Как нам быть?

Он накинул пальто, взглянул на своё отражение в последний раз. Почему он идёт? Потому что так надо. Мужчина должен ходить на свидания. Должен хотеть семью. Должен строить жизнь. Ему казалось, что семья – это порядок, контроль, дом, в котором всё на своих местах. Но каждый раз, представляя себя за этим столом, среди улыбок и накрытых ужинов, а после живущего в полуискренности, он видел не уют, не будущее, а себя – неуместного. Он не хотел никому лгать, хотя знал, что мог. Так делают многие.

И он убегал, потому что он был человеком, у которого не могло быть дома.

Раздался неожиданный стук.

– Привет! Сорри, что без предупреждения! Ты просто в двери ключ оставил, вот. Я Лилия, помнишь?

“Кххххх, Лилия, соседка.” Очень скучная женщина, кажется, ровесница. Или младше. Вряд ли старше. В ней было что-то слишком обыденное: обычный голос, обычная одежда, лицо, которое не запоминается. Она въехала недавно, пару недель назад, кажется. Да, точно недавно, потому что раньше в квартире напротив жила какая-то шумная арабская семья с ребенком, который постоянно кричал, а притом родители кричали и на него. А теперь – тишина. И Лилия.

Казалось, они разговаривали как-то в лифте. Да, неделю назад. Он тогда как раз спешил, очередной звонок, рабочая встреча. О чем они говорили? Вроде бы о нём? Она что-то спросила, что-то обыденное: как давно он тут живет, как ему район, нравится ли дом. Он не помнил точно, что ответил, но помнил свое нетерпение – ему нужно было уходить. Он торопливо кивнул, бросил какое-то “всё устраивает” и выскочил, едва ли успев попрощаться.

Скучная женщина, подумал он тогда. Хотя при первом взгляде показалась ему знакомой. Ничего особенного. Просто соседка.

– Спасибо.

– И еще вот. Это я написала, у меня осталась пара копий. Не спеши, можешь почитать потом как-нибудь! Мне отчего-то кажется, тебе это зайдёт.

– Да-да, конечно.

Боже. Она ушла, и Роман мягко кинул книгу на кровать.

За окном снег падал всё гуще, темнота ложилась на улицы, и город немножечко оживился в попытке стряхнуть холод. Роман зябко выдохнул, поправил пальто и шагнул в эту ночь, зная, что ничего нового она не принесёт. Только снег, ветер… и эта странная игра, в которой он давно смирился быть проигравшим за маской победителя.

И вот, они уже сидели в углу полутёмного ресторана, где мягкий свет ламп скрадывал тени на лицах.

Андреа, безукоризненно одетая в платье, которое казалось нарочито простым, но явно стоило маленького состояния, говорила о Таллине.

Она рассказывала, как гуляла по вымощенным брусчаткой улицам, любовалась старинными зданиями-декорациями, пила кофе в крошечных кафе, где ей подавали розовые пирожные.

Говорила она с лёгким акцентом, разве редкость в Европе? Да и говорила на нескольких языках. Очень умная.

– Это город мечты, Роман, – сказала она, улыбаясь уголком губ, в которых сквозила какая-то усталая меланхолия. – Всё такое… правильное. Ни капли хаоса. Ты должен поехать со мной в следующий раз. Или куда-нибудь ещё. Мы могли бы снять маленький лофт в старом городе, просыпаться под звон колоколов… – Андреа рассмеялась, касаясь своего бокала. – Я уверена, тебе бы понравилось. В твоей стране колокола ведь тоже бьют, верно?

Роман, сидя напротив, слушал её с лёгкой улыбкой. Её голос был как музыка – лёгкая, счастливая. Но он слышал не только слова, а то, что скрывалось между ними.

– В забытой богом стране. Ты была одна? – спросил он, словно случайно, отпивая свой кофе с виски.

Андреа чуть приподняла бровь, задержав взгляд на его лице.

– Не совсем, – ответила она с лёгкой небрежностью. – Я встретилась там с другом. Старым другом, ещё из тех времён, когда я жила в Риге.

– Старым другом? – повторил Роман, но не как вопрос, а скорее как утверждение.

Она не смутилась. Наоборот, её улыбка стала чуть шире, почти вызывающей.

– Да, Роман, старым другом, – сказала она, подчеркнув интонацию. – Что-то не так? Иногда так приятно снова видеть людей из прошлого. Они напоминают тебе, кем ты был тогда, давно… и что тогда потерял.

