Мысли и факты (1889). Первый том. Философские трактаты, афоризмы и исследования

К этим четырем максимам я добавил бы еще две, одна из которых должна была бы признавать существование независимых эго, находящихся вне моего сознания (ср. G II, 39f), а другая выражала бы убеждение, что у меня есть общий чувственный мир с этими чужими эго. Согласно обеим максимам, повседневный опыт даже ребенка и необразованного человека постоянно интерполирует данное. С научной точки зрения, с позиций трансцендентального реализма, вторая максима должна быть объяснена и обоснована таким образом, что, хотя чувственный мир каждого эго возникает особым образом в силу его собственной психической конституции и влияния на него принципиально неизвестных ему воздействий Абсолюта-Реального, эта психическая организация имеет общие для всех человеческих индивидов типичные черты, в результате чего чувственные миры отдельных эго, разделенных по своему происхождению, действительно совпадают, по крайней мере в целом. Для Фолькельта чужие сознания и уникальность мира чувств (помимо непрерывного существования транссубъективных сущностей и их закономерной связи) также являются частью того, что он называет транссубъективным минимумом, т.е. «транссубъективными фактами, одинаково признаваемыми простейшими суждениями» (Die Quellen der menschlichen Gewißheit, 1906, p. 43f). Помимо рассмотренной теоретической части трансцендентальная философия Либманна имеет также практическую часть, которая имеет дело с моральной оценкой и «должна априорно выявить ее условия» (G II 59 – 60). Однако, поскольку позиция Либмана по проблеме ценностей рассматривается в другом месте, я не буду углубляться в эти исследования. 4

То же самое относится и к его содержательным эссе по натурфилософии. Они тоже станут предметом специального очерка. А пока, чтобы связать конец с началом, в заключение отмечу, как много эпистемологической осторожности и критики проявляет Либманн в этих работах по натурфилософии. Читая эти работы, невольно сравниваешь его с Геккелем. Во многих случаях оба исследователя занимаются одними и теми же проблемами. Но какая разница! Геккель подобен юноше, который смело бросается в жизнь и думает, что мир принадлежит ему, но для того чтобы покорить его, ему не хватает самого главного: он не видит трудностей и бездн, которые его окружают, врагов, которые ему противостоят, и поэтому безнадежно падает в их руки. Либманн же похож на опытного, умного человека, который научился распознавать пределы своих сил, который поэтому ничего не планирует и ничего не предпринимает, пока он не введет в действие препятствия и трудности, свою энергию и сопротивление других; он умеет быть скромным: и именно поэтому он добивается успеха. Даже среди натурфилософии его ни на минуту не покидает фундаментальное понимание, которого так не хватает Геккелю: человек познает все только в среде человеческого сознания. В том, что Либманн, полностью владея предметом естествознания, в то же время обозревает его с более высокой, эпистемологической точки зрения, в том, что он, сочетая глубину и ясность, с большой определенностью и остротой схватывает везде решающие моменты проблем и убедительно их излагает, он дает блестящее доказательство того, насколько плодотворную и ценную даже для естествоиспытателя работу способен выполнить философ в этой пограничной области.

Erich Adickes, Liebmann als Erkenntnistheoretiker, Kant-Studien, Bd. 15, Berlin 1910.

Предисловие

Стержневая идея такого мировоззрения заключается, говоря лаконично, в фундаментальном, но запоздалом понимании того, что человек все познает только в среде человеческого сознания, что, следовательно, вся философия, как и вся наука в целом, может двигаться только в сфере человеческих мыслей и человеческих представлений и никогда и ни при каких обстоятельствах не может выйти за ее пределы. При этом, не отказываясь, как дилетант, от реальных, непреходящих достижений двухтысячелетней славной истории философии, а с благодарностью признавая все то, что провозгласили своими убеждениями гениальные мыслители древности и нового времени – от пифагорейцев, элеатов и Гераклита, от Платона и Аристотеля до Картезия, Спинозы, Лейбница и Локка, а также их продолжателей в XIX веке, Мы с благодарностью отмечаем, что этот взгляд на мир так много узнал от великого автора «Критики чистого разума», что все рассуждения о Боге и мире, о духе и природе, об атомах, монадах и силах, о душе и теле и их загадочной связи, о природной целеустремленности и механической причинности, о свободе и необходимости, о

