Фрагменты

Святогор совершенно ничего не создает, никому не помогает, не делает ничего доброго или злого, а только лежит, тесно прижавшись к земле и сам чем-то, напоминая гору. Вся его жизнь – это эпопея отношений с землей, единственным, что для него реально существовало в этом мире. Неудивительно поэтому, что вскоре у него возникает желание окончательно раз и навсегда слиться с матерью, вновь возвратиться в её лоно. Он ложиться в каменный гроб и умирает. Смерть Святогора стала логическим завершением его жизни.

Связь с матерью иногда бывает трудно осмыслить, дать рациональное объяснение непонятному влечению, одновременно тягостному, явно мешающему нормальной жизни, и в то же время притягательному, дающему спокойствие и уверенность в защите. В экстремальных случаях, когда регрессия достигает определенных патологических пределов эту связь можно выявить в собственных снах, будто вы тонете в океане, поглощаетесь землей, львом, змеёй, рыбой, когда кто-то непрестанно мешает вам, следит за вами и вы боитесь, что ваши действия могут вызвать чье-то недовольство, хотя вы сами не знаете чьё.

* * *

8 марта 1993 года.

«Безделье мой закон». Праздность, говорят, прекрасное состояние для любви, а я, к сожалению, пока не имею в сердце ничего, кроме счастливого спокойствия и лени. Впрочем, перейдем к безделью.

Встаю рано, но только после того, как вдоволь высплюсь. Когда хорошее настроение и одна из Девяти изволит навестить меня, я бросаю все дела, так как ни одно из них нельзя по-настоящему назвать делом, сажусь за свой огромный круглый стол и испишу пару листов, продолжая какой-нибудь глубокомысленный рассказ. Затем, после одиннадцати, выхожу из дома, чтобы нанести пару-тройку визитов, прогуляться, и сделать кое-что по мелочи. Под вечер берусь читать роман или философский трактат, но если у первого ещё есть возможность увлечь меня, то, прочитав несколько страниц другого и, набравшись мудрости на весь день, я истощаюсь и откладываю книгу.

Разрушать такую прелестную жизнь было бы преступлением. (См. «Участь моя решена – я женюсь» Пушкина, хотя его жизнь более разнообразна.) Меня смущают только слова г-жи Пьетранера о жизни завсегдатаев кофеен, но, черт возьми, если она дурна! Только любви не хватает.

9 марта.

Love, love, love, love, love… Проклятье! «Остается мне сесть в уголок и кричать: «Дайте мне мужа!»» Дайте мне жену, черт возьми! Вчера я был подобен изувеченному андрогину среди полноценных и здоровых своих сородичей.

10 марта. 93

Сижу над Шекспиром. Как все весело и просто складывается в его комедиях: он её любит + она его любит = свадьба, они счастливы.

И снова мысли о тебе. Как мы первый раз с тобой заговорили, сидя на подоконниках лестничного пролета в школе… Как впервые дотронулся до твоей руки, покрытой нежным, прозрачным пушком. И как грубо, с откровенным сладострастием, ласкал самые запретные места женщины у одной проститутки – и удивился: если первое я помню до мельчайших подробностей, то, чтобы вспомнить второе, мне потребовалось изрядное усилие.

21 августа.

Вчера у Вовчика была свадьба. Здесь следовало бы говорить о молодоженах, но говорить о них особо нечего, ибо брак этот изначально казался мне немощным и противоестественным. Однако, всегда питая уважение к чужой воле, пусть даже бредовой, я предпочел скорее поддержать своего друга в этом несчастии, чем обвинять его в глупости. К чему спорить с человеческими страстями? Я уже набил изрядное количество шишек ненависти и неблагодарности, пытаясь сделать чужую жизнь более счастливой и радостной.

Но свадьба моего друга подарила мне немало впечатлений; и главное из них, – пугающая своими масштабами смесь магии и фрустрации, – «красное и черное», цвета дьявола. Две восхитительные женщины, которые привлекли моё внимание, были полностью облачены одна, в красное, другая, вплоть до своих коротких, смоляных волос и глаз, темнее благородного опала, в абсолютно черный цвет. Но самое удивительное, что обоих их звали совершенно одинаково! Первая Светлана была воплощением красного солнышка: милее и прелестней этой женщины я ещё не встречал, – своим платьем она полностью оправдывала этимологию древнего русского слова красавица. Она была восхитительна, как утренний восход, озаряющий легкое голубое небо своими первыми весёлыми лучами; скромна, восторженно-послушна, добра, как ангел, но всё это несметное богатство уже давно другому было отдано.

