В семье не без урода

Я кивнул.

– Можешь поиграть в игру на телевизоре. В какую хочешь сыграть? В теннис или в клептоманию?

– В теннис – удивлённо протянул я.

Первые минут пять я наслаждался моментом: держа в руках пульт от телевизора, перемещал вверх-вниз плашку, служившую ракеткой и следил за шариком, и совершенно не понимал, за какие заслуги именно я удостоился такой великой привилегии – не просто не спать после отбоя, а ещё и играть на телевизоре в игру.

До начала моей сознательной жизни оставались считанные дни, до того, как я вынужден был начать с подозрением относиться ко всему, что выглядело на первый взгляд дружелюбным, просчитывать причины, резоны и следствия. Но этот вечер был всё ещё до начала сознательной жизни и я просто радовался, что взрослые разрешили не спать и играть в игру. Как, в общем, и полагается детям.

Но затем кто-то вышел в туалет. Кажется, это был Кетчуп.

– Слышь, а ты не опух тут телевизор после отбоя включать?! – спросил он меня.

– Мне вообще-то разрешил тренер – ответил я

– А если я его спрошу пойду, а? Давай если он тебе не разрешил, то мы всей палатой тебе бегущего осла делаем, согласен? – Кетчуп стал угрожающе нависать надо мной.

– А он ушёл.

– ПАЦАНЫ, ТРЕНЕРА НЕТ!!! – заорал Кетчуп во всю свою лужёную глотку.

Мирно дремлющий корпус лагеря тотчас же превратился в сплошной кавардак. Все высыпали из своих палат и принялись беситься. Старшие с сигаретами побежали к выходу. У меня кто-то выхватил из рук пульт с игрой.

– Короче, ты стоишь на шухере – один из старшаков взял меня за плечо и выпихнул на улицу.

Из сказанного я понял только “стоишь”. Я и встал недалеко от выхода. Гвалт внутри корпуса стоял такой, что слышно было даже с улицы. Я стоял в сумерках северной белой ночи. Меня кусали комары и я, отмахиваясь от них, стал ходить кругами вокруг корпуса. Наконец показалась фигура тренера.

– А ты тут чего делаешь? – спросил он удивлённо меня.

– На шухере стою – честно пояснил я.

– Ах они гондоны! Быстро в кровать!

Я шёл следом за тренером.

– Так, все, блядь! – заорал Владимир начавшей было разбегаться толпе юных борцух – на улицу, быстро! Все, кроме четвёртой палаты!

Четвёртая палата – это была та, где жил как раз я.

Я, лежащий у окна наблюдал, как население остальных палат бегает вокруг стадиона, отжимается, ходит на руках по перекладине футбольных ворот – ночи ж белые… Что произошло потом – уважаемый читатель, полагаю, вполне может предположить, но десятилетний я предположить не мог. По моей детской логике всё было просто: ребята бесились, их застукали, они отгребли. Собственно, и в моей взрослой логике именно так и выглядит наступление ответственности.

Но когда тренер прекратил экзекуцию отряда, население остальных трёх палат вломилось к нам. В руках одного старшака по имени Циря в руках было мокрое полотенце, которое он на ходу скручивал в спираль, в руках ещё одного был жёлтый пояс от кимоно.

– Пиздец тебе, сука! – крикнул кто-то.

Жёлтый пояс примотал меня к кровати за руки. Циря снял с меня одеяло и швырнул на пол и начал избивать по корпусу и по ногам полотенцем. Я неистово орал и звал на помощь.

– Заткнись, сука, а то хуже будет! – затем меня бросили на пол и, подхватив как пушинку, замотали в одеяло и связали тем же жёлтым поясом. На меня посыпался град ударов ног на полу.

– Пацаны, по ебалу не бейте – услышал я чью-то из старшаков инструкцию сверху.

Мне тогда это показалось проявлением гуманизма, но конечно же, как очевидно теперь, это не являлось таковым: просто следы побоев на теле не так видны, как на лице. Затем моё избитое тело швырнули на кровать. Несколько смачных харчков попало в лицо.

– Ссаный стукач! – процедил сквозь зубы Жёлтый Пояс.

– Кстати, не ссаный – осенился кто-то догадкой

Вперёд вытолкнули сонного Мелкого.

– Ссы ему на кровать – приказал кто-то.

Мелкий опасливо взглянул на меня.

– Я не хочу писять – захныкал он.

