В семье не без урода

Ярослав Смолин

В семье не без урода

Тварь – переросший мальчик,

С антисоветской татуировкой,

Тащится куда-то как разбитый трактор,

С глазами залитыми Русской водкой.

Слякоть – его стихия,

Кайф – как награда за подвиг,

На молитвы отвечает звериным оскалом,

И медленно тащится в преисподню.

Тварь, я рад за тебя,

В тебе я вижу свое отражение,

Знай, мы погибнем только тогда,

Когда перекроют наше движение.

Да, мы не верим в бога,

Да мы не видим смысла,

Мы обрученные с чёртом,

Хотим дышать свободно.

Да, это лишь начало,

Время рождает нам подобных,

Лишь лязг автоматного лая

Подарит нам свободу.

(с) Константин Ступин

Предисловие

Жить среди Настоящих Русских Мужиков, при этом не отслужив в Армейке™ – сложно. В Армейке™ мужик служить должен. Кому, почему и за что – непонятно, но нормальные русские мужики такими вопросами не озадачиваются, потому что не умеют, а я – не умею такими вопросами не озадачиваться, поэтому я – ненормальный, не очень русский, а в их понимании – ещё и не мужик. Не служил же. Поэтому нам и было некомфортно друг с другом. Ну, мне по крайней мере с ними. Они – не уверен, что способны слово "некомфортно" хотя бы произнести, не говоря уже о том, чтобы написать без ошибок.

Уважительной причиной не служить в армейке может служить только отсидка в тюрьме – насколько я понимаю их систему ценностей, это такой альтернативный способ стать Настоящим Мужиком.

Потому что, как безапелляционно утверждают настоящие русские мужики, только пройдя армейку или тюрьму ты повидаешь Жизнь (что бы это ни значило). Вероятно, тут подразумевается единственная возможность увидеть мир где-то за пределами родного ПГТ в Запердяевской области, но это не точно.

Если мужик и отслужил, и отсидел, и ещё и в охране работает (ну а где ещё, с другой-то стороны?), то такого Мужика надо вообще слушать, стараясь не дышать слишком громко и не задавать вопросов. Он же Жизнь повидал!

Но я, неисправимый урод в семье Нормальных Людей по-российски, считал, что повидать жизнь можно побывав в разных странах, где-то, возможно, пожив, попробовав себя в разных профессиях, отношения с разными женщинами. И тратить целый год жизни, а то и два, как это было раньше, на рытьё канав, завязывание портянок, пришивания подворотничков и прочих вот этих священнодейств Настоящих Мужиков лично мне, конечно, не хотелось. Конечно, я достаточно рано понял, что жизнь не долбаный Диснейленд и это далеко не всегда выполнение лишь тех действий, которые нравятся. Но армия – это другое. Причины, по которым я не служил в армии, не имею никакого военного билета и вообще страница 13 моего внутреннего паспорта РФ пуста, как я не потратил на это ни рубля и, более того, этим даже горжусь, лежат гораздо глубже. Впрочем, как показало дальнейшее развитие событий к осени 2022 года – я так или иначе очень правильно сделал. Потому что если я кому и завидовал раньше – так это чувакам с купленным военником с категорией "В" и военно-учётной специальностью с кодами 000000 или 999999. Но в мобилизацию это они начали мне завидовать…

Эта повесть родилась совершенно случайно, и было это ещё тогда, когда мы переживали разлуку с женой, когда я был уже в эмиграции, а она ещё нет. Буквально эта повесть родилась из короткого вопроса жены, когда мы разговаривали по телефону – а почему у тебя нет военного билета и пустая тринадцатая страница паспорта? И я рассказал ей эту историю. Рассказ был около часа длиной. И я подумал – а почему бы мне не рассказать эту историю подписчикам своего Телеграм-канала в лонгриде? Но когда я пришёл на пруд золотых рыбок в Иббзице, где я обычно пишу какие-то длинные вещи, я долго сидел на скамейке перед экраном своего телефона, слушая шум воды из родника, питающего пруд и зачарованно глядя на курсор, стоящий перед бледной надписью “Введите текст”. Это бывает со мной редко, я обычно всегда знаю, что писать, особенно когда точно знаю, о чём. Но тут было другое. Задача была гораздо глубже. Как рассказать историю? – вот тот вопрос, который меня терзал в этот момент. И ответ, казалось бы, проще не придумать: берёшь да и рассказываешь, как я до этого в телефонном разговоре рассказал её жене. Но между мной и моей женой есть то, что называется контекстом. Она знает, как я ненавижу и презираю всех этих Настоящих Мужиков, особенно военных, и даже примерно почему. Она знает, почему я не служил в армии. И знает, за что я ненавижу жизнь в России.