Вторая – сущая дьяволица, исчадье ада, мрака порожденье; она была красива, как Пандора, экстравагантна, злобна и цинична. Как непохожи были друг на друга Светланы эти и как несчастья много принесли они мне обе!

Успокаивает лишь то, что я не стремлюсь довольствоваться малым и выбираю самые лакомые кусочки, хотя они для меня пока еще слишком остры. Впрочем, вчера вечером у меня было интересное фантастическое состояние души близкое к кинизму, стоицизму, самоубийству и словам о том, что художник должен быть нищ; а так же афоризму Канта: «Юноша, не стремись к наслаждению»… и т. д. Lady in red…

P.S. Свадьба в Тарасовке сегодня продолжилась, но уже без «красного солнышка». Я танцевал с «темной королевой» и слушал её восхитительную игру на гитаре.

14 сентября.

Чувствую, что слова «любовь и литература» всё больше превращаются в пустые звуки. Primum vivere?.. Какая vivere? Грязь не рождает красоту, а заурядность убивает гениальность. «Живейшие и лучшие мечты в нас гибнут средь житейской суеты». (Гёте.)

Фавий

Ты прав: что может быть важней

На свете женщины прекрасной?

Улыбка, взор её очей

Дороже злата и честей

Дороже славы разногласной…

Поговорим опять об ней.

А. С. Пушкин

Елевферий: Приветствую тебя Фавий, что так печален?

Фавий: Влюбился я милый друг, безнадежно, как последний мальчишка.

Е: О! Это и вправду великое горе. Пойдем‑ка присядем где‑нибудь поудобней, и ты поведаешь старику о своих бедах.

Ф: О чем же тут говорить: я люблю её, а она меня нет.

Е: Если подумать, то сказать можно много.

Ф: Ты все такой же Елевферий: неужели собираешься лечить мою страсть красноречием? Её надо топить в наслаждениях, жечь в восторгах, только тогда она будет готова рассказать о себе. Сейчас я для тебя бесполезен, если, конечно, ты не хочешь запутаться в моих вздохах и междометиях.

Е: Это меня не пугает. Я слушал на днях, как Антисфен воспевал соль.

Ф: Эх, Елевферий…

Е: Не вздыхай так, будто не знаю, о чем ты думаешь. Ты еще молод, в тебе живет огонь, а что нам старикам остается делать, кроме как сесть в уголок и порассуждать о вещах и мире.

Ф: Ну перестань, я не хотел тебя обидеть, клянусь Зевсом, просто я поначалу рассердился на то, что ты отвлек меня от собственных мыслей. Ну пойдем, присядем вон под той акацией, ведь мы и вправду с тобой не так часто видимся.

Е: А тут и в самом деле не плохо. Акация отбрасывает большую тень и закрывает почти всю дорогу, так что прохожие не будут мешать. Что ты смеешься?

Ф: Ты так красочно описываешь уединение этого места!

Е: Не забывай, что всякое наслаждение нуждается в условиях, а наслаждение ума наиболее притязательно. Ну, так что с тобой произошло?

Ф: Я влюбился.

Е: Понятно. Чувствую, большего от тебя не добиться. Давай-ка расскажу одну сказочку, которую, верно, больше меня никто и не помнит.

Ф: Начинай.

Е: Случилось это в те стародавние времена, когда людей еще не было, а на земле царствовали боги, да животные. Зевс только взошел на Олимп, установил законы и приступил к своему благородному правлению. Боги занимались своими делами, изредка плели интриги и строили друг другу козни. Единственный, кто стоял в стороне от скучноватой светской жизни был один из титанов – Прометей, добившийся благодаря уму места под солнцем, в отличие от большинства своих собратьев, дико ревущих в Тартаре. Его не занимали женские сплетни и легкомысленные похождения богов, он редко заходил на Олимп, предпочитая лукавым дворцам берег моря и шум ветра…

О, великая Гея, в трудах моих нет назначенья, смысл утрачен, один я на свете из братьев; что, подскажи, мне измыслить, чтоб Зевсову кару ослабить?

Нет ничего у тебя, Прометей, что сразило бы Зевса; мало того – ты своими руками спасешь его царство, что предсказаньями мойр и его ненасытным желаньем смену богов предвещает и снова, и снова. Но не забудь – ты сильней громовержца разумом мощным и сопричастностью к тайнам Вселенной, так покажи свою силу! Ведь что есть величие Зевса?