– Ты чего, хочешь, чтобы и тебя зашкварили? – навис над ним Циря.

– Не хочу – Мелкий растирал кулачком слёзы по заспанному лицу.

– А своим пацаном у нас хочешь быть? – спросил Жёлтый Пояс заговорщицки-участливо.

– Хочу! – продолжал плакать мелкий.

– Вот тогда ссы на кровать суке, быстро! Ты же нормальный пацан?

– Не бойся, если он тебе что-то сделает – загасим нахуй. Ссы! – подбодрил кто-то.

И через минуту уже вся толпа скандировала:

– Ссы! Ссы! Ссы!

Мелкий высунул крохотный пеструн, натужился и выдавил из своего мочевого пузыря всё имевшееся содержимое под дружный гогот на кровать, на которой валялся избитый я.

– Теперь он зашкваренный! – объявил Циря – Кто с этой сукой – тот не с нами, всем ясно?

– А ты – только вякни кому-нибудь, тебе тогда такой пиздец настанет, что сегодняшний день тебе покажется раем.

По сути говоря, меня “опустили”, практически в лучших российско-зоновских традициях, как в армии, как в тюрьме и в любом другом закрытом, так называемом, “мужском” коллективе.

С этого момента жизнь в лагере для меня превратилась в ад.

Много лет позже, работая педагогом, когда явление гопоты вроде как уже не существовало, будучи вытесненным повальной цифровизацией, я старался для своих ребят в госколледже на классных часах проводить некие сеансы приобщения к прекрасному. Мне было как никому известно, что мои ребята – большей частью из зоны социального риска по меньшей мере, и это не считая круглых интернатских сирот, тех, кто уже на условке и тех, кто проживает за чертой бедности. И когда я общался с вот этими Настоящими Мужиками, я всегда диву давался: все они – один настоящее другого, но почему же тогда почти сто процентов моих ребят из неполных семей и воспитываются преимущественно матерями в одиночку? Где же Настоящие Мужики – служившие в армии, занимающиеся спортом? Почему их сыновья и дочери брошены ими? Почему их дети несчастны? Как получилось, что Мужик, знающий, как жить всем вокруг, не может собственного сына или собственную дочь защитить от одиночества и от бездны социального дна?

Часто на классном часе, не имея конкретных организационных дел для своих подопечных, как-то: подготовка к каким-нибудь праздникам, экскурсиям или вроде того; я читал им какое-нибудь стихотворение или поэму и мы его обсуждали всей группой, кто что понял, кто что почувствовал. Я не очень любил брать Ахматову, зато мне казалось очень благотворным влияние стихов Цветаевой – в ней как-то меньше декадентства, на мой взгляд, а искренней чувственности больше, в которой, как мне казалось, наше общество остро нуждается. И решил я как-то ради эксперимента взять стихотворение Сергея Есенина “Пороша”. И вот вам простая и жуткая статистика: в классе 22 человека, из них ноль процентов знает что такое пороша, зато сто процентов знает, что такое параша.

Наше общество больно, и этот пожирающий рак зоны, казармы, тюряги именно в этот момент я почувствовал наиболее остро. “Когда же наше общество так сильно заболело?” – спрашивал я себя тогда, стоя перед шлагбаумом, выезжая с территории колледжа.

Затем вспомнил эту историю. Да, те, кому было 13 лет десятилетнему мне казались недостижимо здоровенными старшаками, но факт есть факт – это дети; но дети, уже знающие как всей толпой избить одного, чтобы не были видны синяки, имеющие уже вкус и знающие толк в “опускании” неугодного, свободно общающиеся на уголовном лексиконе. Дети, незрелые, не испытавшие настоящего трепетного переживания первой любви – но уже знающие, что такое трахаться и сосать. И ответил сам себе вопросом на вопрос – а когда вообще это общество в принципе было здоровым?

Глава 4. Стрелка.

Итак, обыкновенное отсутствие у меня друзей сменилось на избыток врагов, каждый из которых был здоровенным, злобным и безмозглым – убийственное сочетание. Уверен, те из них, чья психика под влиянием тех или иных обстоятельств не сломалась в ближайшие три-четыре года – сегодня являются ядерным путинским электоратом и всецело поддерживают войну.

До того, как самому стать педагогом я считал подобные ситуации в подростковых коллективах и политику невмешательства взрослых чем-то само собой разумеющимся. Я думал, что взрослые просто не знают.