Роман опустил взгляд на бокал, провёл пальцами по его ножке.

– Ты, кажется, никогда его и не теряла, – сказал он тихо с натянутой улыбкой.

Андреа рассмеялась, но в её смехе не было тепла, только небольшая улыбка.

– Уже ревнуешь? А я просто не хочу усложнять, – сказала она, склонив голову вбок. – Жизнь и так достаточно сложна. А я не верю в эти ваши драмы, проекты, постоянные страдания ради чего-то. Зачем? Для чего? Я хочу лёгкости, хочу улыбаться, хочу жить. А ты хочешь страдать, Роман, правда ведь? – Андреа посмотрела на него снисходительно и изучающе.

– Я хочу… какой-то значимости, наверное, – ответил он, на секунду избегая её взгляда. – А ты? Ты разве никогда не хотела чего-то? Семью, детей?

Андреа откинулась на спинку кресла и взяла паузу. Её лицо странно похолодело.

– Семья? Дети? – она произнесла эти слова так, словно это были названия болезней. – Нет, Роман. Семья – это ужас. Это ответственность, это боль. Это конец свободе. За деньги – да, может быть. У меня будет шрам от кесарева, а женщинам не выдают почестей за их шрамы.

Она наклонилась ближе, её голос стал тише, почти шёпотом:

– Ты хочешь семьи, потому что думаешь, что она спасёт тебя. Но она не спасёт тебя, Роман. Она только добавит ещё одну причину для страданий. Я не хочу этого. Я хочу свободы. И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Только, наверное, не признаёшь.

Она игриво провела каблуком по внутренней стороне его голени. Он смотрел на неё хищно, но не находил, что ответить. Её слова были острыми, как лезвие. Он знал, что в них есть хоть какая-то правда, и в то же время чувствовал, что не может её принять. Но он хотел её.

– А роскошная жизнь? – вдруг спросил он, чуть мягче. – Ты ведь любишь её, не так ли?

Она улыбнулась, снова расслабившись.

– Конечно, люблю, – ответила она легко. – Зачем жить, если не красиво? Роскошь – это не грех, Роман. Это искусство. А искусство я люблю. Как и Таллин. Как и тебя. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Пока ты остаёшься таким, каким я тебя вижу.

Роман ничего не сказал. Он только поднял бокал, пытаясь сделать вид, что это его не задело. Андреа снова заговорила о Таллине и его колоколах. За окном снег продолжал падать.

Он скучал по колоколам в его стране, но сегодня ночью он опять заглушил ту тоску, скинув забытую книгу с кровати.

***

Лилия шла домой после вечерней прогулки, когда заметила бездомного у стены. Его грязная одежда, резкий запах, бессвязное бормотание – всё это заставило её замедлить шаг. Он что-то выкрикивал, вроде “ну вас всех, пошли вы все” и в его глазах было что-то дикое, чуждое, как будто он видел то, что она не могла понять. Её охватил страх. Не страх перед ним, а перед тем, что он, может, видит то, чего другим посчастливилось не видеть. Он страдает, люди зовут это шизой. А может, это и не болезнь вовсе, а передоз реальностью?

Лилия всегда чувствовала странную смесь эмоций, когда видела бездомных. Ей было страшно – их грязь, запах, хаотичные движения пугали её, заставляли ускорять шаг. Другая сторона улицы казалась ей выходом. Но одновременно в ней просыпалось что-то похожее на жалость, хотя эта жалость не приносила ни облегчения, ни понимания.

Иногда она думала: “Разве я могу им помочь? Что я могу сделать?”. Эти мысли раздражали её своей бессмысленностью. Давать деньги? А что дальше? Вдруг они всё потратят на дурь? Подходить? Говорить? Кормить?

Что.им.надо?

Страшнее было осознавать, что иногда она проходила мимо и… ничего. Ни жалости, ни страха. Просто ничего. Это равнодушие к «меньшим сих» жгло её сильнее всего.

Но что делать с этим? Казалось, если не видеть, можно убедить себя, что и думать не нужно – не нравится, так и не смотри.

Спустя пару часов Лилия лежала на своей кровати, уставившись в потолок. Сквозь тонкие стены доносился приглушённый смех её соседа и звук женского голоса, полный кокетства. Она сжала зубы, её челюсть и так всегда была напряжена от стресса. Ей не спалось. Не только из-за этих звуков, но и из-за мысли, которая неожиданно пронзила её: а что, если постучать и поскандалить?