Но между мной и тобой, мой читатель, у нас контекста нет. У нас нет с тобой общих воспоминаний, ты не знаешь, как я говорю, как я выгляжу, какие песни пою под гитару. И тем не менее, я дерзнул попытаться рассказать тебе Историю. Историю человека, который с детства воевал – против родителей, против учителей, против одноклассников, против тренеров на всевозможных спортах, против одиночества, против несправедливости, против непонимания, против крохоборов и обманщиков работодателей, против нищеты – и который ненавидит битвы. Историю человека, который никогда в России не был дома, которого не принимали все вокруг, от семьи до рабочих коллективов, но который не сломался. Я тебе попытался рассказать историю человека, который, возможно живёт в соседней парадной, на одной лестничной клетке с тобой.

Когда я закончил, то перечитал эту историю целиком, я удивился – неужели эта история действительно способна была произойти? Неужели такая история в реальной жизни способна иметь счастливый финал? И неужели всё это действительно произошло со мной? Ведь в жизни это не ощущалось и вполовину так круто, как оно получилось на страницах этой повести. Но тем не менее – эта история произошла, произошла со мной, и я рассказал всё ровно так, как это и было. И теперь я, рассказав и прочитав эту историю целиком, я понимаю, почему мне некоторые старые знакомые говорят, что наблюдать за моей жизнью интереснее, чем за нетфликсовскими сериалами.

Да, в начале я думал, что это будет просто лонгрид в Телеграфе. Потом я думал, что это будет лонгрид в двух частях. А теперь я смотрю на статистику слов в документе – и вижу больше 40 000 слов. 40 000 слов, которые, надеюсь, создали между нами с тобой, дорогой читатель, контекст.

Глава 1. Психолог и козявка.

Я не очень знаком с определением понятия "Сознательная жизнь", а гуглить не хочу. В конце концов, наш мир слишком сильно завязан на гугле и википедии – ну и где же здесь, скажите мне, взяться каким-то новым идеям, новым мыслям? Некоторые полагают, что это связано с половым созреванием, но я думаю, что дело не в этом. Я бы дал такое определение. Сознательная жизнь наступает у человека тогда, когда он начинает самостоятельно рефлексировать события вокруг, думать об их причинах и следствиях и планировать что-то дальше сегодняшнего вечера. Так, очевидно, что половая зрелость наступает абсолютно у всех, а сознательная жизнь – нет. Жаль, что не наоборот: людей на планете, может быть, было и меньше, но и им, и планете жилось бы сильно лучше, чем при существующем положении дел.

И на основании изложенного, я думаю, сознательная жизнь у меня наступила в результате одного события, произошедшего летом 2002 года.

Мои проблемы с социализацией ещё с детства, по всей видимости, носили характер околокатастрофический, потому что мои родители, воспитанные в сугубо позднесоветской традиции "в наше время психологов не было – и ничего, выросли нормальными людьми" – повели меня в первом классе к психологу. С этого похода я помню, что психолог был бородатым мужчиной, который мне что-то возбуждённо втирал, держа в руках какую-то папку.

В детстве я имел уникальную способность уноситься мыслями настолько далеко от реальности, что я действительно не слышал ничего вокруг себя. В детском саду я мог весь тихий час лежать и всматриваться в переплетение ветвей растущего за окном спальни дуба, видеть разные образы. Это помогало скоротать время – ценность возможности днём поспать после обеда была мне ещё неведома и я считал это если не наказанием, то неприятной обязанностью по меньшей мере. Но в школе мне эта плохо контролируемая способность мешала. Моя первая учительница Дарьяна Алексеевна посадила меня на колонку у окна, и это было ошибкой: когда мне было неинтересно на уроке, я смотрел в окно и в самом деле не слышал ничего вокруг себя. Деревьев в том окне не было, зато были облака, складывающиеся в ещё более причудливые интересные образы, чем ветви дуба за окном детского садика. Друзей у меня не было, но я не видел в этом какой-то проблемы. У меня был вымышленный невидимый друг с незамысловатым именем Саша и нам было вдвоём превосходно. Мы с ним могли обо всём говорить, играли вместе. Саша очень любил, когда я не просто кубики конструктора убираю в ящик, а чтобы я ему в коробке построил замок и он мог ночью поиграть с ним. Мы с ним могли обо всём говорить, Саша внимательно слушал меня и сам мне многое рассказывал, давал советы. Некоторые прямо реально помогали. Саша меня предупреждал, когда ночью приходят чудища, чтобы я покрепче обнимал плюшевых мишку и зайку, не забыв натянуть одеяло до самого носа и зажмурить глаза, что гарантировало, что чудища меня не увидят. Саша говорил, когда чудища уходят, чтобы я дальше мог разглядывать рисунок из светотени от дерева, падающий из окна на висящий на стене ковёр. У меня с Сашей не было проблем. Зато в этом почему-то видели проблему мои родители и вот тот дядька, который, как мне сказали, психолог и который мне что-то возбуждённо втирал. Мне было неинтересно, поэтому я его не слушал, а за неимением большого окна, в которое можно смотреть и Саши, которого здесь совершенно точно не было, я не придумал ничего более занимательного, чем увлечённо ковыряться в носу, пытаясь поймать особенно смачную и увесистую козявку, которая всякий раз вероломно выскальзывала из-под ногтя в самый последний момент. Но я уже тогда отличался упрямством и поимка строптивой козявки всё-таки состоялась. Явив беженку на свет, я поразился её невероятным размерам, но после встал другой вопрос: куда её, собственно, теперь девать? Парты здесь тоже не было, под которую её можно было налепить, или хотя бы форзаца букваря, который тоже для этого годился. И я почему-то не придумал лучшего места для неё, чем край папки в руках у психолога, который был ближе ко мне. Так как психолог мыслился мной в этот момент, видимо, как ещё один предмет обстановки, я спокойно наклеил ту большущую козявку прямо на папку прямо у него в руках. Психолог в бешенстве вскочил, что-то крича и вытер козявку об рукав моего школьного пиджака в клетку и вышвырнул меня за шиворот из кабинета. Так и закончилась первая в моей жизни сессия у психолога.

Но испанский стыд для моих родителей – не закончился, потому что, как я когда-то рассказывал, занимался я ещё борьбой. Да, сложно себе представить что-то ещё более несовместимое между собой, чем тот маленький Ярик и тренировки по самбо, но я это не выбирал, меня туда просто вели и я там, как мне потом выговаривали родители – просто спал на матах. Ну то есть при отработке приёмов в спаррингах я, когда бросали меня… Просто не вставал! А что? Мат был мягкий, тренировка длинная, куда спешить? Спортивный азарт бросить через бедро или ещё как-то соперника в ответ во мне отсутствовал как явление.

Тренер на самбо называл меня не иначе как Мягкая Игрушка и вот почему. Для него, как Настоящего Русского Мужика во-первых, спортсмена во-вторых и борцухи в-третьих, жизнь за пределами борьбы не существовала, и поэтому его искренне изумляла моя крайне низкая, если не сказать отсутствующая мотивация к отработке приёмов борьбы. И однажды он спросил меня, вырвав меня из пространных размышлений на матах при взгляде в потолок:

– Смолин, ты вообще в жизни хоть чем-то интересуешься?

– Я хожу на кружок мягкой игрушки, мне там интересно и нравится – ответил я на свою беду.

И видимо, в тот день, когда я ходил к психологу, должна была быть борьба, поэтому тренер у меня спросил на следующей тренировке:

– Мягкая Игрушка, а ты где был в тот раз?

– Меня к психиатру водили – ляпнул я.

Слово "психолог" я почему-то не запомнил, а слово "психиатр" мне было откуда-то известно. А если начинаются оба слова одинаково – то какая разница, думал маленький я?

Родители меня сильно почему-то ругали, и я был очень огорчён этим, но был и плюс, который я не мог спрогнозировать и увидеть взаимосвязь этих событий – я же ещё не жил сознательной жизнью: на ненавистное самбо меня больше не водили.

В следующий раз я к психологу пошёл уже сам, много лет спустя, будучи печальным юношей с собранием ранних альбомов Егора Летова на поцарапанном мп3-диске в потёртом CD-плеере Panasonic. И к психиатру тоже. А ещё позже узнал, что бывает среди них ещё и психотерапевт. И даже конкретную разницу в функционалах.

Но это потом, в будущем, а вообще я эту историю рассказал, чтобы было понимание, каким я был ребёнком и каким я попал в…

Глава 2. Спортивный лагерь.

Когда мне было 10 лет, родители плюнули на то, чтобы меня чем-нибудь занять. Папаша особенно скрежетал зубами, что я, сопля зелёная, не занимаюсь спортом, как Дима Ситиков. И во мне нет ничего, чем можно было бы гордиться. Как так получилось, что ребёнок до десяти лет оказался ответственен за такое сложное чувство, как гордость взрослого половозрелого мужика под сраку лет – я до сих пор не знаю. За стыд, кстати, тоже отвечал я. А бабушка, наслушавшись, какая молодец Настя, как она заняла первое место на соревнованиях по плаванию, по художественной гимнастике, не вылазит из художки с музыкалкой и ещё и на олимпиаде по математике всех победила, заглядывала в комнату, в которой я сидел и усердно стучал друг об друга батарейками, чтобы ещё раз послушать на кассетном плеере с заезженной, переписанной с сотой по счёту копии касстеке GoldStar песню "Насиньк эльз медос" группы “Металлица” и говорила с этой незабываемой интонацией:

– А это вон… Си-и-идит… – при этом моя бабушка делала акцент на окончании местоимения “это”, подчёркивая его средний род и производила неповторимо широкий росчерк вокальным вибрато на вот этой "и", в первом слоге, беря не ниже си-бемоль и делая изящный кивок подбородком. От него было невозможно абстрагироваться и огородиться даже пробивающимся сквозь шипение и бульканье голосом Джеймса Хэтфилда. А уж если я от чего-то не мог абстрагироваться – значит это что-то при некоторой доработке, предположительно, способно мёртвых из могил поднимать и оживлять камни.

Но тем не менее я благодарен своим родителям, что после неудачной попытки отдать меня на акробатический рок-н-ролл (там матов не было, поэтому я всю тренировку вынужден был завязывать шнурки на кроссовках) они проявили мудрость оставить попытки сделать из меня эталонного сына маминой подруги и потому новость о том, что меня отправят в спортивный лагерь была для меня по меньшей мере удивительной.

Мне неизвестно, как там дела обстояли в действительности, но предположу, что примерно так. У моих родителей была старая университетская подруга Рита, которая возглавляла или по крайней мере была не последним человеком в федерации каких-то единоборств и возглавляла вдобавок специализированный отряд юных борцов джиу-джитсу в детском спортивном лагере в Рощино. Я был от джиу-джитсу дальше, чем Земля от Тау-Кита, но то ли там место чьё-то экстренно освободилось, то ли ещё что-то случилось.

В общем, в дождливый питерский день начала лета 2002 года я сидел в рейсовом автобусе “Икарус” и махал рукой родителям в окно, другой сжимая пакет с конфетами и даже не подозревал, что меня ожидает дальше.

Парни в моём отряде были разных возрастов, но все – раза в два меня шире и в полтора – выше. Все были коротко стрижены, выглядели недружелюбно и энергия из них била просто-таки через край. Они прямо в автобусе начали чем-то друг в друга кидаться. Пару раз попали мне в голову. Высказывать претензии на сей счёт не позволил инстинкт самосохранения.

Дима Ситиков, сын маминой подруги был тоже там. По приезде нас встретили наши тренера. Первый, Владимир, никогда не повышал голоса, но ему никому не приходило в голову возражать. Он казался мне даже адекватным. Второй выглядел, как настоящий головорез: на виске у него был внушительных размеров шрам, сломанные уши, нос и глаза всё время на выкате. Ему тем более никто не возражал. Его звали Илья. Отчество не помню, но помню, что у него была кличка Шухер. Разговаривал он со своими подопечными, то есть с нами в основном матом, а так как я был ребёнком с проблемами с социализацией, то лексику знал не всю, а значения ни одного из матерных корней мне известно не было, тем более учитывая широту их употребления. Поэтому для меня это были просто слова, которые нельзя говорить, но не наделённые каким-либо значением. Но Дима Ситиков мне быстро провёл ликбез, как люди общаются в спортивной среде. Так я и получил свои первые, пока теоретические познания о сексе, строении половых органов и что у девочек, оказывается, не просто отсутствует писюн там, а… Кстати, литературные слова для обозначения пись девочек я узнал сильно позже матерных, в 7 классе на уроке анатомии. Анатомию вела ещё и, как на грех, директриса школы. И когда класс записал тему “строение влагалища”, я осенённый догадкой, повернулся к Косте Дроздову и в классе, где было слышно, как занавеска (на которые ежемесячно собирается дань, и которые висят ещё с брежневских времён) трепещет на ветру, спросил:

– Так это и есть пизда, получается?

Но это было потом, а пока мне было 10 лет, я был в лагере в Рощино и запихивал старую спортивную сумку отца под кровать.

День в спортивном лагере представлял собой примерно следующий график. С утра была зарядка. Это пробежка, кажущаяся бесконечной и потом упражнения на турнике. Потом завтрак, затем свободное время. После – тренировка перед обедом, обед, тихий час, после тихого часа вечерняя тренировка, заканчивающаяся неизменно какой-нибудь командной игрой – реже футбол, а чаще – регби, точнее некий адаптированный под российские реалии начала 00х его вариант. Потом ужин и после ужина – дискотека, а потом отбой.

Я уже будучи взрослым посмотрел “Цельнометаллическую оболочку” непревзойдённого Стэнли Кубрика, но когда я смотрел на рядового Кучу в учебке морской пехоты – то видел буквально себя в том спортивном лагере. Если к пробежкам я сравнительно быстро привык, то подтягивания на турнике для меня были сплошной пыткой. Дело в том, что я вообще не подтянулся ни одного раза в своей жизни. При том, что отжаться от пола 50 раз за подход я при некоторой подготовке могу.

Но тренер меня брал и цеплял на самый высокий турник, а кто-то из нашего отряда притаскивал стул и его клали подо мной ножками вверх, чтобы я не смог спрыгнуть вниз. Стул обещали убрать, как только я подтянусь хотя бы раз. Я же раскачивался на турнике и прыгал как можно дальше вперёд. Следом тренер подходил и требовал:

– Шею!

Я послушно наклонялся. Следовал удар.

Удивительно, но даже такой сбалансированный комплекс мер не научил меня подтягиваться на перекладине. Почему-то.

Первой бедой, которую я ощутил в лагере была еда. Дело было не в том, что она была невкусной, а в том, что её не хватало. В смысле, нам не хватало, голодом нас никто не морил, но и добавки не давали. Впрочем, пресноватой еда, пожалуй, была, потому что бутылка самого примитивного кетчупа в пластиковой банке вроде “Краснодарского” или “Шашлычного” делала её обладателя королём отряда: все мечтали сесть с ним за один стол, чтобы получить хотя бы капельку ядовито-красной жижи в свою тарелку. Обладателем такой бутылки был стриженный под одну насадку парень с настолько массивной шеей, что переход между ней и головой не был виден. Но я как-то раз всё же набрался смелости попросить и себе красной пастообразной приправы, заманчиво пахнущей томатом и зеленью:

– Извини, пожалуйста, – подошёл я к нему, начав сразу с двух неведомых ему слов – можно у тебя попросить немного кетчупа?

Обладатель бутылки оглядел меня сверху вниз, наконец мысль прошла полный круг по единственной извилине, на которой держались изрядно потрёпанные на джиу-джитсу уши:

– Ты, бля, чё, опух, ёб твою? Можно Машку за ляжку! А ну съебал отсюда нахуй!

Я, спортивно-гопнический диалект русского матерного знавший ещё не в совершенстве, тем не менее верно расценил этот пассаж как выражение отказа в кетчупе, на что дополнительного указывал козлодойский ржач тех, кому посчастливилось оказаться с Кетчупом за одним столом и пошёл восвояси. После обеда мы шли в хлеборезку и набирали там столько хлеба, сколько способны были унести, чтобы жевать его на тихом часе. За неимением кетчупа считалось выгодным раздобыть где-нибудь коробок от спичек и насыпать туда соли из солонки в столовой. Главное – не попасться в это время тренеру, а то выведут из столовой, заставят нагнуться и дадут пинка по заднице. Причём тренеры делали это с максимальной картинностью, перед панорамными окнами павильона, в котором была столовая. Но если удавалось всё-таки поиметь коробок соли, то тихий час проходил так.

Дима Ситиков, имевший неведомо откуда плакат с голой женщиной на пляже, разворачивал его и беседовал с ней, и даже отвечал за неё себе самому более тонким голосом. Беседы в основном содержали весь известный Диме запас пошлой лексики и следовало из этих бесед, как сильно эта пышногрудая блондинка желала с ним трахаться. Кинематику и цель сего процесса я тогда ещё не представлял, но, как следовало из разговоров Димы с той красоткой, это означало, по-видимому, глубокое любовное переживание. Ещё одна койка была занята Тёмой, худым блондином, который рассказывал всем, кто был готов слушать истории, как ему сосали всю ночь сестра девушки старшего брата, красивая девушка из отряда, с которой все старшие парни из нашего отряда мечтали станцевать медленный танец на дискотеке. Что и зачем нужно сосать всю ночь я ещё не знал, но это было почему-то предметом большой гордости Тёмы. Было ещё двое парней, имени одного я не запомнил, а второй имел кличку Поттер, потому что носил очки и был худой, что, впрочем, не мешало ему быть ужасным задирой, что роднило его больше с антагонистом Гарри по Хогвартсу – Драко Малфоем. И был ещё у нас в комнате неведомо как к нам попавший шестилетний мальчик, которого все звали просто Мелкий.

Я же пытался читать “Белый клык” Джека Лондона, который мне дала мама с собой, макал хлеб в соль и рассасывал его, чтобы есть медленнее и лучше насыщаться.

После вечерней тренировки следовала какая-нибудь командная игра и чаще всего это был именно упомянутый мной вариант адаптированного под российские реалии регби. Выглядело это примерно так. По обе стороны футбольного поля клали по тракторной шине, в качестве мяча служил проколотый баскетбольный мяч, причём правил, как отбирать мяч можно, а как нельзя – особо не существовало. Вроде бы нельзя было разве что по лицу бить. И при этом у нас были вратари, роль которых заключалась в охране любой ценой тракторной шины. Хотя в настоящем регби вратарей нет. Вратарь был самым несчастным игроком в команде, когда при атаке на него наваливалось с полтора десятка здоровенных потных тел, активно борющихся друг с другом. Вратарём, естественно, служил всегда я и всякий раз мне казалось, что я вот-вот сдохну под этой кучей-малой. А потом, после ужина была дискотека. Так как я был ещё не в том возрасте, чтобы интересоваться девочками, я просто стоял и слушал музыку. Именно там я впервые услышал Rammstein. Впрочем, и позже, оказываясь в каком-нибудь месте, где люди танцуют я занимал такую же позицию… Нет, я правда восхищаюсь людьми, которые способны красиво и без стеснений управлять своим телом под музыку, но для меня – лучше ещё раз оказаться погребённым десятком тел в тракторной покрышке, валяющейся в песке, чем попытаться двигаться под музыку, ещё и на глазах у других.

Глава 3. Я – сука.

Моя социальная жизнь в лагере протекала в привычном мне ключе. Социум жил своей жизнью, я ему тоже особо старался не досаждать. Так оно шло до одного события, случившегося как-то раз под ночь.

Вожатый в обычном лагере или тренер, если лагерь спортивный должен следить за подопечными день и ночь. То есть у тренера-вожатого есть своя комната, но свободного времени – нет.

Но однажды случилось вот что. Тренер после отбоя вошёл в нашу палату и прошёл прямо к моей койке.

– Не спишь?

– Пока что нет. А что?

– Иди сюда, ты мне нужен. Оденься.

Я послушно встал, оделся и вышел в коридор следом за Владимиром.

– В общем, дело такое, Ярослав. Мне надо сейчас уйти где-то, – он задумался – на часа полтора. Ты остаёшься здесь за главного, понял? Сиди в коридоре и следи за порядком. Если кто-то будет шуметь – докладываешь мне потом, ясно?