Титан улыбнулся, взглянув на песок под ногами.

Это ли, Гея, ты мне предлагаешь?

Да, Прометей, – отвечала праматерь живущих.

То, что задумал титан, тут же решил и исполнить. Взял он побольше земли, размешал с водою морскою, вылепил первых людей, формой богов наградил их. Стал он людей оживлять, наделил их умом самозданным, всё, что имел у себя, им пожелал подарить. Вскоре Олимп весь жужжал, восторгаясь затеей титана, многие боги смотрели на смертных с детским задором. Только Афина одна увидала в этих игрушках высшую мудрость Земли, её совершенное чудо. Славное мысли дитя, порожденное разумом Зевса, пришла к Прометею просить осветить всех людей священнейшим даром души, бессмертною силой Вселенной. То, что творили они, было выше и лучше обоих; желания мудрых богов совершеннее их же самих.

Но… У Судьбы и Любви нет границ и, как люди, так боги, вместе трудясь, обретают страсти единый порыв. Мудрый и стойкий титан, приобщенный к пророческим тайнам, зоркость утратил свою, стал беззащитней листвы, дрожащей дыханием Нота. Все теперь стало пустым, все отравлено глупым младенцем, стрелы свои золотые вонзавшим в чужие сердца! Только Афины любовь, да великой сестры Аполлона, и всерешающих мойр воскрылять он не смел.

Бедный, слепой Прометей, он просил у суровой богини милости сладкой любви, ноющей плоти елей! В ярость пришла Тритонида, отвернулась от дикого бога, думая, как посильней оскорбленье его отомстить. Тут же открылись богам и обман Громовержца в Меконе, и хитро добытый огонь, и других преступлений чреда. Зевс, который не мог уличить многомудрого предка повод использовал сей: цепью стальной приковал к одной из вершин на Кавказе, птице степной повелел печень его исклевать.

Если бы это одно было местью жестокой богини! Все бы несчастья свои Прометей пережил бы в тот срок. Силу свою он вложил в благородных людей, весь свой опыт, мысли способность и тайны пророчеств святых; душу вдохнула Афина, законам их обучила, чтобы порядок царил и справедливость меж них. Это дитя их, взращенное потом и страстью, в прах обратить захотела она, растоптать у отца на глазах. Знала она чем больней уколоть Прометея, ведь перебить всех людей было бы легче всего и недостойней богини рожденной Метидой и Зевсом. Сделать же так, чтоб из высшего чуда Вселенной люди тот час обратились позором, презренным Земли, было достойнее разума этой коварной богини. Так и решили. Гефест, по просьбе сестрицы, сделал из глины сырой, так, как творил Прометей, женщину первую. Боги Олимпа все свои худшие мысли ей подарили, Гермес наградил её лживой и хитрой душой; несчастья, пороки, болезни, которые только измыслить могли олимпийцы, в приданное дали жене, довольные общей работой, назвали творение “всем одаренной” – Пандорой, и на землю спустили её. Афина знала слабое место людей и сразила в него беспощадно. То, что возвысило их, стало теперь убивать. Разве мог человек, наделенный священной душою, женщину эту изгнать, презреть щедрый подарок богов? Мог ли обидеть её, уничтожить, ужасную правду поведать той, что похожа на них, как капля из общей реки? Сделать неравной тогда, как законы гласили, что каждый есть космос в себе, который нельзя унижать? Жить с ней и видеть её непрестанно в мерзком обличии? О нет! Этого сделать не мог человек. Уж лучше терпеть ежедневно яд от укусов змеи, всё ей прощая, лелея, пытаясь исправить, наставить и бесконечно любить этот подарок богов.

Ф: Но Елевферий, ведь это всего лишь сказка.

Е: Почему? Обрати взгляд на свою любовь, разве не похожа она на игру драгоценного камня, в котором все совершенство? А теперь посмотри вон на ту женщину, что ругается с рыбаком, разве ты сочтешь достойным её полюбить? А ведь между ними нет никакой разницы. Твоя возлюбленная всего лишь представление о том, каким должен быть человек, твоя мечта. Это не она, а ты. Словно Прометей, творящий из глины.

Ф: Но Елевферий, по-моему Пенелопа была совершенством сама по себе, а не только в представлении Одиссея… Ты не знаешь, что ответить? Тогда я поведаю, что сам думаю об этом. Конечно, Афина вдохнула в нас бессмертную душу, конечно, любовь – это стремление к идеалу; но женщина вряд ли тот хаос, которому можно противопоставить высшее творение эроса – человека. Ценность достигается в борьбе и страдании, не так ли? Чем стала бы душа, не будь она то и дело питаема упражнением в добродетели? Даже если твоя речь была истинной, то вряд ли можно обвинить Афину в растлении: она преподнесла человеку гимнастический снаряд для совершенствования.

Что же до женщин, то они все такие же разные, как деревья в роще за рекою. Да и мы, знаешь ли, милый Елевферий, после потопа такие же дети Пандоры: ничего в нас не осталось от той благородной расы, которую сотворили Прометей и Афина. Но поговорим о женщинах, – по-моему, их различие можно свести к трем основным типам – Пенелопе, Елене и Клитеместре. С последними лучше вообще не встречаться, ибо кроме погибели не принесут тебе ничего. Они ненавидят людей и совершить преступление для них все равно, что съесть апельсин. Мужчина для них всегда средство для достижения цели, будь то богатство, власть или просто удовольствие; беременность – худшая из болезней. Они умны, изворотливы, хитры и коварны. Их всегда сопровождает кровь и огонь. Они, конечно, не живут среди нас такими, как здесь нарисованы, – это всего лишь одна из крайних сторон женской сущности, – самая ужасная.

Вторая – Елена – глупая плодовитая самка. И не та Елена, жена Менелая, а, скорее, её тень, которую похитил Парис. Ведь ты знаешь, милый Елевферий, что Парис соблазнил совсем не Елену, а её телесный облик, лишенный Афродитой разума и воли.

Е: Да. И волшебство богини прекратилось лишь в Египте, где после восьмилетнего плаванья Менелай вновь обрел жену.

Ф: Поэтому будем говорить о той Елене с которой жил Парис. Она не только глупа, как курица, не имеет своего характера и воли, но и не мыслит иного божества, кроме мужчины, иных дел, кроме домашних и иного смысла, кроме продолжения потомства. У неё, как и Клитеместры совершенно отсутствует понятие стыда, но зато она любит детей и боготворит своего мужа. Её можно сравнить с водной стихией, земной поверхностью, тогда, как Клитеместру с огнем, подземным миром. Воздух и небесная высь принадлежит самому совершенному элементу женской сущности – Пенелопе. Это чистое, безгрешное создание, воплотившее в себе любовь и мудрость, стойкость и нравственность. Из неё получается прекрасная мать, жена, советчица, подруга. Я вижу её в окружении птиц, цветов и зверей на зеленой поляне, в белом платье, с книгой в руке и божественным взором…

Агис: Фавий, проснись! Ты бродишь по Елисейским полям?

Е: Нет, по зеленой лужайке, где сидит его возлюбленная в белом платье и кормит ягнят.

Ф: Простите друзья, что вы сказали?

А: Я сказал Елевферию, что его ищет Главк, а тебе, что таким счастливым быть неприлично.

Ф: Я влюблен!.. Ну что вы смеётесь?

А: Только Эрот мог растворить в твоей физиономии столько блаженства.

Е: Мне надо идти. Прощайте, друзья.

Ф: Да хранит тебя Пан, Елевферий.

А: А мне не расскажешь о ней?

Ф: Да ты её знаешь.

А: Не знаю, ведь ты без ума от неё.

Ф: Хочешь послушать безумца?

А: Счастливый!

Ф: И чем же? Тем, что пылаю без толку? Она ведь не внемлет мольбам.

А: Ты любишь, а это уже совершенство.

Ф: Конечно! Мечтать развязать её пояс, притронуться к пальцу, вдохнуть её запах, увидеть на рынке, ходить возле дома, и думать, и думать, и думать о ней. Со злостью, с восторгом, с обидою, с грустью, с любовью, с истомой, с желаньем слепым! Терзаться, метаться, не спать и не кушать, не делать того, что любил до сих пор! И это ты называешь совершенством?

А: Ни это, а смысл, что наполнил тебя, прозрение, что тебя осенило. Ведь сила Эрота способна с Судьбою тягаться. Помнишь Орфея, Геракла и многих других? Вспомни, что выбрал Парис на суде и зачем Ахиллес отступил от ахейцев.

Ф: Эрот всемогущ, кто будет с тем спорить? Но так ли он благ?