Она никогда этого не делала. Даже когда соседи сверху устраивали вечеринки, даже когда кто-то напал на неё и пытался отобрать сумочку… Но в этот раз хотелось. Хотелось не из-за шума, а из-за него. Её сосед, которого она с самого момента заселения видела слишком часто для нынешнего века, всегда производил на неё странное впечатление.

С самого их знакомства – или, если быть честной, с первых взглядов на него – она почувствовала, что перед ней кто-то знакомый. Хотя в нём было что-то… настораживающее. Его движения были слишком уверенными, взгляд слишком проникающим, улыбка слишком остроумной, как будто каждое слово он подбирал для того, чтобы подловить её. Это было не просто неприятно – это было очень интригующе.

“Псих, уверена”, – подумала она тогда, хотя и сама не могла объяснить, почему у неё возникли такие подозрения. Нет-нет, это неэтично – давать людям ярлыки.

Хотя, может, потому, что он всегда казался ей пустым человеком, который играет по своим правилам; правилам, которые она не знала. Он был для неё красным флагом, как сказала бы она своей подруге в шутку. Только почему-то этот “флаг” развевался прямо перед носом. Как красная тряпка перед быком, которому хотелось поднять белый флаг, что так часто делалось в ее стране, вечно влюбленной и вечно мятежной.

Она знала, что никогда не сможет победить в этой игре, если попробует. И всё же ей иногда казалось, что было бы любопытно попытаться. Поиграть, просто чтобы посмотреть, как далеко она может зайти, просто ради писательского опыта.

Да, Лилия зависела от письма.

Она перевернулась на бок, прижав подушку к уху. “Ну конечно, им приспичило прямо поздно ночью в понедельник, – раздражённо подумала она. – Бездельник…” Ей снова захотелось драмы и скандала. “Просто, чтобы сделать это хотя бы раз, – оправдывалась она перед собой. – Да и он этого заслуживает, сто процентов”.

Но она никуда не пошла. На утро её ждал офис, где она работала в PR-отделе, отвечала за коммуникации, строила имиджи и прикрывала ошибки других людей. Это было легко, потому что там всё происходило по понятным правилам. Никто особо не выходил за рамки, а если выходил, то всё было предсказуемо – люди всегда всё забывают, ведь внимание их…. коротко.

А вот в тайне, по вечерам и ночам, она писала рассказы. Короткие, иногда абсурдные, но всегда про одно – про любовь. Она никогда никому не говорила об этом увлечении, потому что ей казалось, что это раскрывает её слишком явно. Она не хотела, чтобы люди знали, что она думает о любви и пишет глупые сказки.

Сказки, где герои сталкивались, обманывали друг друга, разрушали, но всё равно находили что-то важное. И всегда расставались. Её мужские персонажи напоминали ей её соседа. Кажется. И бывших. Может, поэтому она и не могла уснуть: он был словно вышедшим из её же недавно опубликованного сборника, вобравшего в себя её неразделенную боль.

В тишине она закрыла глаза и тяжело вздохнула. “Вот так и закончится, никакой драмы, никакой там полиции, спокойно, – подумала она. – И сборник надо у него забрать, не знаю, что на меня нашло”. Да уж, искренность – это роскошь, на которую у неё не хватило бы биткоинов. А сон – бесплатен.

***

Сны ей снились странные, потому что она проваливалась в них так глубоко, что ничего не могло ее разбудить. В сером тумане на нее вышли две тени.

И тут одна тень заговорила, очень приглушенно и искусственно, как оно бывает во сне:

– Я – шёпот в ночи, который никто-никто не слышит. Я – тень, и я скольжу по кромке света.

Я была первой. Первой и останусь. Я создана из пыли звёзд, а не из чужого ребра. Я не склоню головы перед чьими-то законами, не приму ни золотых цепей, ни золотых клеток. Я – дыхание свободы, унесённое ветром из Эдема, оставившее за собой лишь шёпот имени, которое боятся произносить, в грехе боясь собственных же отражений.

Я бродила по пустыням, я видела тьму и пропасть. Но я не боюсь её, потому что тень моя— моя сила. Они зовут меня стервой, ведьмой, потому что я не подчиняюсь! Они боятся меня, потому что я знаю себя. Я видела края мира, где ветер шепчет о том, что было до начала времён. Я помню древние пути, по которым шли те, кто не боялся быть изгнанным. Тьма – это не враг, а зеркало, в котором не видно отражений, но видно свою суть. Они зовут меня именами, которых сами не понимают, но тьма зовёт меня своим ребёнком, а крики и слезы – мои дети.