Когда в российских учебных заведениях стали с завидной регулярностью происходить скулшутинги, а на всяких ток-шоу и в интервью программам новостей клуши-училки хлопали зенками и вообще выглядели, как разбуженные в солнечный полдень совы, рассказывая, что они не знали – я этому до поры, до времени верил. Когда педагогом и руководителем группы стал уже я сам, я понял, что училки, рассказывающие, как они не знали об издевательствах над каким-нибудь мальчиком, который однажды таки взял отцовское ружьё, и перестрелял своих обидчиков и напоследок пустил пулю уже себе в рот – либо бессовестные лгуньи, либо они абсолютно некомпетентны как педагогические работники. Оба эти утверждения, впрочем, не противоречат друг другу, порой даже дополняют. Руководя коллективом подростков я понял, что чтобы не знать, что происходит в твоём коллективе – надо быть либо круглым идиотом, либо ходить на работу с ушами и глазами, наглухо залепленными дерьмом, либо на этот коллектив должно быть наплевать с высочайшей на свете колокольни. В случае с подавляющим большинством училок в российских учебных заведениях – может быть всё одновременно и разом. Коллектив детей – он весь, как на ладони у руководителя, и замечено так же и то, что ребята неформальную власть начинают между собой делить ровно тогда, когда назначенный руководитель из числа взрослых не имеет ни уважения, ни влияния, ни доверия.

Ошибки, впрочем, могут случиться у любого, и я думал, что, бесспорно, может случиться ситуация, способная выйти из-под моего контроля. Но для решения оной я бы звонил во все колокола и рельсы, вплоть до комитета, не будь я способен разрешить какие-то конфликты.

Почему тренера в том злополучном лагере выбрали политику невмешательства – тут, помимо их банальной тупизны (вы видели хоть раз умных спортсменов? если вы ответите утвердительно, я скорее вам поверю, что вы скажете, что живого лепрекона видели), отсутствия педагогического таланта, есть, думаю ещё кое-что. А именно то, что они сами – такая же безмозглая злобная гопота, как и подавляющее число их подопечных. Они сами росли так, они сами имеют такие же точно опыт и систему ценностей.

Свободное время, которого, как казалось прежде, мне не хватает, стало тянуться невыносимо долго, потому что теперь я не мог находиться на игровой площадке, на стадионе или ещё где-то, где могли быть ребята из моего отряда. Моим местом бдений стал отныне заброшенный бассейн недалеко от нашего корпуса. Это была ржавая металлическая коробка с пущенными поверху трибунами, а сама ванна была пустой и заросшей репейниками и лопухами. Я сжимал в руках две свои самые ценные вещи – кассетный плеер с давно севшими и измятыми постукиванием батарейками и футбольный мяч и просто смотрел в одну точку на росчерки теней от пробивающегося сюда солнца сквозь отсутствующие половицы трибун. Отряд веселился и наслаждался жизнью – они играли в футбол, старшаки подкатывали к девочкам из других отрядов. Меня не существовало. Я был сам не уверен – а существую ли я на самом деле?

Однажды в очереди в столовую прямо передо мной вбежал с подносом Поттер и отпихнул меня.

– Ты чё, опух?! – спросил я.

– Это моё место, понял? – Поттер обладал писклявым непереломанным голосом.

– Пошёл на хуй отсюда, Потник! Я здесь стою – напёр на него я.

– Ты кого, сука, ебанат, Потником назвал, а? – заверещал лопоухий очкарик.

– Тебя, сраный Гарри Потник!

Вокруг стала собираться толпа.

– Слышь, я, конечно, не провокатор, но это, по ходу, заява! – ощерился Кетчуп, беря Потника за правое плечо.

– Я не подстрекатель, но я бы за такое вмазал, отвечаю! – вставил Жёлтый Пояс, беря его за левое плечо.

– Я тебе стрелу забиваю, понял? – взвился Поттер – Сегодня после полдника тебе пиздец! Отвечаю, я тебя умотаю, гондон!

– Попытайся, Потник! Много хочешь, мало получишь!

–Кому-то, кажется, сегодня пиздец… – мечтательно протянул Кетчуп, проходя мимо меня и постукивая себе по ляжкам своей другоценной бутылкой с кетчупом.