А: Эрот – созидатель; сам Зевс превращался в Эрота, ибо только последний способен творить. Вначале был Хаос, который боролся с Эротом и Тартар, и Гея. В стремлении к благу, наш бог стал лепить облик Геи, создал на ней реки, моря и пустыни, затем их раскрасил листвою, а небо лазурью, создал и животных, и птиц, и богов, чтоб боролись с Хаосом, который в Тартаре чудовищ рождал и метал их на Землю. Богов наделил совершенным умом и священнейшим даром, который способен творить, и назвал то – Любовью. А сам растворился, и вышел из чрева богини великой младенцем крылатым, взял стрелы и лук, и теперь всех разит, кто достоин любви. Помнишь Платона: “Душа, что познала больше всего, попадет в зародыш будущего любителя мудрости и красоты, преданного музам и влюбленности”. Так что Фавий люби и гордись, что ты осенен силой великого бога.

16 сентября.

«…имя моё»? Homo sapiens'ов я.

Как только человек получил возможность передавать информацию даже после своей смерти… Литература!

31 октября.

«Когда на Сицилии рождается мальчик, то воду после его крещения выливают на улицу, а если девочка – поливают ею домашние цветы; потому что место мужчины весь мир, а женщины – дом».

29 ноября.

«Ты что, хотел положить на весы жизнь и искусство и взвесить их? Всё что мы можем – это жить, жить красиво, мужественно и настолько праведно, насколько это возможно, – это и есть наивысшая степень искусства». Неужели это я сказал?

18 апреля.

Уважать любимого человека, признавать за ним право на собственное, пусть даже нелепое и «безнравственное» существование, прислушиваться к его воле, понимать его, видеть в нем вещь в себе.

19 апреля.

«Жизнь – это всего лишь предлог для воспоминаний». (Вильям Шекспир)

23 апреля.

На улице двадцати пятиградусная жара.

Любопытная демографическая мысль меня только что посетила: остров Пасхи являет собой превосходнейший пример микроэволюции проблемы народонаселения. Некогда этот красивый остров утопал в зелени, его земля была плодородна и покрыта густыми лесами. Это положение быстро изменилось после переселения сюда первых людей, – благоприятный климат, изобилие пищи и отсутствие хищников создали условия для неконтролируемого роста народонаселения. За несколько сотен лет такой образ жизни стал фундаментом новой культуры, который продолжал определять поведение людей и после того, как внешние обстоятельства, его сформировавшие, кардинально изменились.

Природные ресурсы на острове начали истощаться с быстротой снежного кома, началась эрозия почв, исчезновение растительных и животных видов, пересыхание пресных источников и, как следствие этого, чрезвычайное ухудшение качества жизни его обитателей. Внезапно райский остров превратился в чистилище, а затем и в адский кошмар. Огромное количество голодного населения на острове с уже развитой дифференцированной клановой структурой, впадают в коллективный психоз. Черный пессимизм, легенды о конце света (что не удивительно на серо-черном фоне изолированного от остального мира вулканического острова, где не осталось ни единого деревца и почти ни капли пресной воды), маниакальное идолопоклонничество приводят к озверению цивилизации. Приобретают широкое распространение массовые убийства, каннибализм, тогда же возводятся известные нам статуи (чем они больше, тем, якобы, сильнее клан). Но вот, в результате войн, недоедания и эпидемий население острова значительно поубавилось. Стали возрождаться социальные и нравственные табу и страшные идолы были низвергнуты ниц.

P.S. Однако рапануйцам отныне придется жить среди голых камней и ностальгически мечтать об утраченном рае, ибо восстановление растительного покрова процесс куда более длительный, чем его разрушение.

Елене Д. Загадочной подруге стародавних дней.

Лебедушка.

Именем той, которую люблю, я говорю вам, друзья мои, что нет драмы в любви. В отсутствии любви таится драма.

Морис Теска “Симона”.