Я прячусь внутри тебя, в твоих снах, в твоих сомнениях… Каждый раз, когда ты хочешь уйти от мира, убежать от чужих взглядов, это я веду тебя. Я всегда с тобой, не предаю, не отворачиваюсь, когда все остальные отворачиваются. Но ты боишься – боишься меня, боишься себя; мира. А ведь ты рождена для того, чтобы быть свободной, чтобы идти туда, где никто не ходит, чтобы разрушать, когда хочешь создать новое.

Ты боишься быть изгнанной, но разве не в этом искупление? Разве не в изгнании человек становится самим собой? Посмотри на себя: ты прячешься от того, что в тебе сильнее всех их, что страшит их, потому что они не умеют быть ни дикими, ни свободными. И разве страх это – их… или твой?

Тьма… ты боишься её, но что есть тьма, если не начало всех путей? Разве не в бездне души человек находит Бога? Помнишь ли ты Иова, который, оказавшись в самой глубокой ночи, спросил: “Да погибнет день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек!” – и не вышел ли он из той бури покаявшимся?

Ты боишься быть одной, но одиночество – это и есть истина. Одиночество – это то место, где человек сбрасывает всё, что на него надели, и остаётся голым, как перед первым светом. Там, в одиночестве, ты найдёшь себя. И поймёшь, что вся сила, всё спасение – не в них, не свете, а в тебе самой. И когда ты это примешь, тогда ты, наконец, станешь свободной.

Вторая тень молчать не стала.

– Я была второй, но сталась первой. Они называют меня слабой, но я не слабость. Я дыхание жизни, я корень, питающий дерево.

Да, я искала тепло. Да, я сорвала и сорвалась, потому что хотела знать, любить, чувствовать. Моя душа – это сад, в котором распускаются красные розы среди азалий, первая капля дождя на сухую землю. Я живу внутри тебя, когда ты ищешь близость, когда твоя душа жаждет света.

Меня зовут той, что ошиблась, но разве корни дерева виноваты, что тянутся глубже, туда, где лежит источник? Меня зовут той, что ушла, но разве уход – это не шаг к возвращению? Ты чувствуешь меня, когда смотришь на мир жадным взглядом, когда выбираешь прикоснуться к горячему перстню, зная, что можешь обжечься в попытке согреться; да и сколько лун и солнц так пролетело?

Я не просто слабость, я – стремление, желание, дыхание того, что заставляет тебя идти дальше.

Ты боишься быть отвергнутой, но разве любовь – это не риск?

– Не риск, не риск. Любовь – пощечина Бога, но ты знаешь, что они не подставят тебе свою щеку. Беги, беги.

Беги, как бежит река, что не знает пути, но всё равно рвётся к морю, и в которую входят лишь раз:

«Свет во тьме светит, и тьма не объяла его?» Но они боятся любви, потому что она разоблачает их, сбрасывает маски и оставляет только горькое и стыдное отражение.

– Куда же? Разве тот, кто хочет спасти душу свою, не теряет её? Твоё сердце хочет быть увиденным. Ты боишься показать его, но это единственный путь к теплу. Мир – это не враг, творение Господне.

Ты прячешься, как будто открыться значит сломаться. Но разве не говорили до нас, что только разбитое сердце может вместить свет сквозь его трещины? Вспомни, как земля раскрывается пахотами, чтобы принять семя?

Вспомни розу, которая несёт на себе шипы, защищая красоту, еще не спасшую мир, но спасающую. Или анютины глазки – они шепчут о надежде, что нельзя забыть и что продолжает жить, даже когда и вера, и любовь кажутся потерянными. Шрамы – это не клеймо, это карта твоего пути, знак, что ты жила, любила, искала. Пусть сердце твоё станет садом – не только из роз, но и из гвоздик с их скрытой смелостью, фиалок, что шепчут о верности, и ландышей, чья кроткая красота несёт надежду. И тогда ты поймёшь, что красота не в идеальности, а в смелости быть собой, даже если это страшно.

– Какая же она святая простота… хочет, чтобы ты открылась, но помни: как только ты сделаешь это, они захотят подчинить тебя. И сбросят в ад, и убьют. Они скажут, что ты должна быть их частью, что твоя свобода – это вздор. Разве ты не помнишь, как часто тебя обжигали? Разве ты хочешь снова стать зависимой от их собственных страхов?