Когда прошёл тихий час, а булочка на полдник с какао была съедена все вернулись в корпус и к стрелке, забитой мне Поттером было всё готово. В нашей палате были раздвинуты кровати, на которых весь отряд сидел, как на трибунах. В центре была освобождённая площадь для предстоящей драки.

Поттера все хлопали по плечу, давали напутствия в виде напоминания всяких приёмов борьбы, подбадривали и раздразнивали:

– Давай, вмажь этому говну, умотай его!

Когда я вошёл, Кетчуп завыл:

– О, смотри, говно пришло! Ну что, ща Поттер тебе вкачает пизды!

Естественно, меня никто не поддерживал. Удивительнее было бы, будь оно наоборот – на зоне или в казарме же никто не хочет быть зашкваренным какой-либо связью с гашёнкой, с опущенным. А в России вся жизнь с детского сада – сплошная подготовка к казарме или зоне.

Циря был кем-то вроде рефери.

– Ну что, Поттер, готов? – спросил он – Тогда бой!

Поттер налетел на меня и я получил удар под ребро, впрочем, несколько смазанный – успел увернуться. Поттер налетел вторично и попытался меня взять на удушающий – я вырвался. Я совсем потерял контроль за ногами, и Поттер сбил меня с ног довольно точной подсечкой. Я откатился влево от напрыгивающего сверху соперника и встал снова на ноги.

А дальше всё было, как в тумане и в замедленной съёмке. В такие моменты жизни я всегда бывал абсолютно спокоен, даже умиротворён. Всё вокруг, включая мою собственную злость как будто чья-то рука ставит на беззвучный режим. Я в эти моменты сосредоточен – как бываю сосредоточен, сваривая ответственное соединение, наблюдая, как расплавляются кромки соединяемых деталей, расширяется зазор, как присадка попадает в него, переполняя разделку и как она, остывая, усаживается в шов. Мне кажется, что сквозь толщу застывающего под дугой металла я вижу, как формируется с обратной стороны корень и даже насколько обратное усиление превышает поверхность основного металла – вот настолько я могу быть вовлечён в контроль за каким-то процессом. Но сварщиком я являюсь профессиональным и высококвалифицированным, а вот драки – это обычно не моё, и что здесь сыграло роль – я не знаю. Примерно так же в шестом классе я сломал средний палец Тиме Фёдорову из параллельного класса, который меня задирал, суя фак мне в лицо. Я не собирался ему ломать средний палец, просто само так получилось – абсолютно спокойно. Но справедливости ради стоит сказать, что вид ходящего по школе и несколько попритихшего Тимы Фёдорова со здоровенным гипсовым факом определённо мне компенсировал вызов к директору школы с родителями и последующей засим трёпки дома.

И такое же спокойствие я чувствовал там, среди этой орущей малолетней гопоты. То ли то, что я уже две недели тренировался в спаррингах, бегал и отжимался, то ли это какой-то другой внутренний ресурс, но я увидел открытый корпус Поттера очень чётко, увидел, как он следит за моей правой ногой и нанёс очень точный и неожиданный удар в поддых с левой ноги, за которой он не следил. Поттер сложился пополам, а я, читая поединок, как открытую книгу, прямо как на тренировке внизу на стадионе, сделал короткий шаг в сторону соперника выставил вперёд левую опорную ногу и налегая всей тяжестью корпуса, нанёс ему хук с правой в ухо. Очки Поттера полетели под кровать, а сам он кулём рухнул на колени улюлюкающей толпе. Я, не меняя боевой стойки, с левой рукой на замахе, приставным шагом отпрыгнул назад.

А дальше случилось неожиданное. Меня сзади схватили несколько рук и заломали, затем повалили на пол. Второй раз я оказался вжат носом в советский линолеум в красно-зелёную клетку, второй раз не понимая за что. Я ведь умотал Поттера в честном поединке, всё было по правилам. Но сыплющиеся на меня удары ног мне объяснили: нет никаких правил поединка, нет никакой мужской чести, о которых так любят горлопанить во всех этих “мужских коллективах”. Да и так называемые понятия – не более чем кистень, дышло, которое как повернёшь – так и вышло. Есть просто оседланный определённой группой лиц беспредел различных сортов и не дай бог оказаться этому беспределу неугодным.