свободе и необходимости, о добре и зле, правильном и неправильном и других проблемах, которые всегда были дороги сердцу мыслящего человечества, происходят именно в пределах человеческого сознания, в качестве содержания которого перед нами предстает вся физическая и духовная вселенная; это сознание поэтому должно быть названо первичным фактом χατ εξοχην. При этом первоосновой является не мир, а наше сознание. О чем должен и может говорить человек, как не о содержании человеческого сознания? Разве в самой мысли, в самом пустом желании знать и говорить о чем-то другом не содержится вполне ощутимое противоречие adjecto in sckjeeto? Ведь как мы видим цвета только при свете, так и мир мы познаем только в собственном сознании, а то, что останется в остатке, если упразднить человеческое сознание, будет для нас совершенно непостижимым ничем или чем-то, абсолютной тьмой, непроницаемой мистической ночью, населенной призрачными существами субъективного воображения и гипостазированными мыслеобразами догматической метафизики. Этому, таким образом, вполне можно было бы научиться у Канта, даже если быть далеким от того, чтобы по-студенчески цепляться за букву и отдельные положения кантовской системы. Кстати, для тех, кто всерьез принял не совсем легкое решение отказаться от догматической метафизики, остается критическая метафизика, о которой в работе будет дан полный отчет. Если хочется обозначить критическую точку зрения, как это не без серьезных угрызений и сомнений делал сам Кант, именем «идеализм», то это можно сделать; название, в конце концов, безразлично для сути дела. Но если затем возникает так называемый реализм с наивным представлением о том, что эмпирически известная нам Вселенная – это идеалистическая Вселенная, то, апеллируя к показаниям органов чувств, к незыблемости эмпирических фактов и к пресловутой зависимости духовной жизни человека от хода природы, мы выдвигаем наивное представление о том, что эмпирически известная нам Вселенная – это Идеальная Вселенная, Если, исходя из этого предположения, полагать, что эмпирически известная нам Вселенная обладает действительностью и бытием, совершенно независимыми от природы человеческого познания, если полагать, что можно характеризовать этот самый идеализм как искусственное, одностороннее и гиперболическое партийное мнение, тогда непонятно ни дело, ни сам человек. Пусть вспомнятся мудрые слова Лихтенберга, того высшего духа, который, будучи по профессии естествоиспытателем и физиком-экспериментатором, практическим знатоком мира и человечества, но в то же время сатириком и юмористом, поднявшимся на зрелую высоту подлинной самоиронии, гораздо выше слепого восторга юности и доктринерской непогрешимости самодостаточной схоластической эрудиции и взирает на спор догматических партий и систем с высоты.

После долгого жизненного опыта Лихтенберг однажды высказался так: «Если думать об идеализме на разных этапах жизни, то в целом получается так: сначала, в детстве, улыбаешься над его глупостью; чуть дальше это понятие кажется забавным, остроумным и простительным; нравится обсуждать его с людьми, которые по возрасту или положению еще находятся с нами на первой стадии. В зрелом возрасте уже вполне разумно подтрунивать над собой и над другими, но в целом это вряд ли стоит опровергать, это противоречит природе. Дальше думать об этом не стоит, так как человек считает, что думал об этом достаточно часто. Но далее идеализм, при серьезном размышлении и не совсем легком знакомстве с человеческими вещами, приобретает вполне преодолимую силу. – " (G. Chr. Lichtenberg’s Vermischte Schriften, 1853, Vol. I, p. 81). – Действительно, если понимать слово «идеализм» в том смысле, который имел в виду Кант, не сомневающийся, как известно, в эмпирической реальности мира, то придется признать, что идеализм – это действительно единственная имманентная философия, а тот реализм, который исходит из материи, ударов, сил, химических элементов, физической организации, короче говоря, из внешнего мира, рассматривает их как нечто существующее в себе и хочет все вывести из них, должен быть назван глубоко трансцендентальной системой. В этом реализме, не тронутом скептицизмом, но, тем не менее, очень распространенном даже среди ученых, особенно наивно проявляется заблуждение всезнания и всезнающая самонадеянность догматического философствования. Он философствует обо всем и забывает только об одном – о себе.