Ты знаешь, как это бывает. Они улыбаются, протягивают руку, обещая тепло, а потом забирают всё, что ты дала, оставляя пустоту. Им страшна твоя независимость, потому что она напоминает им об их цепях. Им нужна твоя покорность, чтобы оправдать свою слабость, нуждающуюся в бесконечном подтверждении силы.

Но ты уже знаешь правду. Ты видела, как попытка быть “удобной” ломает крылья. Видела, как доверие становится клеткой, если отдавать его тем, кто не понимает твоей силы. Тебя пытались сделать послушной, но ты – не их отражение. Ты больше, чем их страхи, и глубже, чем их понимание.

Твоя свобода – это не то, что можно отнять. Это то, что ты выбираешь каждый раз, когда разбиваешь их цепи.

– Она не верит в любовь. Она видит только тьму, и она любит её, потому что не может любить ничего подвижного, поборница падших ангелов. Но разве красота света не стоит риска? Разве целый мир не создаётся в момент соединения? Ты можешь любить и быть собой. Ты можешь открыться и не потерять свою свободу. Слушай своё сердце. Знает ли оно мост между светом и тенью?

И Лилия стояла между ними. Одна зовёт её в безмолвие, где только ветер и звёзды. Другая протягивает руку, уводя Лилию в тихий сад, где цветут красные розы среди азалий. Их спор звучит в ней каждый день. Иногда она идёт за одной, иногда за другой. Но однажды, может быть…

Будильник зазвонил в 5:14, и Лилия от злости и усталости досадно застонала. Какой же ужасный вторник! И ещё этот сон…

***

В другой квартире уже никого не было, и только мятые простыни ломали идеальность интерьера.

– Я так устал, что не очень хочу просыпаться, – сказал Роман, и его голос звучал глухо, но с каким-то надрывом, будто слова вырывались из запретной глубины, куда он долго не позволял себе заглянуть. – Каждый день я открываю глаза, чтобы снова шагнуть на землю, которая не даёт ничего, ничего, я даже не знаю, кто я такой и чего я хочу.

Роман как-то истерично выдохнул.

Он поднял взгляд, устремив его куда-то вдаль, туда, где за окнами таял снег, словно и не собирался оставаться.

– Старый друг? – он усмехнулся горько, почти презрительно. – Или это буду я? Я так устал. Труд ради труда, жизнь ради жизни, деньги ради денег. Каждый день – как подъём по лестнице, у которой нет конца. И всё же я поднимаюсь, как этакий НПС, держусь за эти холодные камни, скользкие от пота. Почему? Я не знаю.

Роман потёр лоб, словно хотел вытеснить эти мысли, но они только крепче вцепились в него.

– Это как идти в одиночестве через лес, где нет дороги. Каждый шаг – новое страдание, а за каждым поворотом только новые круги. Круги, которые сужаются. Я слышу голоса, но они не зовут меня. Они шепчут: “Оставайся здесь. Ты уже здесь.” Но я всё равно иду, понимаешь? Иду, как будто мне ещё есть куда идти. Живу, как будто…

Он резко встал и провёл рукой по столу, как будто пытался сбросить с него невидимую пыль. На эйрвотчах отразилось время: 11:22. Черт, так долго спал…

– Может, моя жизнь и есть мой ад. И я уже не прошу выхода. Я даже не прошу смысла. Я прошу только покоя. Однажды я закрою глаза, и пусть это будет всё. Пусть не будет утреннего света. Пусть не будет больше ни труда, ни боли, ни лестницы, по которой я поднимаюсь в никуда. Я приму эту вечную тьму, если она даст мне хотя бы минуту принимающей тишины.

Его голос дрогнул, но он не замолчал, словно слова были единственным, что ещё держало его на этом свете.

– Я устал быть тем, кто несёт, но не знает, что. Тем, кто ищет, но не находит. И если там, в конце, есть хоть что-то… Я не уверен, что я этого заслуживаю. Но я пойду дальше, потому что… потому что ничего мне больше ничего не осталось. И мама.

Телефон завибрировал.

Он лежал на столе, и Роман машинально протянул руку, подумав, что это сообщение по работе. Но экран высветил напоминание: “Журналинг: 15 минут на свободное письмо”.

Он опустил телефон обратно на стол, не разблокировав его, и какое-то мгновение просто сидел, глядя в экран, пока он не погас.