Руки меня подняли. Поттер, красный и в слезах, уже стоял на ногах и принялся избивать стреноженного меня с воплями “ах ты сука, ебанат! ах ты сука, ебанат!” под ободряющие крики толпы. Бил он при этом по-детски, неуклюже, совсем не по-борцовски, как учили на ежедневных тренировках, но с детской же жестокостью, с какой такие же, как он сжигают котят, заклеивают пасть щенкам супер-клеем, хохочут и снимают на видео, глядя на мучающегося живого ребёнка отличного от себя вида, потому что их психика вообще не приспособлена к восприятию добра и гуманности, они этого никогда не видели, не чувствовали. Поэтому и я, оказавшись представителем другого, отличного от них вида не мог рассчитывать ни на какое снисхождение, гуманность и справедливость. “Один – не воин, так считает бык, ну да – ведь сила их всегда в количестве толпы” – услышал я откровение спустя примерно четыре года с того дня на сборнике панк-рока на поцарапанном мп3-диске. Но у меня уже была некоторая сформированная система ценностей, в которой слово “пацан” было ругательным, а всех этих “нормальных” я считал обычными гопниками, коими они на самом деле и являются. Гопниками, обладающими головным мозгом скорее как рудиментом – такие вполне могут обходиться одним лишь спинным.

Но до того вечера я ещё не знал, что никакой справедливости, никакой “пацанской” чести в “мужских коллективах” не существует; не существует никаких правил, в них царит исключительно слабо структурированный беспредел, и лёжа на замызганном линолеуме, маленький я ревел от боли, обиды и безысходности.

В частности, поэтому я не спешил начинать смотреть сериал “Слово пацана” – само название могло говорить, что сериал будет прославлять честных гопников, делая из них правильных парней, у которых их собственная честь, мораль и принципы превыше всего. К счастью, сериал показал этих малолетних подонков именно теми, кто они есть – и их отношение к девушкам, и их отношение к данному слову. Слово, данное “чушпанам” – не считается. Это главный тезис сериала, всё, что необходимо знать о всей этой пацанской чести, морали и обещаниях. Но тогда я ещё этого не знал. Я наивно полагал, что у парней, тем более спортсменов, которых мне постоянно ставил в пример мой отец есть какой-то неписанный кодекс чести, являющийся неким универсумом, чем-то непреложным, нерушимым ни при каких обстоятельствах, ни с кем и никогда.

Глава 5. Салабон начинает сознательную жизнь.

Наступил день родительского посещения. И пусть мои родители не были образчиком справедливости по отношению ко мне, но любой ребёнок в своих родителях видит прежде всего источник защиты. Мне было так странно и так счастливо видеть маму здесь, среди этого места, которое у меня ассоциировалось исключительно с плюхами тренеров, с избиениями других ребят, матерными окриками и голодом из-за нехватки еды.

Переполняемый радостью спасения, я бросился в мамины объятия.

– Ну, как ты тут? – спросила мама, расточая вокруг себя свой особенный запах, которым пахнет для нас каждый человек, который нам дорог. Моя мама пахла для меня свежей травой в росе и какими-то терпковато-сладкими полевыми цветами.

Мама открыла пакет, который у неё был с собой и достала мешочки с клубникой и черешней, которые я тут же принялся запихивать себе в рот, орудуя обеими руками. Рядом появился Дима Ситиков, которому моя мама тоже, разумеется, предложила полакомиться сладкими ягодами. Удивительно, но именно в этот момент Диме Ситикову абсолютно нормально сиделось на кровати зашкваренной суки и жралось из пакета, принесённого матерью зашкваренной суки.

– Мама, забери меня отсюда, пожалуйста! – сказал я.

– А что такое? Тебя здесь кто-то обижает? – спросила мама.

– Да. Они все – ответил я, показывая на койки в комнате.

– И даже Дима? А может быть, ты что-то сделал плохое? Вот почему всюду, где ты не появляешься ты наживаешь себе врагов? – вздохнула мама.

– Так он всех заложил. Понимаешь, Ярослав, так нельзя – назидательно пояснил Дима, не отрываясь от процесса выуживания конфет покрупнее и понарядней из другого мешочка, принесённого моей мамой.

В следующее мгновение в палату впорхнула мама Димы, Диана Ситикова, благоухая парфюмом и излучая превосходное настроение.

– Димуууля, сынуууля! – прощебетала Диана, распахнув объятия.

Димуля тиснул ещё пару конфет, запихнул в рот ещё горсть орешков и побежал радоваться маме.