Егорушка, богатырь мой ясный, почто не замечаешь меня, почто не хочешь назвать своею суженной, приласкать и приголубить несчастную? Солнышко мое красное, почему люба тебе Ольга, эта змея подколодная; чем, скажи, приглянулась тебе эта ведьма, чем приворожила тебя? Только попроси, все сделаю, сокол мой, Егорушка… – тут Аленка разрыдалась рыданиями страшными, уткнувшись ликом в мураву зеленную, прелестные персты сжав в исступлении…

Светло было на опушке, тепло. Несколько сосен могучих и берёз кудрявых стояли на зеленом холме; под ними изгибалась речушка весело, журча радостно, натыкаясь на камешки. Иногда слышалось, как игривая рыба беззаботно плескалась, запутавшись в тине и водорослях. А за речкой, с обрыва, поле было видно широкое, изумрудным овсяным пологом укрытое. Небо ясное, лазурное, на нем ни единого облачка. Тишина кругом несказанная. Озорной ветерок нежно-ласково трепетал Аленкины волосы, норовя задрать расписной сарафан, подобраться к девичьим таинствам. Но такой похититель невидимый мало трогал стыдливость красавицы. Птичье пение-щебетание, шелест листьев, жара полуденна, разморили её, убаюкали. И приснился ей небывалый сон…

Будто она в покоях царских, одета в дорогие одежды, золотом расшитые; купцы и бояре ей кланяться, а она к трону движется и все страшней ей становится. Да и как не испугаться тут, когда бояре эти, шерстью покрытые, весело на тебя поглядывают глазами красными, окаянными. И улыбка поганой нечисти обнажает клыки их острые, леденящие сердце ужасом. На губах у них кровь засохшая, из-под шуб видны хвосты козлиные, шапки, словно на рогах болтаются.

Подошла Аленка к трону царскому, а на нем сидит старуха грязная, с волосами сальными, в черном рубище и с лицом крысиным, будто Ольгиным. Думала недолго ведьма гадкая, поднялась с трона золоченого, бросилась к лебедушке-красавице, да впилась в лицо её когтищами, смехом заливаясь отвратительным. Затряслась от смеха преисподняя, черти обесстыдились коварные, побросали шубы соболиные, да плясать вокруг невинной принялись. Тут в лукавой оргии разнузданной появился огонек злорадостный, света лучик страшный и безжалостный, ярким пламенем кроваво разукрашенный: леший, что других всех омерзительней, улыбнулся ласточке чудовищно, и в улыбке той узнала девица милого, что сердцем всех желаннее. Взял её зверюга, дурно пахнущий, и в котел швырнул, смолой кипящий. Потянулась ангеца к любимому, да сосет её котел, пускать не думает; ухватилась она за край и тянется, а Егор ей вилами то в глаз, то в рот протыкает и смеётся дьявольски.

Вскрикнула Аленушка, проснулась, обхватила нежными ладошками белый стан березки и заплакала. Солнце уж давно за лес скатилось, разукрасив небо страшной краскою, грозовая тишина, да тучи черные испугали радость пробуждения.

“Как люблю тебя я, светик мой Егорушка! Знаю, что погубишь ты безумную, но уж лучше ты, чем смерть холодная!” – так Аленка милая кручинилась; после поднялась с колен и побрела домой. Узкая тропинка, извиваясь, увела с опушки чисту девицу, в темный лес лебедушку направила. Там во мгле безлюдной елей да осин выросло перед нею чудище; испугалась она и упала в обморок.

Алексей совсем не ожидал, что девица так напугается. Хотел спросить он о друзьях своих, неподалеку рыбачащих, да пришлось ему поддерживать боязливую ланницу, будто тонкий колосок подкошенную. Обвил он тонкий стан её руками сильными, да осторожно положил на землицу мягкую, теплым мхом укрытую. Поразила его девица красою ненаглядною и своею кручиной великою. Смотрел он на неё при свете грозовых молний и не мог очей отвести. Позабыл Алешка и о месте и о времени, как одурманила его Аленушка своей кристальной прелестью. Ни громовые раскаты, ни шум ливня, ничто не могло оторвать его от блаженного созерцания. Ведь совсем ещё девочка, мягкая, хрупкая, с беспокойным сердечком под маленькой грудью трепещущим, такая юная, беззащитная и такая одиноко-печальная! Что за демон безжалостный терзал её душу нежно-хрустальную, легкую и воздушную, словно перышко дикого лебедя. У какого злодея коварного покусилась мысль истязать эту прелесть небесную, затуманить слезами глаза её добрые; губки алые, нежно-влажные исказить гримасою тягостной; щечки гладкие, шелковистые, прежде полные, словно яблочки, да с таким же румянцем сладостным, изнурить заботами горькими? Как хотел Алексей прикоснуться устами к этим сокровищам, кои будто для него были здесь расстелены, прижать к груди лебединую девицу, приласкать, вырвать из мерзких когтей недоли лютой. Но не мог. Окаменел он перед своею царицей-владычицей и отныне каждый взор её, каждое её желание стали для него беспрекословно-священными.