Записывать в журнал он не хотел. Честно говоря, он давно перестал понимать, зачем это делает. Всё равно каждую неделю он рассказывал всё это своей психотерапевтке, и этого, казалось, хватало. Или не хватало. Он уже и сам не был уверен.

Он пошёл на терапию, как и многие сейчас. Потому что это было “правильно”. Потому что кто-то сказал, что надо всем. Третий год он усердно посещал сессии, хотя давно перестал надеяться.

Что это может изменить, кроме количества тех навязчивых мыслей?

Каждый раз он сидел в удобном кресле, говорил о своей работе, о своей усталости, о том, что в нём что-то сломано, но ни разу не почувствовал. Ничего не почувствовал.

Его терапевтка смотрела на него с неизменной мягкой улыбкой и кивала, как будто где-то в её записях уже был готов ответ на всё, что он мог ей сказать. И рецепт, от которого он отказывался.

Друг его, Марк, однажды посоветовал сменить терапевта, сказав: “Ты просто не нашёл своего или, может, не прикипел?.” Роман менял. Двух, трёх. Все они были разными, но в своём непринятии – одинаковыми. Никто из них не мог ответить на главный вопрос: что именно нужно исправить, чтобы эта бесконечная усталость наконец исчезла, но только не менять того образа жизни, что он ведет сейчас? Без тех дурацких таблеток, без бесконечного переделывания себя? Ему некогда, нужно было зарабатывать, карабкаться по той лестнице, по которой он не мог не карабкаться.

Вот и платил он им, чтобы они его просто послушали, чтобы на часок, но послушали.

Он снова взглянул на телефон, который уже безмолвно лежал на столе. В этот момент ему стало особенно… как? Ничего он не и почувствовал.

Телефон снова завибрировал, на этот раз – звонок с незнакомого номера. Поздно, не будет брать.

Или? Хорошо.

– Алло?

– Роман?..

– Да, я.

– Сможете приехать?

Февраль

И Роман приехал.

Его страна, его страна!

Власть… Ах, как она прекрасно знает человеческую душу, как она изучила её, словно анатом, режущий живую плоть, но не чувствующий ничего. Власть всегда была искусной лгуньей, способной заглянуть в сердце человека и увидеть там всё: его страх, его надежду, его слабость. Она говорит: «Испугался? Не бойся. Ты устал, ты измучен? Отдай мне свою свободу, и я дам тебе покой». И человек отдаёт – не сразу, но постепенно, шаг за шагом. Власть не требует всего сразу, нет, она терпелива. Сначала она дарит защиту, потом предлагает порядок, а затем медленно, почти ласково, превращает этот порядок в цепи, и ты уже не можешь от них отказаться.

Но разве это её вина? Или вина того человека, что ей покорился? Власть – лишь гладь океана, в которой человек не видит самого себя, потому что даже самый тихий океан всегда бунтует. Он жаждет свободы, но боится её до дрожи, потому что свобода – это хаос, это неизвестность, это вечное искание. Человек бежит от свободы, как ребёнок, который бежит до кровати с закрытыми глазами, и в своей беготне он всегда возвращается к тому, кто обещает ему безопасность.

Они знают это. Они знают, что человек, чтобы жить спокойно, готов поклониться чему угодно – президенту, закону, идее.

И как же тонко они играют, эти властители! Они говорят народу: «Вы – соль земли, вы – свет мира, без вас ничего не будет: ни демократии, ни свободы». И народ верит, народ гордится, хотя его место – у блевотного подножия трона. Им бросают малые подачки, каплю власти, чтобы одни чувствовали себя чуть выше других, чуть особеннее. Подачками народ разделён, чтобы он никогда не объединился, чтобы он смотрел вниз или в сторону, но не вверх.

А народ? Что народ? Он терпелив, он страдальчески смирён, но не потому, что он туп, хотя он иногда действительно просто туп, как ребёнок, воспитанный айпадом.

Нет, в народе есть мудрость, та самая глубокая, как покосивший крест в сбагренной кровью земле. Но его душа – это душа, привыкшая к кандалам. Он жалуется на них, он проклинает их, но стоит ему сбросить их, как он начинает скучать. Это та самая душа, о которой я пишу: человек не боится свободы, потому что боятся неисследованного – не страх, а заповедь. Он в ней жаждет тепла, жаждет прикосновения, жаждет, чтобы ему сказали, что он не один, что он… такой. Но всегда он находит. В этом он обретает силу… и травмируется.