрыми колебаниями более тонкой и неощутимой среды – эфира, – заключили по аналогии. Испускание света самосветящимися телами, отражение света от непрозрачных тел, преломление световых лучей при переходе из одной прозрачной среды в другую, их разложение или расщепление на веер радужных цветов при прохождении через треугольную стеклянную призму, то так называемые интерференция и поляризация могут быть выведены из гипотетически предполагаемых колебаний гипотетически предполагаемого эфира так же прекрасно, как акустические явления из наблюдаемых колебаний наблюдаемых тел. Далее следует теория электричества. Это таинственно «видимое событие, косвенно узнаваемое только по его физическим и химическим эффектам, в натертом янтаре и сургуче, в проводнике электрической машины, в лейденской бутылке, в грозовом облаке, в гальванической батарее, в вольтовой колонне и в телеграфном проводе становится понятным из притяжений, отталкиваний и токов невесомых электрических жидкостей. Механическая теория теплоты, появившаяся совсем недавно, гордится тем, что она исключила caloricum, а также тем, что в ней генерация, проводимость и излучение тепла рассматриваются как виды движения. В химии считалось, что тот факт, что различные элементы, такие как В химии считалось, что тот факт, что различные элементы, такие как кислород и водород или сера и медь, всегда соединяются в соответствии с определенными точно постоянными и фиксированными весовыми соотношениями и что в процессе соединения и разложения весовые кванты количеств веществ, которые сначала качественно превращаются в новое вещество, а затем снова переходят в исходное состояние, остаются одинаковыми, лучше всего объясняется предположением, что каждый химический элемент состоит из неизменных атомов своего рода и определенного веса, а соединение и разложение есть не что иное, как группировка и разделение неизменных атомов в результате притяжения и отталкивания. Наконец, в физиологии даже более старая точка зрения, так называемый витализм, предполагавший наличие особой жизненной силы в качестве причины целенаправленного развития и организации растительных и животных организмов, волей-неволей должна была признать, что развитие, рост, питание, размножение и размножение этих живых тел вряд ли может происходить иначе, чем с помощью невидимых движений мельчайших частей организма. Однако в течение сорока лет витализм все более и более дискредитировался, жизненная сила была отброшена как лишняя priooipium oxprvsoivum или as^Ium ixuorautiao, а механистический способ объяснения, стремящийся полностью растворить жизненный процесс в физических и химических процессах и, в свою очередь, составить его из них, достиг значительных успехов.

достигла значительных успехов. Более того, благодаря открытию механического эквивалента теплоты и формулировке закона сохранения силы был установлен принцип, который самым тесным образом связывает органическую и неорганическую природу и, как представляется, в достаточной степени преодолевает пропасть между ними, которая часто считается непреодолимой. Так обстоят дела. Мы не ставим перед собой задачу более подробно излагать историю прогрессирующей механизации физических явлений, которая здесь только намечена. Однако если задаться вопросом о мотиве желательности и убедительности такого взгляда на мир, то он очевиден. Именно логическая определенность, прозрачность и яркость этого чисто механического события, из которого исключены все мистические способы представления, и есть тот самый критерий истины, в котором Декарт видит критерий истины: ясность и отчетливость20. Конечно, можно испытывать легкие сомнения по поводу утверждения, что все ясное и отчетливое, следовательно, уже истинно, особенно если принять во внимание учение Декарта о природе как таковой. Конечно, все это лишь гипотеза. В ее ясности и отчетливости тоже есть своя специфика. Можно ли понять этот клубок массовых точек, чрезвычайно запутанный, малопонятный неспециалисту, понятный математику только в отдельных, произвольно вырезанных частях и только в принципе, кружащийся и перетекающий сам в себя самыми разнообразными способами и с самой разной скоростью, – вопрос факта, Вибрируя и перетекая друг в друга, – дает ли это реальную картину, правдивый образ реального события, или, может быть, только символ, графический «аналог», своего рода математическую аллегорию того, что находится за пределами нашего чувственного восприятия.

За пределами нашего чувственно наблюдающего сознания этот вопрос пока остается открытым. Достаточно того, что мы видим, чего хочет механическая теория и что то, что она предлагает, в любом случае очень разумно. Остается выяснить, насколько весь этот способ исследования и объяснения способен справиться с загадками природы. Суждение об этом остается за будущим, и пытаться сейчас подвергнуть общей критике результаты механической теории было бы преждевременно. 4.

Иначе обстоит дело с основными понятиями, фундаментальными предпосылками механической теории. Они нуждаются в философском осмыслении, даже если дать волю возведенной на их основе структуре следствий и не испытывать ни малейшего желания ее поколебать. А она действительно дает достаточно поводов для сомнений, опасений и более глубоких размышлений. Предпосылкой механической теории природы является сама механика, а предпосылкой механики – форономия. Основными предпосылками форономии и механики являются понятия абсолютного времени, абсолютного пространства и абсолютного движения. В нескольких главах «Анализа реальности» я подробно показал, что эти понятия, впервые резко сформулированные Ньютоном и описанные с ясным осознанием их значения как краеугольные камни математического объяснения природы, представляют собой триаду необходимых, но потому лишь гипотетических конструкций, отнюдь не свободных от проблем и трудностей мышления. Для того чтобы вся натурфилософия не впала в безнадежную путаницу, не может не хватать ни одного из этих трех основных понятий; однако каждое из них является гипотезой лишь постольку, поскольку оно в идеале предполагает факт, выходящий за рамки не только реального, но и возможного опыта, чтобы поддержать его в качестве общезначимого регулятора воспринимаемых явлений21. Первой и высшей предпосылкой является абсолютное время, отличное от относительного, эмпирического времени. Оно содержит идею абсолютно «равномерной» последовательности, не поддающейся замедлению или ускорению, и должно быть взято за основу всех эмпирических событий как математическая шкала бытия раньше или позже. Эмпирические единицы времени, такие как день, месяц, год, вместе с их произвольно и условно определяемыми подразделами, такими как час, минута, секунда, регулируются астрономическими периодами движения и перемещения, вращением Земли вокруг своей оси, вращением Луны вокруг Земли и вращением Земли вокруг Солнца. Обычно молчаливо или явно предполагается, что эти три основных движения повторяются с постоянной скоростью и, следовательно, зависящие от них хронологические единицы остаются постоянными. Но поскольку эта посылка отнюдь не является строго истинной, так как, например, скорость вращения Земли, а значит, и продолжительность звездных суток, а косвенно и часов, минут и секунд, с течением тысячелетий несколько меняется, математический разум вынужден обратиться к идеалу абсолютного времени, которое превосходит все реальные и возможные неточности эмпирического хода времени и по отношению к которому только и возможно объективное суждение о том, остается ли скорость эмпирического события постоянной, ускоряется или замедляется. 22