Допустим, речь идет о старом erux metaphysicorum – пресловутой проблеме психофизического взаимоотношения тела и души (которая, кстати, совершенно не совпадает с эпистемолого-теоретическим или трансцендентальным отношением субъекта и объекта, познающего и познаваемого, эго и не-эго); Ставя эту проблему на обсуждение, нельзя забывать, что, разумеется, мы можем говорить только о том, как тело, душа и их взаимоотношения предстают в человеческом сознании, а о том, что может лежать в их основе вне и помимо человеческого сознания, мы эмпирически ничего не знаем и знать не можем. Критическая философия во избежание трансцендентальных иллюзий настоятельно предупреждает, что философская спекуляция, если она пренебрегает пунктуальным и добросовестным обращением к непосредственным фактам опыта и ознакомлением с установленными результатами специальных научных исследований, должна быть направлена в безбрежную пустыню, Он попадает в бескрайнюю пустыню чисто субъективных, даже индивидуальных мнений, где всевозможные предрассудки, склонности и антипатии, симпатии и антипатии сбивают мысль с пути, где исчезает всякий надежный критерий для различения правды и вымысла и где, говоря словами Шекспира, «Желание твое – отец мысли». («Генрих IV», вторая часть, акт IV, сцена 4.)

Точка зрения критического мировоззрения, таким образом, образует общее основание, на котором, при полной свободе, независимости и самостоятельности, движутся последующие рассуждения; и мы увидим, насколько значительные идеи и результаты мысли двухтысячелетней предыстории философии, а также самые замечательные философские новации XIX века совместимы с этой основной точкой зрения. В условиях стремительного завершения столетия нам представляется очевидным критический и обобщающий взгляд на этот богатый в культурном, политическом и научном отношении период, который даст возможность провести ряд интересных дискуссий об историческом прогрессе, регрессе и стагнации, о странных кривых, которые описывает история. Однако, как бы ни была заманчива эта задача, мы пока воздержимся от нее и обратимся к тому, что пережило века, потому что прочно связаны с духом человечества. Йена, март 1899 г. Отто Либманн.

Мысли и факты, -Gedanken und Thatsachen

Первый том – Erster Band

Συμπνοια παντα

Первый выпуск

Виды необходимости

В книге De Fato cap. VII. и последующих, Цицерон размышляет о споре между мегарским диалектиком Диодором и стоиком Хрисиппом, который, если отбросить все суеверные предрассудки, можно представить в надлежащей окончательной форме следующим образом. Диодор сказал: Только то, что совершается, было и остается всегда возможным. Но все действительное происходит по необходимости. Таким образом, возможно только то, что необходимо. Хрисипп, с другой стороны: Только необходимое действительно имеет место. Но существует множество возможных вещей, которые никогда при этом не сбываются. Поэтому: наименьшая часть возможного необходима. Тот, кто достаточно проницателен, чтобы понять, что за этой очевидной омонимией скрывается нечто большее, чем софистическая игра слов, будет вынужден задать серьезные вопросы: Что означает необходимость? В чем ее отличие от других модальных предикатов действительности и возможности? Является ли идея необходимости вообще легитимным понятием, требуемым природой вещей и нашим интеллектом, или же это просто иллюзия, сохранившаяся в массовом сознании как пережиток мифологических модусов воображения и схоластической науки? Если первое, то существует ли только один вид необходимости или несколько? И если их несколько, то в чем их конкретное различие?

Эти вопросы, часто обсуждаемые, но еще чаще оставляемые без внимания там, где это было бы уместно, будут обсуждаться здесь таким образом, чтобы, хотя и с некоторыми полемическими замечаниями, но, надеюсь, с точки зрения объективности не оставляли желать лучшего. Если, избегая очевидных этимологических диатриб, обратиться к традиции логической школы, попытавшейся свести распространенную в многочисленных вариациях идею неизменности, неизбежности, неотвратимости к четкой и ясной понятийной формуле, то можно услышать: необходимым является то, чья (противоречивая) противоположность невозможна. Возможное, однако, имеет двойной смысл: это, во-первых, то, что мы можем помыслить и представить себе, например, Пегас или путешествие на Луну; во-вторых, то, что может быть или произойти, например, живое млекопитающее с двумя головами или кругосветное путешествие. В первом смысле возможность означает как допустимость, так и реализуемость простой мысли, а во втором – способность факта существовать.

Поскольку необходимость теперь определяется через исключение возможности противоположного, к ней применим описанный выше двойной смысл; требуется различать интеллектуальную необходимость, состоящую в том, что нечто должно быть мыслимо или представляемо, поскольку его противоположность не мыслима и не представляема, и действительную необходимость, состоящую в том, что нечто должно быть или произойти, поскольку его противоположность не может быть либо не может произойти. Во всяком случае, эти объяснения согласуются с преобладающим употреблением языка; оставляя в стороне и вопрос о правомерности, и некоторые различия, опускающиеся еще дальше в конкретику, можно сказать, что даже в более вялом мышлении обыденной жизни два вида возможного и необходимого, о которых только что шла речь, признаются существующими рядом, но в то же время резко разграничиваются. Как известно, можно придумать и представить себе многое, что не может быть или произойти. Можно представить себе, что железный центнер груза, вместо того чтобы падать на землю с неуклонно возрастающей скоростью, будет некоторое время свободно парить в воздухе или даже вылетать с Земли в космос с возрастающей скоростью; можно представить себе, что куча дров в огне, вместо того чтобы сгореть и превратиться в дым и пепел, останется целой; Можно представить, что вместо индоевропейской человеческой расы носителями мировой культуры и мирового господства стали бы эскимосы или пешеры; наконец, можно представить, что весь известный нам мировой порядок вдруг был бы низвергнут, уничтожен с лица земли и заменен на совершенно разнородный мировой порядок или даже на чистый хаос. Представить это вполне можно – почему бы и нет? Но Вы в это не верите. Поэтому, когда таким тщательно выдуманным случаям, несмотря на неправдоподобность их действительного возникновения, приписывается предикат «возможный», под этим понимается не более чем осуществимость простой мысли и достаточно ясно осознается, что в Rerum Hatura существуют некие постоянно фиксируемые нами условия, которые раз и навсегда исключают действительное возникновение выдуманного случая. Им не хватает действительной возможности, на их пути стоит действительная необходимость. То, что из голубиного яйца вместо голубя появится молодой крокодил, сразу же признается возможным в первом смысле, но возможность в другом смысле категорически отрицается и утверждается действительная необходимость реального процесса. В основе этого лежат так называемые «законы природы», которые разрешают и повелевают одно, исключают и запрещают другое, – так что, всегда согласуясь с господствующей практикой, можно дать следующие более точные определения: Действительная возможность чего-либо – это его совместимость с законами природы. Действительная необходимость чего-либо состоит в том, что его противоположность несовместима с законами природы. Интеллектуальная возможность чего-либо – это его совместимость с нашими законами воображения и мышления. Интеллектуальная необходимость чего-либо состоит в том, что его противоположность несовместима с нашими законами представления и мышления. Однако и эти определения носят лишь предварительный характер; как будет показано далее, они требуют еще более четкой формулировки. Пока же следует отметить, что оба вида возможности и необходимости ни в коем случае не могут иметь одинакового достоинства. Ибо если мы имеем совершенно непосредственное представление о действительности или недействительности простой мысли и, следовательно, аподиктическую уверенность в том, что – пока разум остается разумом – условия интеллектуальной возможности и необходимости не могут быть поколеблены, то, с другой стороны, мы знаем, что большинство законов природы, открываемых чисто эмпирическим путем с помощью индукции, имеют лишь фактическую силу; действительно ли они, согласно основной предпосылке нашей современной науки, абсолютно без исключений и нерушимы, действительно ли они сохраняют везде, даже на самых отдаленных расстояниях бесконечного пространства, и всегда, на протяжении всех эонов безначального и бесконечного времени, эту эмпирически доказанную действительность, действительно ли они действительны во всех эонах безначального и бесконечного времени. Являются ли они на самом деле безусловно универсальными и постоянными, пока они основаны только на индукции и их убедительная дедукция не удается, у нас нет уверенной гарантии в этом. Два человека с совершенно различным образом мышления осмелились с полусерьезным, полуироническим скептицизмом подвергнуть это сомнению; один – в отношении времени, другой – в отношении пространства; Г. Лотце и И. Стюарт Милль.5 Конечно, такой скептицизм не произведет особого впечатления на того, кто на опыте и в размышлениях пришел к пониманию того, что в гераклитовском потоке событий и сменяющихся явлений нет фактически ничего, абсолютно ничего, что было бы очевидно постоянным, стойким, неизменным, если не законы природы. Но ввиду абсолютно ограниченного, фрагментарного и афористичного характера всего научного опыта, да и всего человеческого опыта вообще, мы должны, ради истины, признать, что наряду со всеми эмпирически установленными законами природы, зависящая от них реальная необходимость имеет лишь гипотетическую обоснованность, основанную на недоказанной и недоказуемой всеобщей обоснованности причинного принципа; Поэтому по степени достоверности она ни в коем случае не может быть названа эквивалентной интеллектуальной необходимости простого мышления. Более того! Исторический обзор культурно-исторического развития человечества, а также синхронистический обзор самых разных уровней образования, сосуществующих даже в наши дни, сразу же показывает, что убежденность в существовании действительно строгого, что естественный закон, деспотически управляющий всеми сферами бытия и деятельности, во-первых, относительно очень молод – около двух-трех сотен лет, – и, во-вторых, что и сегодня лишь элита мыслящей части человечества формально стала succum et sanguinem. Достаточно, чтобы это убеждение было умиротворенным; а то, что оно составляет непременную основу всех научных исследований, что – если бы оно хоть раз было поколеблено и прорвано несомненными фактами, наш человеческий разум был бы объявлен банкротом перед лицом всего мира, все наше естествознание разлетелось бы как карточный домик, это несомненно! Если вначале наивному фантазеру, да и сегодня необразованному человеку, только в некоторых областях, характеризующихся кажущейся регулярностью событий, например, в области астрономических движений, существование и волнообразность реального закона убедительно очевидны, то в некоторых других областях, например, в метеорологии или во Вселенной, существование и проявления реальных законов представляются ему несомненными. И хотя в некоторых других областях, таких как метеорология или человеческое поведение, он склонен отказаться от капризного отсутствия закономерности, рациональное исследование не позволяет грубому внешнему виду вещей или суеверным поискам чудес ввести себя в заблуждение относительно своих фундаментальных убеждений; В поисках законов оно с уверенностью предполагает, что все вообще (даже игриво меняющаяся форма облака дыма, даже самые немотивированные, самые авантюрные скачки мысли сумасшедшей головы) должно возникать из законных причин с реальной необходимостью; и это предположение, насколько оно всегда может проникнуть, находит подтверждение повсюду. Среди современных философов тот, кто впервые проявляет себя полностью проникнутым осознанием этой реальной необходимости, настолько, что путает и отождествляет ее – правда, по вполне обдуманным причинам – с необходимостью мысли, – это, как известно, Спиноза. Геометрический метод» имеет для него, как известно, не только логическое, но и метафизическое значение; он привязан к нему не только потому, что считает, что с помощью этого формально строгого метода доказательства он может обеспечить для своих доктрин доказательства, не вызывающие сомнений, которых требует его совесть; но и потому, что он рассматривает жесткую связность своих мыслей как отражение столь же жесткой связности вещей, поскольку, по его мнению, логическая необходимость в последовательности его предложений совпадает с реальной необходимостью в связи фактов. Поэтому геометрия, в которой такие вещи действительно имеют место, становится для него образцом или моделью метафизики. Если геометр в совершенстве разработал концепцию пространства, то вся геометрия, от высших аксиом до самых выведенных теорем, вытекает из этой фундаментальной идеи с нерушимой необходимостью. Точно так же, говорит Спиноза, если метафизик в совершенстве познал идею бытия мира или субстанции, то вся метафизика вытекает из этой фундаментальной идеи с такой же нерушимой необходимостью. Следствие вытекает из причины с той же необходимостью, с какой из природы треугольника вытекает величина его угловой суммы, из характера круга – равенство периферийных углов, лежащих на равных дугах. Так он считает. Кстати, в связи со спинозизмом мне пришло в голову следующее, может быть, немаловажное замечание. Если мы хотим приблизить эту систему с ее глубоко прочувствованным, почти фаталистическим осознанием необходимости природы к человеческому сознанию и как бы пережить в себе ее психологический генезис, то необходимо учитывать не только полностью математико-механическую школу мысли XVII в, не только зависимость от Картезия, который также считал демонстрацию «mors xsomotrivo» идеалом и даже осуществлял ее в небольших масштабах, но и, в частности, ремесло Спинозы, т.е. практическую оптику, шлифовку оптических стекол.

Нигде, пожалуй, во всей природе, за исключением революций, не проявляется так явно и четко действие нерушимых постоянных законов, как в оптических явлениях преломления, отражения, зеркального отражения, собирания лучей и получения изображений с помощью увеличительных и уменьшительных стекол. При любом угле падения луча света на стекло, при любом расстоянии, на которое выпуклое или вогнутое стекло линзы подносится к объекту зрения, мгновенно и безошибочно возникает то или иное, реальное или мнимое, большее или меньшее, более резкое или более размытое изображение объекта, а также тот или иной зеркальный рефлекс. Для лучей света – хотя они и являются реальными вещами, а не просто воображаемыми геометрическими формами – здесь действует чисто геометрическая необходимость и закон. Можно сказать, что оптик видит перед собой реализованную геометрию в световых явлениях. И поэтому понятно, как глубоко мыслящий человек, философски устремленный к общему, которому приходится ежедневно и ежечасно иметь дело с этим классом исключительно геометрических природных явлений, может и отсюда путем неограниченного обобщения прийти к убеждению, что во Вселенной вообще господствует ordo geometricus?6 Философ, чьим любимым занятием была бы ботаника или метеорология, а не оптика, не смог бы так легко прийти к такому взгляду на мир в те времена. Кстати, здесь есть взаимность, можно и обратный взгляд. Ну что ж! Спинозе нельзя отказать в определенной пророческой позиции. Даже если весь цемент его системы рассыплется под ударами логической критики и ни один камень не останется на другом, в своей основной идее она все равно будет совпадать с основной идеей современного естествознания, созданного Галилеем, Гюйгеном и Ньютоном.

Это идея господствующего во Вселенной математического порядка, в силу которого все – от самого общего до самого индивидуального, от высших познаваемых аксиом через все более конкретные законы до отдельного эмпирического процесса, индивидуально обусловленного местом и временем, – строго определено и необходимо. Мы, конечно, скромно признаем чисто регулятивное значение этой идеи, ибо признаем, что абсолютная универсальность причинного принципа, на основании которой мы можем говорить только о реальной необходимости, является недоказанной и недоказуемой гипотезой, несмотря на избыток положительных примеров и полное отсутствие достоверно доказанных отрицательных примеров. Именно она является основополагающей статьей веры современной науки! Но если принять эту статью на веру, то, казалось бы, в приведенном выше споре надо встать на сторону мегарика Диодора; казалось бы, из-за полного совпадения действительного и реально необходимого на основе современной науки понятие возможности потеряет свой реальный смысл и должно быть полностью изгнано из сферы фактов в сферу чисто субъективных измышлений.