– Ой, Юль, знаешь – защебетала Диана, не отрываясь от лобызания Димули – Я сейчас Риту видела, знаешь, она мне сказала, что Ярослав так матерится, просто ужас какой-то, все на него жалуются, и ребята, и тренера!

Мама посмотрела на меня с выражением отвращения.

– А, так вот оно, значит, что – процедила мама сквозь зубы – Теперь тогда ясно всё. Все дети как дети, один ты матершинник. Понятно всё.

Мама поднялась с моей кровати и направилась к выходу из комнаты. Я побежал следом:

– Мама, ты не понимаешь! Мама, да эти уроды!.. Мама, да они все матерятся!

– И что?! А если все с крыши прыгнут, ты тоже прыгнешь?!

Самая главная социальная потребность любого человека, особенно человека с несформированной личностью состоит в том, чтобы принадлежать к какой-либо группе. Даже взрослая личность, живущая нормальной социальной жизнью во многом, если не во всём – есть среднее арифметическое своего окружения. И для вхождения в социальную группу самое базовое – это перенять стиль общения, в некотором смысле это всё равно, что выучить входной пароль. Именно так появляются разные жаргоны: профессиональные —чтобы отличать “своих”, подростковые – чтобы их не понимала “мелкотня” с одной стороны и взрослые – с другой; и так далее. И нет большей педагогической ошибки в воспитании маленького человека, чем пытаться сделать из него белую ворону. Яркие индивидуальности всегда вызывают по меньшей мере подозрение и до определённого возраста плохо приживаются в коллективах сверстников, потому что дети с несформированными личностями распознают всех исключительно по признаку “свой-чужой”, особенно находясь в коллективе. Взрослые с недоразвитыми личностями, которые и представляют собой костяк так называемых “мужских коллективов” – тоже. Даже в здоровых обществах дети всегда немного попугаи, и перенимать идентичности, принятые в коллективе им свойственно. И чем ребёнок младше, тем больше ему важно раствориться в коллективе и он перенимает всё: стиль общения, стиль одежды, желания. И поэтому правильный ответ на этот распространённый риторический вопрос российских родителей – да, если все прыгнут с крыши, то и ваш ребёнок тоже прыгнет с крыши, и более того – это будет абсолютно логично и нормально с его стороны. Что делать, чтобы ваш ребёнок не прыгал с крыши и не занимался другими, на ваш взгляд, непотребствами? Как минимум, не допускать его вхождения в коллективы, где принято прыгать с крыши или, как в моём случае – ужасно материться, раз уж это так огорчало маму. Или ребёнок, слышащий матерщину и пахабщину со всех сторон, испытывающий зуботычины и удары на протяжении двух недель должен заговорить стихами Мандельштама? Или то, что все эти тренера всевозможных борцух общаются со своими подопечными, как зоновские вертухаи – для кого-то откровение?..

…Я, плача, бежал за мамой к выходу из лагеря, чувствуя себя самым несчастным на свете и всеми покинутым человеком. Так мы добрались до припаркованной у забора машины. Не глядя на меня, мама открыла багажник и сунула мне ещё один пакет.

– Там свежая одежда – ледяным голосом пояснила она.

– Мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда, прости меня, я больше не буду – плакал я, держась за тёмно-синий спойлер нашего Опеля Сенатора, будто бы я был в состоянии удержать мощный седан, который вот-вот уедет, увозя маму и оставляя меня снова одного среди гопоты. Фразу “я больше не буду” я произносил просто как некий пароль, не вполне представляя, чего именно я должен больше не быть.

– За твою путёвку сюда вообще-то деньги уплачены! А то, что ты не можешь прижиться ни в одном коллективе – это не мои проблемы, а твои. Посмотри, как тут хорошо! Сосны кругом…

Я посмотрел и действительно с некоторым удивлением обнаружил сосны на песке и всё то, чем так красива природа Карельского перешейка – этих величественных ворот Скандинавского полуострова. Я и впрямь не видел здесь сосен, песка и огромных доисторических валунов. Я видел замызганный советский линолеум, железную обоссаную кровать, тракторную покрышку, в которую меня ежевечерне вдавливала куча вонючих потных тел, я видел поломанные доски над собой в пустом бассейне и ржавые железяки, из которых был сделан каркас всей этой конструкции. Вывеска на лагере гласила: “Пионерский лагерь “Северные зори””. Переключившись на разглядывание всего вокруг я чуть-чуть успокоился и сказал маме, чтобы разрядить обстановку: