Запретная тетрадь

Я переживаю сильную подавленность и уныние, может, это реакция на прошлые дни. В воскресенье хочу пойти исповедаться, я давно уже не ходила. Сегодня я попросила отгул, потому что хотела сходить в центр купить кое-что для Миреллы. Нерешительно стоя перед витринами, я спрашивала себя, что ей понравится больше: витрины были набиты желанными вещами, и мне казалось, что тех, которые я могла бы купить, недостаточно, чтобы удовлетворить ее маниакальное желание хорошо одеваться, выглядеть богатой и счастливой. Сумма, которой я располагала, оставляла мне чрезвычайно ограниченный выбор, исключавший все, что выглядело наиболее привлекательно, в то время как двумя днями раньше с этой нежданной суммой денег на руках я поверила было, что могу даже изменить жизнь и намерения Миреллы, могу дать ей не просто что-то, а все. На поверку мне приходилось признать, что я смогу купить ей только красное пальто, шотландскую юбочку и флакончик духов. Кроме того, признаю, что, отвергая мудрое намерение приобрести вещи, которые пригодились бы Мирелле, я заглядывалась на витрины, в которых выставлялись сумочки; я чувствовала в себе запал посоперничать с сумкой из свиньи, которую по-прежнему как будто бы не замечаю, подарок этого Кантони; она каждый день коротко говорит с ним по телефону, отвечая односложно. По сравнению с кое-какими сумками на витринах та, что он ей подарил, показалась мне исключительно скромной; я злорадно отмечала это, чуть ли не с наслаждением обвиняя его, что он не так уж и богат, как Мирелле кажется, или, того хуже, скуп. Я хотела бы подарить ей сумочку гораздо красивее, чтобы та, другая, разонравилась. Подолгу стояла перед одной из витрин, пытаясь угадать, сколько стоит сумка из красного крокодила; чувствовала себя женщиной, приехавшей из деревни, оглушенной и не сведущей в городской жизни. Наконец я решилась войти в магазин и вскоре вышла, без тени стеснения сказав: «Спасибо, я еще зайду».

Я никогда не смогу купить одну из тех сумок. Подарок Кантони стоит гораздо дороже, чем я воображала. Я сделала несколько шагов, погрузившись в свои мысли; люди толкали меня, я говорила: «Извините». У меня были деньги в кошельке, но из-за этих самых денег я чувствовала себя невероятно слабой; ведь они вынудили меня измерить нашу бедность на практике. По своей слабости я, как мне показалось, могу догадаться о том, как ее ощущает Мирелла и как бессильна она себя защитить. Я понимала, что очень трудно сделать что-то, чтобы спасти ее, и быть может, даже она сама не способна это сделать. Кроме того, я цинично спрашивала себя, правда ли спасу – или же прегражу ей путь к лучшей, чем моя, жизни: может, я просто хочу навязать ей свой пример как наказание. А может, говорила я себе, вздрагивая, мне и правда завидно. Потом, внезапно призвав себя вернуться к здравому смыслу, решила бежать домой и объяснить ей, что никто не может покупать вещи по такой цене, это какая-то аморальность, безумие, сумка не может стоить столько, сколько мужчина зарабатывает своим трудом за целый месяц, никто не решится носить такую, так не должно быть. Но мне казалось, что я слышу, как Мирелла смеется в ответ: магазины были полны людей, которые не только смотрели, как я, а выбирали и с легкостью покупали. Тогда я подумала, что было бы здорово взбунтоваться на время и поддаться всем соблазнам, всем безумствам, сказать: «Хватит, да хватит же», заходить в магазины, покупать все сумки, и чтобы все мужчины смотрели на меня, как тот, которого я встретила вчера в парадной нашей конторы. Сквозь одну из витрин я увидела продавца, который раскладывал драгоценные камни на покрытой коричневым бархатом полке. Я спрашивала себя, сколько стоят эти камни – цифры, которые я и вообразить не могла, но чувствовала, что каждый стоит годы моего труда, труда Микеле. Мне казалось, что всю мою жизнь можно заключить в одном из этих камней, и любой, у кого есть деньги, может купить ее, купить меня, купить Миреллу. Я почувствовала слабость, боялась упасть в обморок. Мужчина по ту сторону витрины смотрел на меня, не отводя глаз: мне внезапно показалось, что, возможно, он и есть адвокат Сандро Кантони. Это был высокий блондин со светлыми волосами и тонкими губами. «Женитесь на ней, по крайней мере, – пробормотала я, – сделайте одолжение, женитесь на ней». Он смотрел на меня с изумлением: может, думал, что я сумасшедшая, разговариваю сама с собой. Я и вправду оторопела: мне редко случается ходить по центральным улицам, где столько фонарей, людей, звуков, – в них нет сердечного добродушия улиц нашего района. Дойдя до площади Испании, я сказала себе: «Сейчас куплю немного цветов»; но лотки были настолько переполнены, изобильны, пышны, что мне показалось, будто и оттуда я ничего не смогу унести. Мимо то и дело проезжали автомобили, Риккардо сказал, что у Кантони «Альфа Ромео». Тогда я сделала то, чего очень давно не делала. Я села в такси и сказала отвезти меня домой, оставила щедрые чаевые, быть может чересчур. «Оставьте себе, – сказала я водителю, – оставьте себе». Как же мне было приятно вышвырнуть на ветер пятьсот лир.

25 января

Несколько дней назад я объявила Мирелле, что намерена как-то отметить ее двадцатилетие; предложила ей пригласить своих друзей на чай. Она поблагодарила, но без воодушевления. Я добавила, что они и потанцевать смогут: я уберу стол из обеденного зала, и дверь заодно сниму, чтобы зал и прихожая стали единым пространством. Один из друзей Риккардо пообещал принести несколько новых американских дисков. Она сказала, что разошлет приглашения.

Сегодня же она заявила мне, что предпочитает обойтись без этого: большинство ее друзей в тот вечер заняты. Кроме того, добавила она с усилием, ее уже некоторое время назад пригласили на ужин в тот же самый вечер. «Мне жаль», – сказала она. Я тоже сказала: «Мне жаль». Потом, неохотно произнося это имя, я спросила, не Сандро ли Кантони ее пригласил. Она ответила, что да, он и другие люди, но я поняла, что это неправда – или, даже если и правда, не они для нее важны. Я спросила, почему бы ей не пригласить этих друзей домой. Она сказала, что это невозможно, что это люди, привыкшие принимать гостей иначе и, в общем, ведущие не такой образ жизни, как наш, такой, который мне незнаком. Я иронично возразила, что до сей поры прекрасно знала, как полагается жить и принимать гостей; говорила о своей семье, о своем воспитании, уточнив, что ей или ее друзьям нечему меня научить. Мирелла извинилась, сказала, что не хотела меня обидеть, но, в общем, у нас много лет не было гостей и все изменилось, никто уже не пьет чай, пьют коктейли, она презирает маленькие семейные праздники. Увидев, как я огорчилась, она добавила, что, если для меня это так важно, она никуда не пойдет, останется дома с нами, но только с нами; а поужинать сходит следующим вечером. Может, мне стоило согласиться – хотя бы показать ей, что она не вольна делать прямо-таки все, что заблагорассудится; вместо этого какая-то своего рода гордыня подтолкнула меня ответить: «Спасибо, нет нужды идти на такие жертвы». Я думала, как сказать Микеле, которого я уже предупредила об этом маленьком приеме, боялась, что найти отговорку будет очень непросто, хотя на самом деле знала, что любой предлог сгодится: Микеле обрадуется, что никаких гостей не будет – что можно провести воскресенье так, как нравится ему, у радиоприемника, спокойно, – что примет любое объяснение. Тем временем я наблюдала за Миреллой: она склонилась над столом, покрывая ногти красным лаком. У нее длинная, изящная, очень красивая рука: она положила ее на толстую книгу о политэкономике. Мирелла, как и ее брат, учится на юридическом. Это неправда, что она беспокоится из-за экзаменов, я сказала об этом Микеле, чтобы оправдать ее настроение и мою тревогу: она немного времени тратит на учебу, но занимается с твердым и ощутимым желанием, ее оценки всегда выше, чем у Риккардо, хотя мне кажется, что из них двоих умнее – он. Вчера она сказала, что сдаст все экзамены в июне. Боюсь, что за этим ее решением что-то скрывается; я хотела обсудить это с ней, но вместо этого, сама почти не заметив, спросила: «У него серьезные намерения?» Она спросила: «У кого?» Я пожалела, что затеяла этот разговор, но ответила: «Кантони». Я увидела, как она краснеет, силясь сохранить спокойствие: она сказала, что напрасно говорила со мной об этом и сделала это лишь потому, что ей не нравится врать, и потому, что считает меня умной, понимающей женщиной. Потом, продолжая краснеть, добавила, что пока отнюдь не намерена выходить замуж, что хочет осмотреться, насладиться жизнью и что, вообще-то, именно это я ей и посоветовала, призывая продолжать учебу, поступать в университет, чтобы однажды найти работу и стать независимой: «Ты всегда говорила, что так мне не придется выходить за первого встречного только затем, чтобы он меня обеспечивал. Не ты ли сама мне это сказала?» Пришлось признать ее правоту.

Я продолжала смотреть на нее и задавалась вопросом, познала ли она уже мужчину. Она довольно красива: высокая, стройная, привлекательная. Я и сейчас, пока пишу, задаю себе этот вопрос и почти стыжусь: ужасно, когда мать спрашивает себя о таком касательно собственной дочки, двадцатилетней девушки. Конечно, я ни с кем не могла об этом поговорить: Риккардо и Микеле отреагировали бы яростно. Мужчины всегда говорят: «Не дай Бог, если моя дочь, не дай Бог, если моя сестра…», они говорят: «Я не позволю». Легко сказать: «Я не позволю». А между тем эти вещи происходят, и девушки, которые участвуют в них, как-никак чьи-то дочери, и уж конечно, их отцы, все до одного, произносили те же самые угрозы. Как только Мирелла стала подростком, я откровенно поговорила с ней о том, что происходит в браке и вообще в жизни между мужчиной и женщиной. Я еще помню, что задумалась, не знает ли она об этом и без меня, потому что мои слова, как показалось, не удивили ее, а только вызвали раздражение. Микеле одобрил мой поступок, сказав, что так девушка может защитить себя. Правда, мы не задавались вопросом, захочет ли она защищаться: это казалось нам очевидным, неоспоримым. Теперь же я начинаю сомневаться: думаю, что в возрасте Миреллы я уже была замужем и ждала Риккардо. Я никогда не задумывалась об этом раньше, мне казалось, что она все еще девочка и эти проблемы хоть и касаются ее, но носят сугубо теоретический характер. А теперь нужно встретиться с ними лицом к лицу. Я много раз говорила ей о морали, о религии, но теперь боюсь, что слова – плохой союзник в борьбе с чувствами да и, скажем прямо, с инстинктами. Может, мне стоило быть с ней пожестче, угрожать ей – но вместо этого я сказала: «Слушай, Мирелла, я купила тебе красное пальто. Хотела подарить на день рождения. Оно в шкафу, упакованное». Она смотрела на меня, не отводя взгляд, и даже не выглядела довольной. Я добавила: «Надеюсь, тебе понравится. Оно дорогое». Я уже хотела встать, пойти за пальто, а Мирелла подумала, что я хочу закончить нашу беседу; она уткнулась лбом в ладони, держа пальцы на весу, потому что на ногтях еще не высох лак, и заплакала. Я почувствовала, как по спине пробежал внезапный холодок, и захотела, чтобы этот разговор и не начинался вовсе. Я собралась выйти из комнаты, как трусиха. Вместо этого подошла к ней, обняла, а она развела руки в стороны, чтобы не перепачкать меня лаком. «Что случилось? – спросила я вполголоса. – Это очень серьезно? Ты можешь поделиться со мной чем угодно, Мирелла, умоляю тебя, доверься мне». Она посмотрела мне в глаза и поняла, что именно я подозреваю: «Нет, – сказала она, – не было ничего, о чем ты подумала. Вы вечно думаете только об одном, только о том, что кажется вам ужасным, а вообще-то, не так уж и важно». Я уже не знала, что и думать, и спрашивала себя, что же еще может так пугать женщину. «Так что же тогда?» – спросила я. Но она уже собралась и сказала: «Да не знаю, мам, минутка слабости. Все так сложно». Я с облегчением ответила, что прекрасно ее понимаю, что мне тоже было когда-то двадцать лет, но она, улыбаясь, качала головой, словно не веря. Впрочем, пока я произносила эти слова, мне и самой казалось, что я ее обманываю. Во-первых, я не очень-то помню, какими они были на самом деле, мои двадцать лет, – а кроме того, если уж быть честной, мне кажется, они были совсем не такими, как у нее. Я не помню, чтобы у меня была власть выбирать между тем, что для меня хорошо, а что плохо, как у нее сегодня; и не потому, что нравы переменились, а именно из-за моего внутреннего самоощущения. В мои двадцать лет Микеле и дети уже присутствовали в моей жизни – еще до того, как я встретила его, а они появились на свет; они были написаны у меня на роду, а не просто намечены, как жизненное призвание. Я только и могла, что довериться, подчиниться. Если подумать, мне кажется, что в этом и кроется причина тревоги, которую испытывает Мирелла: возможность не подчиняться. Вот что все изменило между отцами и детьми, да и между мужчиной и женщиной тоже.

Я хотела поговорить с Миреллой обо всем этом, упомянуть о некоторых мыслях, возникавших у меня в голове, хоть и в спутанном виде, но тут она спросила меня: «Где же это красное пальто, мам?» Она улыбалась, и мы вместе направились ко мне в комнату. В общем-то, мне казалось, что на тот момент мы сказали все, что нужно было сказать.

27 января

Вот уже несколько дней, как я чувствую себя очень уставшей. По вечерам, когда возвращаюсь домой, мне даже есть не хочется. Кажется, я дошла до точки, когда необходимо подвести итоги своей жизни, как бы наводя порядок в ящике, куда долгое время кидала все как попало. Может, возраст детей наводит меня на такие мысли. Ведь с момента, как мне было двадцать, и до сегодняшнего дня я заботилась только о них, и мне казалось, что так я забочусь и о самой себе.

Но раньше это было несложно: достаточно было заниматься их здоровьем, воспитанием, оценками в школе; речь шла об интересах и проблемах возраста, отличного от моего, не задевавших лично меня. Сегодня же, наблюдая их первые столкновения с жизненными проблемами, видя, как они колеблются, по какому пути двигаться, я задаюсь вопросом, верен ли тот, который выбрала я. Предлагая им свой опыт, я пытаюсь постичь многое из того, что произошло в моей жизни и что я приняла, не спрашивая себя о причинах.

Мне нужно иногда оставаться одной; я ни за что не осмелилась бы признаться в этом Микеле, боясь огорчить его, но я мечтаю об отдельной, собственной комнате. Прислуга, хоть и работает непрерывно весь день, вечером говорит: «Доброй ночи», – и имеет право закрыться в какой-нибудь каморке. Я бы удовольствовалась каморкой. Но нет: мне никак не удается уединиться, и только отказываясь от сна, я нахожу немного времени, чтобы писать в этой тетради. Если я дома и перестаю делать то, что делала, или вечером, в постели, отрываюсь от книги и смотрю в пустоту, кто-то всегда заботливо спросит, о чем я думаю. И хотя это неправда, я отвечаю, что думаю о работе или веду какие-то подсчеты; одним словом, мне вечно приходится делать вид, что я думаю исключительно о практической стороне жизни, и эта фальшь изматывает меня. Если бы я сказала, что думаю о какой-нибудь моральной, религиозной или политической проблеме, наверное, надо мной бы рассмеялись, ласково потешаясь, как в тот вечер, когда я заявила о своем праве вести дневник. Но разве мы можем придерживаться каких-либо норм, никогда их не анализируя? Микеле возвращается домой с работы и принимается читать газету, слушает музыку, сидя в кресле, и может просто предаваться размышлениям, если хочет. Я же возвращаюсь домой с работы, и мне сразу надо на кухню. Иногда, глядя, как я деловито прохожу мимо него, он спрашивает: «Все готово? Тебе помочь?» Я сразу же отклоняю его предложение, говоря спасибо. На самом деле, я бы устыдилась, если бы он помогал мне в моих женских делах, в готовке например; хотя он ни капельки не стыдится, что я помогаю ему в делах, которые считаются мужскими, то есть в зарабатывании денег, на которые приобретаются продукты для готовки. Несколько дней назад мы ходили в кинематограф, смотрели американскую ленту; в какой-то момент мы увидели, как муж помогает жене мыть посуду. Все смеялись, и мне тоже, признаюсь, было смешно. Потом там показывали жену, которая работает в конторе – серьезная, в очках, отдает приказы кому-то из служащих, – и никто не смеялся. Я сказала, что, видимо, предполагается, что женщины способны делать больше, чем мужчины, и Микеле рассердился.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Сеньор дон Блас, из какой книги / почерпнули вы этот текст? / Из театра жизни / человеческой – вот, что я читаю (исп.). Рамон де ла Крус. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Тайт (от англ. tight) – вид мужской формальной одежды, похожий на фрак.

3

По старой итальянской традиции, подарки дети получали не на Рождество, а на Богоявление (в ночь с 6 на 7 января), а разносил их не Санта-Клаус, а безобразная ведьма с дурным характером, летающая на метле, по имени Бефана.

4

Официальный день выплаты зарплат в Италии.